ворота, а число таких городов все увеличивалось. Он не отдавал никаких
определенных приказаний. И Генрих едва ли мог бы обвинить наместника в том
вооруженном нападении, которое стоило ему самому подметки, а господину де
Морнею — куска кожи на голове и прядки волос. Но маршал Бирон был мастером
интриги, причем сам умел очень ловко оставаться в тени — способность, довольно
необычная для человека вспыльчивого. Он много читал; быть может, коварству его
научили книги, хотя другие благодаря чтению скорее сохраняют душевную чистоту.
Как бы там ни было, но он постарался создать губернатору худую славу и не
только в смысле его любовных связей. Ходили слухи, что хотя Генрих и совращает
женщин, но главное — покушается на жизнь мужчин. И не один дворянин перестал
доверять ему; среди них были и те, чью жизнь и имущество Генрих защищал от
убийц и поджигателей. Ведь человека нравственно распущенного легко обвинить и в
отсутствии справедливости, хотя в этом деле заслуги губернатора перед его
страной были очень велики.
И Генрих не мог не видеть, что его почитают все меньше, не только из-за его
любовных похождений, но и как правителя и военачальника. Еще немного, и он
опустится до уровня князя, не имеющего ни веса, ни величия, — только имя и
титул. И тогда всю власть заберет в свои руки Бирон. В провинции Гиеннь он уже
достиг ее, Генриху до сих пор не удавалось овладеть городом Бордо. Наместник со
своими многочисленными рейтарами и ландскнехтами позволял себе иной раз даже
вторгаться в королевство Наваррское. И вот Генрих сидел в своем замке в Нераке,
как затравленный зверь. Он даже не созывал свой тайный совет из страха выказать
слишком сильную ярость, а тем самым и обнаружить свою слабость. В те дни старые
друзья оказывали ему особенно неоценимые услуги; им Генрих мог по крайней мере
довериться во всем и открыть свою душу, даже свой бессильный гнев и тщетные
планы мести; даже лить слезы отчаяния позволял он себе перед ними.
Однажды вечером они сошлись вместе, и каждый из них вел себя согласно своему
характеру. Дю Барта гремел в беспредметном гневе, Агриппа д’Обинье уверял, что
самое простое — это возобновить войну с французским двором. Но ведь и так было
ясно, что поведение Бирона объясняется лишь тем, что его поддерживают при
дворе. Не случайно король Франции засылал к Генриху послов, призывая его опять
вернуться в лоно католицизма. И еще прозрачнее было выражено требование, чтобы
он явился ко двору и сам забрал оттуда королеву Наваррскую. — Сир! Чует мое
сердце, что тогда мы вас здесь увидим не скоро! — Агриппа сказал это очень
кстати. Этих немногих слов было достаточно, чтобы перед Генрихом сразу возникли
былые опасности Лувра и мадам Екатерина, склоняющая над своим костылем зловещее
лицо. От таких воспоминаний ужас и возмущение неудержимо росли, и Генрих скоро
бы дошел до того, что приказал выступать. Во главе своих войск он двинулся бы
на своего наместника. Но уже в пути протрубил бы отбой, ибо к нему успел бы
вернуться присущий ему здравый смысл. Он удержался от столь ложного шага, хотя
дю Барта горячо настаивал, ссылаясь на слепоту и испорченность человеческой
природы. Тут заговорил Филипп Морней:
— Сир! У вас есть враг — это маршал Бирон. Не спрашивайте, чьим приказом он
руководствуется или хотя бы прикрывается. Почему, восстанавливая против нас
короля Франции, он будет здесь действовать иначе и не восстанавливать мелких
землевладельцев? Он клевещет на вас, он старается очернить вас в глазах
крестьян и королей, ибо жаждет вытеснить вас из этой провинции и остаться в ней
полновластным повелителем. Но вы, сир, видите перед собою все королевство. А
такой Бирон ничего не видит дальше своей провинции. И на этом вы должны его
поймать, побить его тут собственным оружием!
— Я сделаю из него посмешище! — воскликнул Генрих. — И как мне могло прийти
в голову объявить ему войну!
Он взял Морнея под руку, вывел в открытую галерею и повторил, как всегда
крупно и, быстро шагая: — Вот у меня и опять есть враг! — При этом он думал о
мадам Екатерине, своем старом враге. Морней заявил:
— Мы неизбежно встречаемся с тем врагом, которого нам посылают небеса, и это
всегда бывает именно тот враг, который нам нужен. — Так обычно говорят друзья,
но от этого нам не легче.
— Ну и враг! — воскликнул Генрих. — Разрубить собственной лошади морду! Да
еще хромает!
— Маршал не только хитер, — продолжал Морней, — он и любопытен: вечно носит
с собой аспидную доску и, что услышит, сейчас же записывает.
— Он хромает и сильно пьет, — сказал Генрих, — и печень у него больная,
скулы на лице так и торчат. Ребятишки убегают от него, когда он взглянет на них
невзначай своими недобрыми глазами. Ему только детей пугать, он старик —
пятьдесят лет, не меньше. Да, Морней, наградили меня небеса врагом, я все-таки
заслужил получше.
— Надо быть благодарным и за такого, — отозвался Морней, и они
расстались.
Губернатор тут же начал странную войну против своего наместника. Куда бы тот
ни приехал, за обедом и ужином велся счет выпитым бутылкам, особенно же тем,
которые он опустошал между двумя трапезами. Губернатор неустанно заботился о
том, чтобы в стране стало широко известно, какой охотник до вина маршал Бирон.
