Но ведь не все решает натура, гораздо важней предназначение. И бог сильнее,
чем страсти его избранника. В глубине души праведный Морней ничуть не
встревожен тем, что Генрих опаздывает. Ведь он под высокой защитой.
— Вы были захвачены в плен, когда ехали сюда? — спросил господин, сидевший
рядом с ним на скамье.
— Но меня не узнали, — ответил Морней и пожал плечами; он был уверен, что в
нужную минуту его врагов поразила слепота. — Послушайте, как было дело,
господин де Лузиньян. Мы смотрели на развалины вашего родового замка, все
кругом заливал волшебный свет, так что было нетрудно поверить в сказку. Там в
старину ваш предок встречал фею Мелузину, и она подарила ему такое же счастье и
горе, какими земные женщины могут одарить нас в любое время. По вине феи
Мелузины наше внимание было отвлечено, поэтому два десятка вооруженных людей
настигли нас раньше, чем мы успели перескочить через ров. В подобных
обстоятельствах все дело в том, чтобы удачно выдать себя за другого и никак не
походить на гугенота.
Второй господин невольно рассмеялся. Если кто и походил на гугенота, то уж,
конечно, Филипп Морней. И не только потому, что на его темной одежде белел
скромный отложной воротник: его выдавала манера держаться, да и выражение лица
было достаточно красноречивым. Взор не был вызывающим, но не был и обращен
внутрь. Этот взор словно вопрошал людскую совесть — разумный и спокойный, и лоб
всегда был гладок. До самой старости останется этот лоб без морщин, ибо Морней
чист перед своим богом. И этот лоб будет выситься нетронутым плоскогорьем над
увядшим лицом, на котором со временем появятся пятна и проложенные скорбью
борозды. Так будет некогда. Но сейчас он сидит на полукруглой каменной скамье,
молодой и отважный, и ждет государя, возвышению которого ему надлежит
сопутствовать. Морней и не подозревает о том, какие слова ему суждено
произнести в далеком будущем над телом своего государя: «Мы вынуждены сообщить
печальную, ужасную весть. Наш король, величайший король христианского мира за
последние пятьсот лет…»
Небо было очень ясным, серебряным был его свет, и мягко надвигался вечер.
Генрих вышел из своего сада и прошел по новому мосту, неся в руках охапку
цветов. Увидев, что на верху лестницы стоят оба господина, он бросился к ним
бегом, потребовав еще издали, чтобы его посол сделал ему доклад; выслушал его,
и хотя посол не сообщил ничего утешительного, протянул ему цветок. — Кто-то
ощипал его, — добавил Генрих. И невольно повел плечом в сторону беседки на
берегу реки: тут они сразу поняли, кто. В тот же миг в замке над ними поднялся
ужасающий шум. — Мои гугеноты убивают моих католиков! — воскликнул Генрих и
кинулся на замковый двор.
И в самом деле, господин де Лаварден поссорился с господином де Рони: Рони,
молодой забияка, вывел своего начальника из себя, ибо нарушил дисциплину.
Остальные дворяне тоже подняли крик, в комнате стоял отчаянный гам, и выяснить
причину было невозможно. К счастью, Генрих и так отлично знал ее. Город, куда
капитан Лаварден послал прапорщика Рони, приказав занять потерянную позицию,
назывался Марманд. Генриху самому пришлось вызволять оттуда мальчишку и его
горстку аркебузиров; однако он не смог предотвратить их довольно плачевного
отступления с единственной пушкой и двумя кулевринами, для которых не осталось
ядер. Лаварден не желал, чтобы хоть один человек напоминал ему об этой
неудавшейся атаке на Марманд, которую он затеял против желания своего короля. А
теперь его прапорщик все-таки заговорил об этой дурацкой истории. — Молокосос!
— рявкнул рассерженный начальник. — Утритесь, у вас молоко на губах не обсохло!
