Морнее ему чудилось что-то непривычное, чуть не страх. Наверно, плохо спал,
решил Генрих и заговорил о своих крестьянах, которым он непременно хотел
облегчить подати. Но как тогда возместить недостачу? И он воскликнул с
напускной шутливостью, хотя ему было не до шуток: — Вот если бы я мог
действовать, как покойная королева, моя мать! Она сама себя наказывала за самый
ничтожный проступок! Даже если забудет утром помолиться, и то вносит сто ливров
в счетную палату. А мои штрафы были бы, наверное, покрупней, чем у моей дорогой
матушки!
Наконец Морней преодолел свой страх. Это ведь был чисто человеческий страх
— его вытеснило упование на бога. Он поднялся, а Генрих с любопытством
посмотрел на него.
— Покойная королева, — начал Морней, как всегда спокойно и твердо, — была
строга к себе во всем, кроме все-таки одного: ее величество тайно вступили в
недозволенный брак с графом Гойоном, он был потом убит в Варфоломеевскую ночь.
Королева заключила этот брак помимо благословения церкви, не получила она его и
потом, ибо не захотела открыто признать совершенной ею ошибки. Она находилась
тогда в возрасте сорока трех лет; после смерти короля, вашего отца, прошло
девять лет. От господина де Гойона у нее был сын.
Генрих вскочил. — Сын? Это еще что за басни?
— В приходо-расходных книгах вашей счетной палаты, сир, нет басен. А там
записаны семьдесят пять ливров на воспитание ребенка, которого королева отдала
в чужие руки двадцать третьего мая тысяча пятьсот семьдесят второго года.
— Она тогда отправилась в Париж… Хотела женить меня… и умерла. — Генрих
говорил, запинаясь, из глаз его брызнули слезы. В какое-то мгновение, быстрое,
как мысль, Жанна в его глазах еще успела вырасти от этого нагромождения чужих
судеб вокруг нее, нежданных и неуловимых. У сына даже голова закружилась. Но
мысль пронеслась. И вдруг он вместо сыновней гордости почувствовал
унижение.
— Неправда! — крикнул он срывающимся голосом. — Подлог! Клевета на женщину,
которая не может ее опровергнуть!
Вместо ответа Морней протянул ему два исписанных листка. — Это еще что? —
сейчас же опять воскликнул Генрих. — Кто смеет выступать сейчас с письменным
обвинением против нее?
Он взглянул на подписи, на подпись женевца де Беза; затем прочел отдельные
фразы и наконец отступил перед неоспоримой истиной. Наиболее влиятельные члены
консистории подтверждали от имени протестантской церкви, что брак этот
действительно незаконный. Обе стороны обручились в присутствии двух-трех
свидетелей; как говорят обычно, они вступили в брак чести, а на самом деле в
брак против чести. Добрые нравы были попраны, брак состоялся без ведома и
признания церкви — больше того, настоятельными пожеланиями церкви и ее советами
пренебрегли. Пасторы потребовали именем божием, чтобы до официального
узаконения брака супруги не виделись, а если уж нельзя этого избежать, то лишь
изредка, и оставались вместе самое большее два-три дня: даже и так они будут
только служить соблазном, которого не должны допускать, если не хотят навлечь
на себя гнев господень. В случае неподчинения придется обе стороны заслуженно и
по справедливости отлучить от святого причастия.
Так тут и было написано. Королеве Жанне грозила высшим наказанием та самая
религия, которой она принесла в жертву все: покой, счастье, свои силы и самое
жизнь. «Если же зло умножится, от чего да сохранит нас господь бог, то
вынуждена будет и церковь прибегнуть к крайним мерам. Ибо столь великий соблазн
не может быть допущен церковью божией…» Следовали подписи, и, конечно, все
они были подлинные. Достаточно запросить кого следует, и это будет установлено.
