владелец соблазнительной женщины, однако ему еще никак не удается в полной мере
воспользоваться ими. Но пусть только король попадется.
Нынче Генрих долго ждет на опушке, где на него падает тень; с мельницы его
не видно. Ее крылья вертятся — и все-таки в слуховом оконце ни разу не
показалось широкое, белое от муки лицо арендатора, окидывающего взглядом
окрестность. А вот и жена! Она высовывает голову, всматривается в даль,
щурится, ничего не видит, и все же на лице ее вдруг появляется лукавое и вместе
с тем боязливое выражение. Что бы это значило? Мука на ее щеках очень идет к ее
темным глазам, и она такая стройная. «Мадлон!» Он спокойно может называть ее
имя, они далеко друг от друга, крылья мельницы хлопают, ей не услышать. Только
сейчас она вздрагивает — его конь заржал; и перед тем, как отойти от окна, она
делает знак в сторону опушки, как бы говоря: «Иди! Я одна!»
Генрих привязывает лошадь, взбирается на холм, обходит его кругом,
высматривая, не покажется ли где-нибудь арендатор. Наконец он входит в
мельницу. Большая мукомольня перед ним как на ладони. У двух стен штабелями
сложены мешки. Подле третьей работают жернова. А от четвертой, посвистывая,
дует ветер, когда сквозняк приоткрывает дверь. Мельничиха быстро оборачивается:
она сыпала зерно или притворяется, что сыплет. Косынка сползла с ее шеи, и
груди холмиками светлой плоти торопливо поднимаются и опускаются от дыхания
женщины, захваченной врасплох. — Мой государь, — говорит она и преклоняет
колено, с достоинством подбирая юбку. Это уже не крестьянка, она понимает, что
такое ирония, как только появляется Генрих, заговаривает книжным языком, и ее
уже не заставишь выражаться проще. Это одна из хитростей, какими она его
привлекает.
— Мадлон, — сказал Генрих радостно и нетерпеливо. — Твой страж заснул в
каком-нибудь кабаке. У нас есть время. Давай, я завяжу тебе платок. — Вместо
этого он ловко расстегнул ей платье. Она не противилась, но повторяла: — У нас
же есть время, зачем вы так спешите, мой государь? Когда вы получите то, чего
хотите, вы сядете на коня, и поминай как звали, а я себе все глаза выплачу по
вас. Я так люблю ваше общество, оттого что вы хорошо говорите, — добавила она,
и хотя выражение лица оставалось почтительным, в узких глазах притаилось больше
насмешливости, чем у супруги какого-нибудь маршала.
В этот миг Генрих преклонялся в образе мельничихи перед всем женским полом;
поэтому совсем не обратил внимание на то, что она делает. Возле сложенных у
стены мешков с мукой она положила еще два, так что получилось нечто вроде
сиденья, а при желании — и ложа. Она на него опустилась и поманила к себе
Генриха, оказавшись, таким образом, хозяйкой положения.
— Мой друг, — сказала мельничиха, — теперь мы могли бы сейчас же перейти к
любовным утехам; но это такое занятие, при котором я не желаю, чтобы меня
прерывали. А в это время дня люди уж непременно зайдут на мельницу. Что до
кабака, то если даже там кто-нибудь и заснул, так ведь оттуда до нас нет тысячи
шагов и спящий может вдруг проснуться. — Прекрасная мельничиха говорила звонким
и ровным голосом, без всякого смущения, хотя Генрих старался тем временем
совлечь с нее юбку, в чем и преуспел… Казалось, все это происходит вовсе не с
нею. Она же была как будто поглощена только своими заботами и соображениями,
обхватила округлой рукой его плечо, чтобы он внимательнее слушал, и наконец
перешла к главному.
— Я хочу, чтобы мы в ближайшее время провели вместе целый день, с самого
утра и до вечера, и подарили друг другу всевозможные любовные радости и
удовольствия, но так, чтобы никто посторонний или непрошеный не испортил нам
самые приятные минуты. Ты ведь того же мнения, дружок?