И вот вскоре люди уже сами стали добавлять, что маршал-де провалялся всю ночь в
шинке у большой дороги, ибо находился в таком состоянии, что добраться до
города никак не мог. Эти слухи и позорные подробности восстановили против
наместника прежде всего дворянскую молодежь, ибо она уже не пила без меры:
только у старшего поколения сохранилась эта привычка. Молодые люди поступали,
как Генрих: свой завтрак и обед они запивали большим стаканом вина. Если Генрих
посещал хижину крестьянина, он прежде всего собственноручно нацеживал себе
кубок вина из бочонка; но делал это не столько от жажды, сколько ради своей
популярности в народе. Бедняки никогда не видели, чтобы он был в подпитии, и на
этом основании решили, что губернатор крепче их, хотя они с утра до ночи только
и думали о том, как бы перехватить стаканчик. Поэтому они и смотрели сквозь
пальцы, если одна из их дочерей рожала от него ребенка.
С тех пор как вышли из обычаев пиры, дворянская молодежь предпочитала
распутничать, вообразив, что ей удалось заменить пьянство более утонченными
удовольствиями. Молодые люди уверяли, что хотя и то и другое называется
пороком, но распутство предпочтительнее, ибо в нем участвует не только тело, но
и дух, так как, чтобы распутничать, нужны храбрость и сообразительность.
Пьянство же — порок самый низменный и грубый, чисто земной и плотский, от него
рассудок тупеет, да и другие способности угасают. Бирон корит губернатора
только за то, на что сам уже не способен. А если он мастер выпить, так этим
могут похваляться разве что его немецкие рейтары!
Бирон заносил такие разговоры на свою аспидную доску и, объезжая замки,
отвечал, что все его поколение было-де столь же добродетельным, как и он сам,
да, он женился, будучи непорочным. И хотя такие разговоры происходили обычно
после обеда, он в подкрепление своих слов обходил вокруг стола на руках. Если
кто вглядывался попристальнее, то замечал, что Бирон опирается даже не на
ладони, а всего лишь на большие пальцы. Он ссылался не только на свои силы,
которые ему удалось сберечь, но главным образом на слова Платона. Ибо сей
греческий мудрец запрещает детям вино до восемнадцати лет, до сорока же никому
не следует напиваться. После сорока он считает это простительным, полагая, что
с помощью вина бог Дионис возвращает стареющим мужчинам их былую
жизнерадостность и доброе расположение духа, так что они даже решаются снова
танцевать. Бирон и в самом деле повел хозяйку в танце, что, однако, не помешало
ему несколько позднее оставить замок, кипя страшным гневом.
Генрих, который обо всем узнавал, готов был пожалеть чудака. Он привык так
много размышлять о своих врагах, что доходил чуть не до любви к ним. Однако
враг относился к этому иначе. На попытки Генриха оказать ему дружеское внимание
маршал отвечал не грубостями, но колкостями. Стараясь завоевать расположение
старика, Генрих посылал ему отличные книги, которые печатались по его
специальному заказу. Печатник короля Луи Рабье был осведомлен о последних
усовершенствованиях в его искусстве. Вопреки желанию города Монтобана, с
которым Рабье был связан обязательством, губернатор взял его к себе на службу,
подарил дом и пятьсот ливров; за это искусный мастер напечатал ему Плутарха —
этот древний учебник укрепления воли. Генрих послал маршалу также речи Цицерона
— огромный и роскошный том, переплетенный в кожу с тисненным золотом гербом
Наварры.
Маршал даже не поверил, что столь редкостная и драгоценная книга посылается
ему в подарок, или притворился, что не верит. И отправил книгу обратно, вежливо
поблагодарив. Когда Генрих раскрыл ее, он увидел, что одно место подчеркнуто,
только одно. Это был перевод из Платона: «Difficillimum autem est in omni
conqusitione rationis exordium»[25. — Во всех изысканиях разума самое трудное — это начало (лат.).], то есть
просто: труднее всего начать. А посланное врагом, который был старше, это место
могло иметь и такой смысл: «Что ты лезешь, проклятый молокосос!»
Генрих, недолго думая, приказывает запаковать еще одну из своих прекрасных
книг — трактат о хирургии, и в нем тоже кое-что подчеркивает, а, именно —
цитату из поэта Лукреция. Там в латинских стихах сказано следующее:
Все ближе, ближе мы к могиле.
Придет конец здоровью, силе.
Не знает жалости судьба.Прочитав эти строки, Бирон выходит из себя и теряет всякое чувство меры.
При первом же удобном случае он посылает губернатору отрывок из поэта Марциала,
где говорится о волосатости тела. У самого Бирона тело было безволосое и
желтое, как у тех, кто страдает печенью. Кого же он хотел уязвить упоминанием о
волосатых конечностях? Генрих понял, что миром этого врага не возьмешь: борьбы
не избежать. Пользуясь строками еще одной книги, он опять отправил ему
послание — на этот раз губернатор говорил устами Ювенала: «Nec facilis victoria
de madidis…»[26. — Нелегко одержать победу над пьяными… (лат.).]
Хотя они потоплены в бокале
И власть вина они теперь познали,
Не думай, что победы ты достиг.Это была все еще любезность и последняя попытка прийти к какому-то
соглашению с наместником. Если они, и тот и другой, в своих намерениях честны
— велел передать наместнику губернатор, — то должны доказать это, служа здесь,
в провинции Гиеннь, королю Франции с полным единодушием. Вместо ответа маршал
Бирон засел в Бордо и укрепил его. А затем стал усиленно распространять
слухи, что при первом же случае поймает короля Наваррского и отправит в
Париж, где его, мол, ждут с нетерпением, особенно же мадам Екатерина, которая
прямо изнывает от тоски по своему дорогому зятю! Однако этого Бирону
разглашать не следовало. Генрих заявил, что его враг — просто-напросто
хвастун, однако приказал по всей стране ловить его курьеров; даже на самых
глухих проселках не должен