Но у сына провинившейся Жанны не было никакой охоты оказывать пасторам честь
таким запросом. Ведь они действовали, исходя из чисто житейских предрассудков,
а вовсе не творя волю господа бога — таково было его впечатление, самое первое,
и таким оно осталось навсегда. Эти духовные особы говорили: «добрые нравы»,
«соблазн», «законный брак» — все слова, не имеющие никакого отношения к духу.
Наоборот, они лишь утверждают право людей в общежитии следить и шпионить друг
за другом, осуждать друг друга и оправдывать, а главное — отдавать нашу
личность во власть некоей деспотической общины. «Нам даже любить не разрешается
без надзора, — думал с негодованием сын столь сурово наказанной Жанны. — Одно
утешение, что и умирать нам приходится с большим шумом и у всех на глазах!» Но
лицо Генриха не отразило его мыслей: он научился скрытности еще в замке Лувр, и
ему чудилось, что он опять находится там. Вокруг него уже не веяло воздухом
свободы — с той минуты, как он узнал о суровой каре, постигшей его дорогую мать
только за то, что она полюбила. Он протянул документы Морнею.
— Оставьте это у себя! Или верните туда, откуда взяли.
— Эти бумаги находились в руках пастора Мерлена, который был при нашей
почитаемой королеве в ее последний час, — сказал Морней. — Покойная королева
поручила ему отдать их мне, чтобы не прочли ее дети.
— Теперь я их прочел, — только и ответил Генрих.
Морней с трудом перевел дыхание, затем сказал голосом, словно чужим от
внутренних усилий: — Королева созналась своему духовнику, что больше не в силах
блюсти воздержание, после чего он тайно соединил ее с графом Гойоном. Он знал,
что это не настоящее венчание, но сжалился над ней.
— Морней! — воскликнул Генрих также с мучительным напряжением. Затем
последовало лишь беззвучное бормотание, словно бы вырвавшееся из его
истерзанной души. — Вы в самом деле ворон — ворон в белом чепце. Ваша повязка и
ваша рана защищают вас от меня, и вам это известно. Я ведь безоружен перед тем,
кто еще вчера ради меня подставил голову под пулю, и вы этим злоупотребляете. Я
принужден выслушать от вас, что моя мать была распутна так же, как распутен и
я, и что я пойду по той же дорожке. Вот что вы задумали на тот случай, если я
не буду вам покорен. Ворон! Вестник несчастья! — вдруг закричал он, круто
повернулся и удалился большими шагами. Голова его была опущена, и слезы падали
на песок.
Затем наступил такой период, когда они с Морнеем ничего друг о друге не
знали. Король ехал захватывать какой-нибудь непокорный городок, но своего посла
не брал с собой. Однако даже среди трудов и битв, в которых Генрих искал
забвения от тайных душевных мук, его одолевали думы. Ей минуло уже сорок три, а
она все еще была не в силах блюсти воздержание. «Пулю!» — требовал сын королевы
Жанны. Ее веселый сын требовал, чтобы в жарком бою его сразила пуля и сократила
срок, в течение которого ему еще предстоит унижаться, как унижалась его мать.
Но когда он все-таки выходил из жаркого боя цел и невредим, он смеялся, и
радовался, и отпускал ему одному понятные шутки насчет его праведной матери,
все же взявшей от жизни свою долю радостей.
У Генриха была потребность в постоянном передвижении, потому что, где бы
король ни задерживался, он тотчас узнавал самое скверное — странно, что до сих
пор он никогда не обращал внимания на эти зловещие слухи. А в народе
рассказывали, что делала королева Жанна с теми, кто ей противился. Либо
становись протестантом, либо бесследно исчезнешь в подземельях ее замка в По.