— Насколько я понимаю твои назидания… — проговорил он и попытался ее
опрокинуть навзничь, не замечая, что рука, нежно его обнимавшая, служила ей и
для защиты. Так как ему пришлось отказаться от своего намерения, он рассмеялся
и вернулся к тому, что она говорила: — Значит, нужно на один день убрать отсюда
твоего мужа? Ведь верно, очаровательная Мадлон? Если таково твое намерение,
так… и выполняй его! Лишь ты одна можешь это сделать.
— То-то и есть, что не могу, государь. Скорее ты один. — После чего
принялась объяснять, как именно это нужно, сделать. — Только ваши ведомства,
сир, могут задержать мельника на целый день.
— Ты хочешь сказать: засадить?
Нет, она хотела сказать не это. Нужно составить документы, всесторонне
обсудить их, несколько раз давать писцам на переделку, и только под вечер обе
стороны наконец их подпишут. Обе стороны? Ну да, ведь одна сторона — это Мишо,
арендатор мельницы. — А другая? — Женщина помолчала, вглядываясь узкими
глазками в своего молодого короля и стараясь понять, угадает ли он. Ведь
мужчины такие дуралеи, когда у них на уме совсем другое. — А вторая сторона
— вы сами, сир, — наконец, заявила она, словно открывая ему тайну, понизила
голос и кротко кивнула — из жалости к его душевному состоянию. — Ваш нотариус
составит вместо вас главные документы, а мы тут будем покамест наслаждаться
изо всех сил.
Последние слова она снова произнесла громче, и притом с оттенком блаженного
ожидания, хотя в этом блаженстве сквозила тихая насмешка. И тут он вдруг сразу
понял все: его намеревались обобрать. В предполагаемых документах должно было
быть сказано, что право на владение мельницей он переуступает простодушному
супругу. Такова цена этой женщины, и она будет любить добросовестно; Мишо
напрасно надеялся избежать рогов при этакой сделке. «Ибо ей хочется получить
все: и мельницу, и любовь, а главное — одержать победу над обоими мужчинами», —
думал Генрих.
— Я понял, — сказал он только; и в эту минуту он не требовал от Мадлон
ничего, кроме того, что она сама ему уже дала: женской хитрости, которая так
изобретательна, искусства обещаний, увертливости и неумолимости ее сладостного
сердца.
А в следующее мгновение он подумал: «Мошенница, это тебе не удастся!»
— и решительно повалил ее. Но она сейчас же крикнула: «Мишо!» Один из сложенных
у стены мешков вдруг выдвинулся вперед, из-за него вылез арендатор и, как
медведь, навалился на Генриха. Чтобы сбросить с себя эту тяжесть, Генриху
понадобилась поистине не меньшая увертливость, чем мельничихе, когда она
старалась прибрать его к рукам. Она же следила за гостем с искренним
восхищением знатока, предоставив мужа его участи.
Так как государь уже благополучно встал на ноги и отскочил от арендатора,
этот увалень загнулся и своей толстой башкой вознамерился ударить короля в
живот. Но увалень был брошен наземь, и Генрих властно крикнул: «Мишо!», —
однако он опоздал. Лоб у арендатора посинел и распух, и олух, казалось, близок
к апоплексическому удару. Вцепившись в руку своего государя, он поднялся с
полу, продолжая, однако, крепко держать ее. Генрих и не противился: только бы
этот болван успокоился и дело не кончилось скандалом. Поэтому Генрих дал
мельнику тащить себя, куда тому хотелось. А Мишо, спотыкаясь, топтался по
мукомольне в слепой ярости, впрочем, ярость эта, возможно, была уже не так
слепа, как представлялось Генриху, ибо они вдруг очутились у края глубокого
сруба, в котором вращался мельничный винт.
Чуть не сделав последний шаг, Генрих понял намерение арендатора и пинком
отбросил его от себя. — Иначе все было бы кончено. Арендатор толкнул бы его в
колодец, и руку до плеча затянуло бы железным винтом.