— Рони сейчас же полез драться, причем часть дворян усердно подзадоривала
противников, другие старались развести их. Трудно было даже поверить, что в
комнате, где находилось всего пять — шесть человек, мог подняться такой шум;
впрочем, все это происходило лишь от избытка кипучих сил и жизнерадостности.
И вот вошел Генрих с охапкой цветов; он бросил их своим дворянам, а своего
Рони наказал по заслугам: Генрих заявил, что его службе в самой лучшей роте и
под командой лучшего из начальников теперь конец и что из внимания к крайней
юности Рони он сам, король, берется его воспитывать. Юноша не противился,
ибо в сущности на это и рассчитывал. Его лицо тут же приняло свое обычное
спокойное и рассудительное выражение. Успокоился и Лаварден, да тут еще
король обнял его.
Кто-то стал возмущаться несколькими городками, которые якобы позволяли себе
совершать всякие зверства. Войско короля Наваррского кочевало по стране, не
уставая мстить, насаждать мир и водворять порядок. Здесь же действовал тайный
совет, каждый член имел право высказать королю свое мнение, и многие упрекали
его в том, что ведет он войну недостаточно сурово. Его двоюродный брат Конде
осуществляет свои военные операции гораздо энергичнее, и он-де жалуется на
нерешительность Генриха. — Ведь это моя страна, а не его, — сказал Генрих,
больше для себя, чем для других, и только Морней насторожился. Члены тайного
совета обычно говорили все сразу, шумно перебивая друг друга. Генрих привлек к
себе всеобщее внимание, начав рассказывать о королеве Наваррской. Он уселся на
стол, свесил одну ногу, другую поджал под себя и, покусывая стебелек розы,
фыркал, как бы сдерживая смех; на самом деле он вовсе не испытывал особой
радости.
Королева Наваррская сначала помогла бежать своему брату монсеньеру, затем,
опережая его, поспешила во Фландрию, чтобы там подготовить для него почву.
Опасно, опасно затевать такое дело в стране, которую попирают сапоги испанцев,
и самый большой сапог — дон Хуан Австрийский. — Но королева, моя супруга, всех
провела под предлогом болезни, которую она будто бы должна лечить водами Спа. А
испанцы, да будет вам известно, народ недалекий, ходят словно на ходулях, и шея
у них не гнется, как и их высоченные крахмальные воротники; поэтому они ничего
не видят, что делается на земле. Так вот, не успели испанцы сообразить, о чем
говорит королева, как ее величество взбунтовала всю страну. Правда, дон Хуан
Австрийский спохватился и тут же поспешил выпроводить ее из своих владений. А
им еще накануне вечером был устроен бал в ее честь. Но тут уж ничего не
поделаешь, родной брат, король Франции, выдал ее испанцам из страха перед доном
Филиппом.
Присутствующие ответили негодующим смехом, раздалось несколько проклятий.
Генрих же, стиснув зубы, задумчиво добавил: — Ничего! По крайней мере во время
этой поездки моя Марго чувствовала себя ужасно важной дамой, пока ее не
выгнали. Золоченые кареты и бархатные носилки, в них сидит всемилостивейшая
королева, и повсюду ее с восхищением встречают белокурые люди. И сама она в
восхищении. Вообще-то ей не очень сладко живется, моей бедной Марго, при такой
семейке. Ей следовало бы ко мне приехать. Здесь она мне нужна. К сожалению, ее
брат-король запрещает ей жить с гугенотом. — Последние слова он сказал очень
громко: Генрих заметил, что среди всеобщего шума только один человек
внимательно на него смотрит, — и это его дипломат.
— Как ни печально, господин де Морней, но король Франции ненавидит свою
сестру и не разрешает ей видеться с нами.
В ответ Морней заметил, что ее величество королева Наваррская после своей
неудачной поездки во Фландрию, наверно, ничего так страстно не желает, как
встречи со своим супругом. Это все Лига восстанавливает царственного брата
против его сестры. Герцог Гиз…
— Давайте выйдем, — предложил Генрих и первым покинул комнату. Они быстро,
как любил Генрих, прошлись по коридору — туда, обратно. Посол, прибывший из-под
Парижа, рассказал о последних убийствах в замке Лувр. Гиз держит короля в
непрестанном страхе и трепете. И король все чаще уезжает в монастырь; его гонит
туда не только ужас перед потусторонним миром. Помимо собственной смерти, он
боится, что его дом вымрет, ибо королева до сих пор не подарила ему сына.