Генрих видел эти подземелья, И тут же рядом пировали. Его мать была жестока во
имя истинной веры; а так как она к тому же еще твердо решила сохранить в тайне
свой брак, то, вероятно, пользовалась этими подземельями, чтобы зажать рот
знавшим слишком много. И постепенно совсем другой образ возникал перед сыном, в
котором жизнь матери продолжалась. Он вспомнил, как однажды ему пророчески
предстали ее так странно изменившиеся мертвые черты, — в тот день, когда
последний посланец принес от нее последнюю весть. Ведь мертвые продолжают жить:
они только изменяют свой вид. Они остаются подле нас, как быстро мы ми скачем,
и вдруг являют нам совсем новое лицо: ты узнаешь меня? Да, мама.
Он не мог не признать, что она выросла в его глазах. Это была его первая
мысль, вспыхнувшая в то мгновение, когда он узнал о ее тайном браке. Но только
сейчас мысль приобрела четкую форму. Жанна действительно выросла благодаря
этим нагроможденным вокруг нее чужим судьбам, но осталась, как и прежде,
праведной, мужественной и чистой. И умерла она за все это, включая и свою
позднюю страсть. Хороша та смерть, которая подтверждает нашу жизнь. «Господин
де Гойон, вы живы?» — так воскликнул некогда Генрих после Варфоломеевской ночи,
впервые встретившись в большой зале Лувра с убийцами. В бессильной ярости
призывал он тогда мертвецов, точно они здесь присутствовали: «Господин де
Гойон, вы живы?», — а тот уже не находился среди живых. Он не был в большой
зале, он лежал на дне колодца и стал пищей для воронья. И лишь сегодня он
воскрес, как один из тех, кто знал его мать.
Однако и у Морнея иной раз душа была не на месте. Он раскаивался в том, что
причинил боль своему королю, сомневался даже, нужно ли это было. Оказалось,
что недостойная и опасная история с мельничихой продолжается, а ведь как раз
она-то и послужила для Морнея последним толчком, заставившим его открыть
тяжелую тайну. Тревожило его и то обстоятельство, что король теперь осведомлен
о существовании брата, которого, однако, признать не может: это противоречило
бы религиозной практике и нарушило бы общепринятый порядок. И Морней упрекал
себя за то, что при таком положении вещей решился потревожить тень графа де
Гойона. Генрих же, наоборот, был готов благодарить его за прямоту. И вот,
растроганные, хоть и под влиянием различных чувств, они в один прекрасный день
снова заключили друг друга в объятия — это случилось неожиданно и без слов,
которые только помешали бы.
Мельница
И вот Генрих едет на свою мельницу. Как часто совершает он этот путь один,
без провожатых, сначала по берегу реки Гаронны, мимо старинного городка, потом
в сторону! Он задевает за ветки деревьев, подковы его коня тонут в опавших
листьях. На опушке рощи он останавливается и вглядывается в свою мельницу: не
видно ли мельника там на холме, обдуваемом ветрами? Как хорошо, если б тот
уехал куда-нибудь в своей телеге! Генрих жаждет остаться наедине с его женой.
Впрочем, он имеет право приехать когда вздумается. Ведь мельник из Барбасты —
это же он сам, всякий знает. И хоть арендатор, кажется, и не слишком хитер, а
все-таки этот неотесанный увалень переехал сюда с молоденькой, хорошенькой
женой. Он знает своего государя и за аренду у него в долгу. Расплатиться он мог
бы молоденькой, хорошенькой женой, но прикасаться к ней государю не дозволено.
Муж ревнив, как турок.
Легенда о мельнике из Барбасты живет в народе. Пожилые и простодушные люди
действительно верят в то, что он собственноручно запускает крылья и собирает
муку, которая бежит из-под жернова. На самом деле он не завязал до сих пор ни
одного мешка. Это делает арендатор, и жену он тоже скрутил крепко-накрепко.
Король и супруг отлично понимают друг друга; каждый знает, чего хочет другой,
каждый осторожен и все время начеку. Это их сблизило. Когда бы король ни
заехал, арендатор уговаривает его остаться откушать. Не жена дерзает на это, а
муж. Он отлично сознает