Ужас разнообразен в своих проявлениях. Арендатор Мишо валяется в ногах у
короля и тихонько воет — это напоминает далекий рев осла. Притом он время от
времени вывертывает шею, желая убедиться, что король действительно цел и
невредим, а затем снова начинается валяние в ногах и вытье. Лицо Мадлон стало
белее муки, голова у нее трясется, как у старухи, мельничиха опустилась на
колени; она старается молитвенно сложить воздетые руки, но они слишком сильно
дрожат.
Чувствуя, что его трясет ледяной озноб, и все-таки звонко смеясь, покидает
Генрих эту пару, выбирается с мельницы, бежит, хохочет, стряхивает с себя муку,
стряхивает приключение. Бывают в жизни такие происшествия, которым надлежит
остаться в нашей памяти столь же сумбурными и внезапными, какими они были в
действительности; особенно же враждебные нападения на войне и в любви.
Довольно бесславно, но зато отделавшись только страхом, вскакиваешь на коня и
даешь ему шпоры. В стране ведь есть великое множество мельниц и пропасть
мельничих. Эта мельница меня так скоро не увидит. А если как-нибудь все-таки
проехать мимо?
Новая картина. Мельник Мишо принимает за своим столом короля, король уже
состарился, у него седая борода и шляпа с пером. Ему повсюду предшествует молва
о его бесчисленных битвах за королевство. Ему сопутствуют все его легендарные
любовные истории с дочерьми народа. Пять человек сидят вокруг стола, все
угощаются из большой глиняной миски, перед каждым — ломти хлеба и кружка с
вином. Уже вечер, и от сквозняков, гуляющих по мельнице, колышутся над головами
четыре огонька, горящие на носиках лампы. Позади стоит темнота, свет падает
сидящим на грудь, мягко и вкрадчиво выхватывает из мрака фигуры людей.
Король слегка оперся на стол и держит в руке стакан. Все четверо держат
стаканы — кроме мельничихи.
Вот сидит она, уже немолодая, наклонившись вперед, погрузившись в
воспоминания, и не сводит глаз со своего короля, который мечтательно смотрит
вдаль, хотя сидят они друг против друга несколько в стороне от остальных, на
одном конце стола. Поодаль от них двое молодых людей — дочь и работник
мельника, они чокаются, и их взгляды самозабвенно и благоговейно сливаются.
Последним поднимает свой стакан мельник, сидящий на том конце стола; он
размахивает шляпой и поет песню о галантном короле. Мишо уже седой, преданно
смотрит он на своего короля и ободряюще поет ему, ибо твердо знает, что король
любит народ и всех дочерей народа.
И песня дает молодой паре еще раз почувствовать всю силу их любви, а тем
двум, что уже состарились, мучительно и радостно просветляет воспоминания.
Король, слегка наклонившись и подставив ухо, улыбается, как тот, для кого все
лучшее уже позади. Мадлон тех прошлых дней, только ты это поймешь! Разве не
было тогда хорошо и радостно, несмотря на коварное нападение мельника? Вы обе,
наверно, это испытали. Во всяком случае, Флеретта — чистый рассвет, роса и
цветок — позднее не узнала своего возлюбленного, а теперь ее уж давно нет в
живых.
Враг
Случай на мельнице стал так же широко известен по всей стране, как и история
на бале в Ажене. В прошлый раз губернатор решил, что виновник всех этих
пересудов — его наместник; наместника обвинял он и теперь. Однако Бирон
перещеголял своего предшественника. Сама мельничиха, вероятно, молчала. Но муж
мог напиться и все выболтать; странно было только одно: та обстоятельность, с
какой было использовано его признание. Мельника судил суд в Ажене, в том же
городе, в котором произошел и первый скандал. Губернатор охотно бы не дал суду
допрашивать арендатора; однако перед носом у его людей ворота захлопнулись, а
на стене расхаживали защитники города.
В тот день маршала Бирона не было в Ажене: он не стал бы действовать столь
открыто. Обычно он избегал того города, который
