Иисус умер в поту и крови, как умираем и мы, и так же, как мы, только еще более
трогательно, нес в себе песнь земли. Морней записал эту мысль на своих
табличках для жены своей Шарлотты Арбалест. Уже три года, как они поженились,
но бывали часто и долго в разлуке — из-за поездок мужа, ибо государи посылали
его добывать деньги все снова и снова, И Морнею приходилось больше вести счет
долгам и процентам, чем речам о жизни и смерти. Но их он все-таки записывал по
требованию своей невесты, после того как они обрели друг, друга в Седане, в
герцогстве Бульонском, этом убежище беглецов.
Их встреча произошла в суровое время, когда действительно шел вопрос о жизни
и смерти, — через два года после Варфоломеевской ночи, и оба они, хоть и не
стали ее жертвами, но продолжали жить только ради славы божией, гонимые и в
бедности. Поместья Шарлотты были конфискованы, так как и отец ее и первый муж
принадлежали к последователям истинной веры. Друзья тогда убеждали молодого
Морнея вступить в более выгодный брак; он же отвечал, что злато и серебро —
последнее, о чем следует думать, выбирая себе жену; главное — благонравие,
страх божий и добрая слава. Всем этим обладала Шарлотта; кроме того, у нее был
ясный ум — и она занималась математикой, зоркий глаз — и она рисовала. Она была
милосердна к беднякам и умела внушить страх даже сильным мира сего своей
непримиримостью ко всякому злу. Но больше всего старалась она всей силою
своего рвения служить богу и церкви. Именно это, а не злато и серебро принесла
она мужу в приданое. И Морней почувствовал себя богачом, когда она рассказала
ему, что еще ее отец однажды в Страсбурге присутствовал при том, как мейстер
Мартин Лютер спорил с другими докторами богословия. А Лютер никогда и не был в
Страсбурге: Морней справлялся. Но если рассказ отца так светло преобразился — в
ее воспоминаниях, то разрушать высокое воодушевление Шарлотты Морней не хотел,
и он промолчал. Таков был его брак с этой гугеноткой.
— Вы меня поняли и встали рано, — вдруг сказал Генрих; он вошел в беседку
незаметно и сел подле Морнея. Затем тут же спросил: — Что вы скажете о моем
тайном совете?
— Он слишком мало тайный и слишком шумный, — отозвался Морней, не моргнув
глазом, хотя Генрих и подмигнул ему.
— О маршале Бироне плели много вздору. Верно? Он мне искренний друг.
Таково, должно быть, ваше мнение?
— Сир! Будь он вам другом, не назначил бы его король Франции на эту
должность. Но, сделавшись вашим наместником, даже искренний друг скоро отошел
бы от вас.
— Я вижу, что не зря мне хвалили ваш ум, — заметил Генрих. — Многому нам
пришлось научиться, а, Морней? Вам нелегко было в изгнании.
— А вам — в Лувре.
У обоих взгляд стал далеким. Но через миг они очнулись. Генрих продолжал:
— Мне нужно быть крайне осторожным: двор снова хочет меня захватить в плен.
Читайте! — Он развернул вчерашнее послание: вся власть и все полномочия
маршалу Бирону…
— «В отсутствие короля Наваррского», — громко прочел Морней.
— В мое отсутствие, — повторил Генрих и невольно Содрогнулся. — Нет — уж,
довольно! — пылко заявил он. — Десятку лошадей не вытянуть меня в Париж!
— Вы вступите в него опять уже королем Франции, — твердо заявил Морней и
почтительно описал рукой полукруг — ни один царедворец не выполнил бы этот жест
с таким совершенством. Генрих пожал плечами.
— Гиз со своей Лигой слишком силен. Я вам откроюсь: он стал слишком силен
даже для испанского короля, и дон Филипп, чтобы обезопасить себя от Гиза,
делает мне тайные предложения. Он намерен жениться на моей сестре Катрин, ни
больше, ни меньше. А мне сулят какую-то инфанту. С королевой Наваррской. Он
меня попросту разведет в Риме, где для него не существует препятствий.
Морней пристально посмотрел на Генриха, словно испытуя его совесть.
— А что же мне делать? — подавленно заметил тот. — Я вынужден согласиться.
Или вам известен другой выход?
— Мне известно только одно, — заявил Морней, строго выпрямившись, — вы
никогда не должны забывать о том, кто вы: французский государь и защитник
истинной веры.
— И что же, я должен просто-напросто отказаться от соблазнительного
предложения самого могущественного из властителей?
— Не только отказаться, но и довести о нем до сведения короля Франции.
— Вот это я как раз и сделал! — воскликнул Генрих, рассмеялся и вскочил.
Лицо у гугенота посветлело. Они бросились друг другу в объятия.
— Морней! Ты все такой же, как тогда, в нашем отряде! Ты любил крайности и
мятеж, и ты произносил речи о том, что пурпур царей — это прах и тлен. Сам ты
не был тогда безрассудным и не отказался ускользнуть от Варфоломеевской ночи,
когда судьба дала тебе эту возможность.
Он похлопал Морнея по животу в знак одобрения и радости. — А ведь с умения
избегать смерти и начинается дипломатия, так же как и военное искусство. — С
этими словами Генрих взял Морнея под руку и повел прочь, делая при этом, как
всегда, большие шаги, которых в этой парковой аллее укладывалось ровно четыре
тысячи.