— И никогда не подарит, — быстро вставил Генрих. — У Валуа больше не будет
сыновей. — Он умолчал о том, от кого узнал это наверняка: от своей матери,
Жанны. Морней посмотрел на него и сказал себе, что господь бог правильно
сделал, приведя его к этому государю. И в то же мгновение он прозрел
окончательно и понял, кто такой Генрих: вовсе не мельник из Барбасты, и не
бабник, и не командир двухсот вооруженных солдат, но будущий король, вполне
сознающий себя избранником. Он надел на себя личину оттого, что мудр да и
подождать может: молодость длится долго. Но Генрих никогда не забывал о своем
предназначении. И когда он открыл теперь Морнею свое сердце, Морней низко
склонился перед молодым государем. Слова уже были не нужны, они поняли друг
друга. Генрих только указал ему легким движением руки на парк «Ла Гаренн», где
им скоро предстояло встретиться без свидетелей.
Им помешали. Два старых друга Генриха — д’Обинье и дю Барта —
воспользовались своим правом в любую минуту прерывать беседу своего короля.
Они бросились бегом через двор, стремительно поднялись по лестнице и сейчас же
заговорили, перебивая друг друга. Правда, новость, которую они сообщили, стоила
того. Маркиз де Вийяр смещен. После неудавшегося нападения на замок губернатора
наместник попал в немилость, и король Франции назначил на его место маршала
Бирона, который действительно все сделал, чтобы это заслужить. Особенно
Агриппа уверял, что так оно и есть. Полный радостных надежд, расхваливал он
нового наместника, который будто бы из одного душевного благородства употребил
все свое влияние при дворе, чтобы сместить своего угрюмого предшественника. Дю
Барта, у которого был совсем другой темперамент, ждал, что, напротив, новый
наместник окажется еще вреднее. Когда члены тайного совета узнали об этой
замене, они тоже разделились на два лагеря.
Наиболее благоразумные, такие, как Рони и Лафорс, который был католиком,
видели в Бироне прежде всего злобного и желчного человека. Однажды в порыве
ярости он разрубил саблей морду своей лошади, а это не говорило в его пользу.
Лаварден и Тюрен, тоже принадлежавшие к различным вероисповеданиям, были,
однако, согласны в том, что маршал Бирон все же заслуживает некоторого доверия:
он ведь принадлежит к одному из самых старинных родов Гиенни. Поэтому,
естественно, он будет стремиться поддерживать здесь мир. Это казалось
убедительным. Но Генрих, пока шумел и спорил его совет, прочел королевский
приказ, который ему передали старые друзья, И там было написано, что маршалу
Бирону даются неограниченная власть и полномочия распоряжаться по всей
провинции Гиеннь в отсутствие короля Наваррского. Как будто я отсутствую, ну,
например, сижу пленником в Лувре! Так это понял Генрих. Ему стало холодно,
потом бросило в жар. Он свернул приказ в трубку и никому не показал.
Морней, или Добродетель
Рано утром Морней отправился в парк «Ла Гаренн». Там не было еще даже
часовых. Когда придет король, никто не будет наблюдать за ними, и их разговор
останется тайной. Посол Генриха надеялся, что король сообразит, насколько это
удобный случай для беседы, и явится один. Морней был весьма высокого мнения о
своих дипломатических действиях, где бы они ни имели место — в Англии, во
Фландрии, во время войны или при заключении мира. Ожидая Генриха в парке «Ла
Гаренн» и слушая щебетание и трели ранних птиц, он предавался размышлениям о
величии творца, допускающего, чтобы невиннейшая природа так тесно соприкасалась
с нашим мерзким миром; а через своего сына воссоединил
