уничтожения трехсот пленных, решил отныне поступать иначе, чем его вынуждал
заместитель.
Оз принадлежал к числу тех непокорных городков, которые и слышать не хотели
ни о каком подчинении и упорно не впускали губернатора. В сущности, противились
только старшины да некоторые горожане, у которых было побольше земли и на
которых работала беднота. Простой люд был на стороне короля Наваррского, ведь
он заходил в хижины бедняков и любил их дочерей. За это любили и его. И
бедняки, наверное, открыли бы перед ним городские ворота, но не могли из-за
гарнизона, который подчинялся богатым. Сопротивление бедняков вызывало среди
богатых недоверие друг к другу. Каждый заранее обеспечивал себе лазейку на
случай сдачи города. Так, аптекарь говорил своему соседу-седельщику: — По
секрету, сосед! Ты знаешь, кто поставляет королю Наваррскому сладости? Его
аптекарь в Нераке, некий Лалан; а ведь это я продал ему рецепт.
— Сосед, — отвечал седельщик, — в точности так же обстоит дело и с кожаным
футляром для королевского кубка. Футляр надо было починить, но никто не должен
был знать об этом, ибо в кубок, который не находится под запором, легко можно
подложить отраву. И вот придворные короля принесли этот футляр мне, — докончил
седельщик уже шепотом.
Вместе с тем один намотал себе на ус секрет другого, который тот неосторожно
выболтал, — на случай, если маршал Бирон успеет заявиться до того, как прибудет
король Наваррский; тогда каждый, кроме него самого, будет сурово наказан.
Какой-то женщине привиделся во сне ангел, он возвестил ей о прибытии маршала,
и она орала об этом на весь рынок. Поэтому ее муж оказался бы в особенно
опасном положении, если бы губернатор прибыл раньше. Муж был возчиком и однажды
принял в уплату от деревенского трактирщика вексель господина д’Обинье. Ибо в
этом трактире когда-то закусывал король Наваррский; на самый крайний случай
вексель мог послужить возчику защитой.
Кое для кого городские ворота все же открывались: поэтому Генрих знал и о
несогласиях среди граждан, и об их страхах. Гарнизон был невелик, после неудач
Бирона он считался малонадежным. Губернатор отобрал пятнадцать дворян, которым
приказал сопровождать его; поверх панцирей на них были надеты охотничья
кафтаны: так легче было проникнуть в город незаметно. Но едва Генрих очутился
внутри, как один из солдат крикнул: «Король Наваррский!» — и перерубил канат,
удерживавший опускную решетку. В ловушке оказались пятеро: Генрих с Морнеем,
господа де Батц, де Рони и де Бетюн. Тотчас забили в набат, население
схватилось за оружие и стало угрожать пятерым отважным молодым людям.
Передовой отряд горожан состоял из пятидесяти человек, король Наваррский
двинулся прямо на них, держа в руке пистолет, и одновременно начал говорить,
обращаясь к своим четырем дворянам: — Вперед, за мной, друзья и товарищи! — Он
говорил не столько для них, сколько для добрых людей — жителей Оза, которых
хотел остановить и напугать. — Вперед, за мной! Будем мужественны и решительны,
ибо от этого зависит наше спасение! Следуйте за мной и делайте то же, что и я.
Не стрелять! — крикнул он особенно громко и как будто все еще обращаясь к своей
четверке. — Опустите пистолеты, не цельтесь! — А толпа вооруженных горожан
слушала, разинув рот, складную речь этого короля, находившегося в столь великой
опасности, и стояла, словно оцепенев. Два-три голоса, правда, крикнули: —
Стреляйте в красную куртку! Это же король Наваррский! — Но никто еще не успел
опомниться, как Генрих на всем скаку въехал в толпу. От страха она распалась на
двое и отступила.