Еще не раз встречались потом рано поутру, никем не замечаемые, Генрих и его
посол. Впрочем, истинная причина, почему королю то и дело хотелось слышать
советы своего посла, осталась бы неизвестной, даже если бы кто-нибудь тайком и
следил за ними. Морней видел в Генрихе будущего короля Франции — вот в чем
заключалась разгадка; и не только внутреннее чувство — единственное, на что
опирался Генрих, — подсказывало это его дипломату: положение во всем мире
совершенно очевидно свидетельствовало о том, что Франция — из всех королевств
Запада именно Франция — должна быть объединена твердой рукой принца крови. Не
одна только Франция — весь христианский мир «жаждал истинного государя». Им уже
не мог быть дряхлеющий Филипп со своей наскоро слепленной мировой державой,
которая, как и он сам, приходила в упадок. Подобные государства не могут
существовать, не посягая то и дело на свободу немногих наций, еще сохранивших
свою независимость. Но этим они только ускоряют собственный конец. И Морней
предрекал все еще грозному Филиппу, что перед его смертью, которая будет
позорной, рука господня сурово покарает его. Морней этого не высказывал, а
лишь думал про себя. Вслух же он хладнокровно утверждал, что стремление любой
ценой расширить свое господство и безудержная жажда власти просто неразумны.
Нельзя держать такое королевство, как Франция, в состоянии постоянного
внутреннего брожения и распада. Правда, Морней не говорил, что это безбожно и
преступно, но думал именно так. Говорил же, напротив, о логике событий и об
истине, ибо достаточно истине появиться, как она побеждает.
Словом, Морней старался, чтобы Генрих не только через чувство, но и разумом
ясно понял все величие предстоящей ему судьбы. Пусть осознает, что истина — его
союзник, и как истина моральная и как правда жизни: ибо одна без другой
преуспеть не может. Бог создал нас человеками, и мы сами — мера всех вещей,
поэтому истинно и действительно только то, что мы признаем за таковое согласно
врожденному нам закону. Столь высокая мудрость, мистическая, возвышенная и
глубокая, должна была увлечь и соблазнить государя, который сам являлся ее
средоточием. Предсказания будущего всегда заманчивы, даже в шесть утра, в
парке, где еще стоит трепетная свежесть; иначе Генрих проспал бы еще добрых
четыре часа, ибо его легкомысленные приключения оканчивались обычно поздно
ночью. Но он приходил, чтобы слушать разумные суждения о себе и своих
врагах.
Свой путь к престолу, говорили ему, он должен, как ни странно, пройти в
качестве союзника, даже спасителя последнего Валуа, который до сих пор его
ненавидит. Но тут Морней придерживался веления «любите врагов ваших», хотя это,
конечно, не всегда полезно, ибо противоречит нашим человеческим склонностям.
Нужно только ясно различать те случаи, когда это правило действительно полезно.
Сам Генрих, по своей природе, был готов любить своих врагов, добиваться их
дружбы и даже предпочитать их друзьям. Может быть, он сам носил в себе
предчувствие этого союза с последним Валуа, и лишь потом, когда все свершилось,
убедил себя, что Морней уже давно назвал вещи своими именами. Также и гибель
испанской армады у берегов Англии Генрих предвидел за десять лет вперед. Когда
она действительно погибла, он решил, что Морней предрек это еще в парке «Ла
Гаренн». Вероятно, посол действительно употребил слово «гибель», то ли говоря о
флоте, то ли о мировой державе. Но отблеск его слов остался жить в душе
Генриха. Ибо познание есть свет, и его излучает добродетель. Негодяи ничего не
знают.
Генрих слушал голос добродетели, говорившей с ним устами Морнея. Слушать ее
приятно, пока она говорит: ты молод и по натуре своей избранник; блестящие
возможности сочетаются с твоими блестящими дарованиями, они прямо для тебя
созданы, эти возможности; пока не пробил час великих деяний, стань неоспоримым
повелителем этой провинции и вождем твоей партии; не спеши, небо здесь ясное,
десять лет пролетят, как один день. До сих пор добродетель говорила приятные
вещи.
Но тут ей вздумалось однажды сказать и даже вручить Генриху соответствующую
докладную, записку о том, что королю Наваррскому не мешало бы самое позднее в
восемь часов быть одетым и уже начать молитву вместе со своими пасторами. Затем
ему надлежало бы пойти в свой кабинет и выслушать по очереди доклады всех, кому
он давал какие-либо поручения. И больше никаких шумных тайных советов, на
которых хохочут, несут всякий вздор и затевают споры. Морней требовал, чтобы
Генрих из всех своих советников отобрал только самых добродетельных. Но кто
тогда остался бы, кроме него самого? Генрих должен служить личным примером для
всего своего дома, и не только для дома, но и для всего королевства
Наваррского, и не только для него, но и для всего христианского мира. Морней не
терпел в государе, которого избрал себе, ничего заслуживающего порицания. Пусть
каждый находит в нем то, чего больше всего жаждет, но еще никогда не встречал:
государи — брата, суды — справедливость, народ — заботу о том, чтобы снять с
него тяжкое бремя. Государь должен помнить, что ему надлежит действовать не
только с достоинством, но и с блеском; особенно же не следует никому давать
повода для клеветы. Даже чистою совестью не должен он довольствоваться. А
дальше речь шла уже о совсем щекотливых вещах. Этот молодой человек,
относившийся к своему званию члена совета с глубокой серьезностью, заговорил о
нравственности самого государя.
— Простите, сир, вашему верному слуге еще одно слово. Но с громкими
любовными связями, которым вы уделяете столько внимания, теперь уже пора
покончить. Наступило время, когда вы должны быть связаны любовью со всем
христианским миром, и особенно с Францией.
«Вторая Катрин! — подумал Генрих. — «Я напоминаю тебе о том, что ты должен
любить бога, а не женщин», — вот ее слова». А теперь и второй гугенот
непрестанно твердит ему об этом. Нет, голос добродетели уже не звучал приятно.
Правда, она поторопилась, требуя от молодого государя той благопристойности,
которая пока не отвечала ни его характеру, ни плачевному состоянию