В толпе раздалось несколько ружейных и пистолетных выстрелов. Вскоре в
тесной улочке началась свалка — это простой народ, любивший короля, накинулся
на стрелявших. Те и слегка струсили; еще в начале схватки они вцепились друг
другу в волосы, ни один не желал признаться, что стрелял именно он. Генрих
спокойно ждал: очень скоро старшины, или, как они назывались, консулы,
бросились ему в ноги и загнусавили, точно литанию пели:
— Сир! Мы ваши подданные, мы преданные ваши слуги. Сир! Мы ваши…
— Но вы целились в мой кафтан, — возразил Генрих.
— Сир, мы ваши…
— Кто стрелял в меня?
— Сир! — умолял его какой-то горожанин в кожаном фартуке. — Мне давали
чинить кожаный футляр от вашего кубка! В заказчиков я не стреляю.
— Если уж непременно надо кого-нибудь повесить, — посоветовал другой, с
перепугу набравшись смелости, — тогда вешайте, сир, только бедняков: их, по
нашим временам, развелось слишком много.
Генрих во всеуслышание заявил о своем решении: — Я не отдам города на
ограбление, хотя таковы правила и обычаи и вы, конечно, этого заслужили. Но
пусть каждый пожертвует беднякам по десять ливров. Сейчас же ведите сюда вашего
священника и вносите деньги ему!
Приволокли старика-настоятеля и попытались немедленно всю вину свалить на
него. Это он-де внушил жене возчика, будто ангел с неба возвестил прибытие
господина маршала Бирона, а не господина короля Наваррского, и только по
дурости своей они заперли городские ворота. Они настойчиво требовали, чтобы
старец искупил вину города. Если уж не их и даже не бедноту — пусть хоть одного
вздернут на виселицу; жители Оза никак не хотели расстаться с этой мыслью.
Генрих был вынужден решительно заявить: — Никого не повесят. И грабить тоже не
будут. Но я хочу есть и пить.
Этим случаем немедленно воспользовался один трактирщик и накрыл столы на
рыночной площади — для короля, для его свиты, для консулов и состоятельных
граждан. Генрих потребовал, чтобы поставили стулья и для бедняков. — У них
денег хватит, ведь вы же им дадите. — Бедняки не заставили себя ждать, но
самому Генриху никак не удавалось добраться до своего места из-за бесконечного
множества коленопреклоненных: каждый хотел удостовериться, что его жизнь и его
добро останутся в целости. Других-то пощадили, а меня? А меня? Это было полное
отчаяния нытье людей, которые никак не могут постичь, что же такое происходит,
и глазам своим не верят, хотя и видят, что спасены; воспоминание о том, к чему
они привыкли, все вновь и вновь лезет в их одуревшую голову. Да тут можно
совсем потерять душевное равновесие, а без него человеку жить нельзя.
Возчик, жене которого привиделся ангел, растерянно топтался на месте и
спрашивал каждого: — Что же это такое? — Все настойчивее, чуть не плача, но
жмурясь, словно ему предстало целое воинство ангелов и ослепило его, спрашивал
он: — Что же это такое, что тут происходит? — И наконец какой-то
коротышка-дворянин в зеленом охотничьем кафтане ответил ему:
— Это человечность. Великое новшество, при котором мы сейчас присутствуем,
называется человечностью.
Возчик вытаращил глаза и вдруг узнал господина, чью долговую расписку принял
в уплату от трактирщика. Он извлек ее из кармана и осведомился: — Не оплатите
ли вы это, сударь? — Агриппа поморщился и повернулся спиной к своему кредитору.
А возчик удалился в противоположном направлении и, потрясая руками над головой,
стал повторять новое слово, которое он услышал, но никак не мог уразуметь. Оно
заставило его усомниться в прочности столь привычного мира долговых
обязательств и платежей: да, это слово повергло его в смертельную меланхолию. И
на одной из балок своего сеновала он повесился.
А на рыночной площади пировали. Девушки, приятно обнажив руки и плечи,
подавали кушанья и вино, и гости горячо их благодарили, ибо перед тем не
сомневались, что для них уже настал последний час. В их разговорах мелькало
новое, только что услышанное ими слово, и они произносили его вполголоса,
словно это была какая-то тайна. Но они с воодушевлением пили за молодого
короля, который без всякой их заслуги даровал им жизнь, пощадил их имущество да
еще с ними вместе обедает. Поэтому они решили навсегда сохранить ему верность и
усердно в этом клялись.
Генрих решил, что он действовал правильно и послужил своему делу. Смотрел
он и на людей. И так как ему уже не нужно было завоевывать их, покорять,
обманывать, он в первый раз взглянул непредвзятым взором на эти бедные
человеческие лица, еще так недавно искаженные гневом и страхом, а теперь такие
неудержимо счастливые. Генрих сделал знак своему другу Агриппе, ибо знал, что у
того уже готова песня. Агриппа поднялся. — Тише! — стали кричать вокруг.
Наконец все затихли. Он запел и каждый стих пел дважды, причем во второй раз
все подхватывали в бодром и быстром темпе псалмов:
Конец вам, христиане!
Увы! Спасенья нет.
Вы в темный век страданий,
В годину лютых бед
Поверили в людей,
Средь мрака и смертей.
Стоят повсюду плахи
И виселицы в ряд.
Рыдают люди в страхе.
Отчаянно вопят:
«Других на казнь ведите,
Меня лишь пощадите!»
И вот смешал великий князь земной
Людские добродетели с виной.
Добро ли, зло ли — все поглотит вечность.
Осанна! Воля нам возвращена.
Невинностью искуплена вина.
Виновного прощает человечность.Высокие гости
События в Озе привели к тому, что маршал Бирон обозлился еще пуще, чем после
своего поражения возле уединенной мызы «Кастера». Чтобы укрепить свое влияние,
король Наваррский применял явно недозволенные средства — наместник всегда их
осуждал, — уже не говоря о том, что, по мнению старика, этому проныре не
следовало бы пользоваться никаким влиянием. И теперь Бирона грызла мучительная
зависть. Его письма в Париж давно были полны жалоб на популярность молодого
человека и на его безнравственность. Но после захвата Оза в них слышалось
прямо-таки смятение. Генрих-де пренебрег законами войны, он не стал ни грабить,
ни вешать; больше того, он подрывает самые основы человеческого общества, ибо
пирует за одним столом с богатыми и бедными, без разбору.
Пока в этой провинции царила лишь смута, королеве-матери было в высокой
степени наплевать, но теперь она узнала из особых источников, не только через
Бирона, что города, один за другим, переходят на сторону губернатора. А этого
она уже допустить не могла. И она решила заявиться туда собственной особой,
чтобы не случилось чего похуже.
Мадам Екатерина понимала, что должна хоть жену-то привести своему зятю. Обе
королевы были в пути от второго до восемнадцатого августа, когда они наконец
прибыли в Бордо, под защиту маршала Бирона. Их сопровождала целая армия дворян,
секретарей, солдат, уже не говоря о неизменных фрейлинах и прекрасных
придворных дамах, среди которых была и Шарлотта де Сов. Последнюю пригласили
вопреки воле королевы Наваррской, но по приказу ее матери.
Следование этого пестрого поезда совершалось, как и всегда, с большой
торжественностью, которую, правда, нарушали всевозможные страхи. На юге,
неподалеку от океана, ждали, что вот-вот нападут гугеноты; иной раз
останавливались прямо в поле — повозки, солдаты конные, пешие. Вооруженная
охрана окружала кареты королев. Тревога оказывалась ложной, и все двигалось
дальше с гамом и гиканьем. Зато можно было покрасоваться и блеснуть при каждой
большой остановке. В городе Коньяк Марго пережила один из своих самых шумных
успехов: дамы из местной знати глазели на ее роскошные туалеты, потрясенные
