ошеломленные. Над далекой провинцией взошла звезда — стыд и срам двору в
Париже, который осиротел и лишился своего солнышка. Так говорил один из
путешественников, некий господин де Брантом. Для него самого, конечно, было бы
лучше, имей он такую же статную и мощную фигуру, как хотя бы у господ Гиза,
Бюсси, Ла Моля. Маргарита ценила это выше, чем вдохновение. Ораторствовать она
и сама умела: при въезде в Бордо, превратившемся в настоящий триумф, она
отвечала величаво и изящно всем, кто ее приветствовал. И прежде всего —
Бирону.
Помимо всех других своих должностей, он занимал пост мэра Бордо, главного
города провинции; и как раз Бордо до сих пор не впускал к себе губернатора.
Генрих попросту отказался встретиться там с королевами. Начались переговоры,
они тянулись около двух месяцев. Наконец Генрих добился согласия на то, чтобы
обе стороны встретились на уединенной мызе «Кастера» — той самой, где Бирон
опозорился и вся окрестность еще была полна разговорами об этом. Маршал не
решился показаться там. Генрих же прибыл в сопровождении ста пятидесяти дворян
верхами, и их вид вызвал у старой королевы не только изумление, но и тревогу.
Тем любовнее уверяла она зятя в своих чувствах, которые-де сплошное миролюбие.
Она дошла даже до того, что назвала его наследником престола — разумеется,
после смерти ее сына д’Алансона; но и он и теща отлично знали, какая всему
этому цена.
Затем они сели в одну карету — бежавший пленник и убийца его матери и его
друзей. И неутомимо изъяснялись друг другу в любви, пока не доехали до местечка
Ла-Реоль, где можно было наконец закрыть рот и расстаться. Генрих с Марго
остановились в другом доме. Теперь он уже ничего не говорил, а только смотрел
отсутствующим взглядом на пламя свечей, издавая какие-то нечленораздельные
звуки и совершенно позабыв о том, что за его спиной раздевается одна из
прекраснейших женщин Франции. Вдруг доносится приглушенное всхлипывание, он
оборачивается и видит, что полог на кровати задернут. Он делает к ней один шаг,
сейчас же отступает и проводит ночь в кресле. Успокоился Генрих только
позднее, когда схватка с Бироном осталась уже позади.
Маршал не заставил себя ждать. Едва обе королевы отъехали от «Кастера» на
достаточное расстояние, как он заявился при первой же остановке. Генрих не дал
ему даже докончить приветствие и сразу же накинулся на него. В комнате
находились обе королевы и кардинал Бурбонский, дядя Генриха, которого
прихватили с собой, чтобы вызвать у короля Наваррского больше доверия. Все
оцепенели от этого выступления молодого человека и настолько растерялись, что
вовремя не остановили его. С первых же слов Генрих назвал маршала Бирона
предателем, который заслуживает того, чтобы ему голову отрубили на Гревской
площади. Затем посыпались обвинения, он предъявлял их не из зависти, это
чувствовалось; он говорил от имени королевства, которое защищал, говорил уже с
высоты престола; слыша это, старая королева еще больше позеленела.
Когда Бирон хотел ответить, язык ему не повиновался. Жилы на висках,
казалось, вот-вот лопнут. Он хрустнул пальцами. Взгляд его выпученных глаз упал
случайно на старика-кардинала. Генрих тут же воскликнул: — Все знают, что вы
человек вспыльчивый, господин маршал. Конечно, вспыльчивость — хорошая
отговорка. Но если, скажем, вам вздумается выбросить в окно моего
дядю-кардинала, такая дерзость вам не проедет. Нет! Прогуляйтесь-ка лучше на
больших пальцах вокруг стола и успокойтесь.
Теперь это уже не были речи с высоты престола, — просто острил всем
известный шутник. Затем Генрих схватил руку своей Марго, поднял ее до уровня
своих глаз, и оба изящной походкой вышли из комнаты.
За дверью они поцеловались, как дети. Марго сказала: — Теперь я знаю, какая
у вас была цель, мой дорогой повелитель, и наконец-то я опять чувствую себя
счастливой женщиной. — В ближайшее время выяснилось, что она крайне нуждалась в
их воссоединении. — Если женщина одна, дорогой Генрих, что она может сделать?
Когда ты бежал из замка Лувр, ты захватил с собой половину моего разума. Я
пустилась в нелепые предприятия и была глубоко унижена. — Он знал, что она
разумеет: свою неудавшуюся поездку во Фландрию, гнев ее брата-короля и ее
пленение. — Да, моя гордость была очень уязвлена. И когда города твоего
прекрасного юга принимают меня, словно я какое-то высшее существо, мне трудно
не считать себя за странствующую комедиантку.
Она зашла слишком далеко в своей печали и была столь неосмотрительна, что не
удержала слез; они потекли по набеленным щекам, и Генриху пришлось осторожно
снимать их губами.
Их разговоры, нежности, обоюдное умиление продолжались во многих городах.
Пестрый поезд королев посетил еще немало мест; Генрих не сопровождал его, он
появлялся в нем лишь между двумя охотами. Благодаря этому он избежал немало
тягостных разговоров с тещей относительно совещания представителей от
протестантов. Ведь свобода совести — ее кровное дело, уверяла мадам Екатерина.
Она приехала сюда лишь ради одной цели — чтобы посовещаться с руководителями
гугенотов относительно выполнения последнего королевского указа о свободе
вероисповедания. Но Генрих знал, что такие указы на самом деле никогда не
приобретают силу закона и не успеет кончиться совещание, как опять вспыхнет
очередная религиозная распря. Однако некоторые из его друзей смотрели на дело
иначе, особенно Морней. Поэтому Генрих согласился принять участие в выборе
города. На беду, он выбирал каждый раз не тот, который намечала его дорогая
теща. Лишь вечером присоединялся он к путешественникам, когда они делали
привал; затем очень скоро уходил с королевой Наваррской, и так как он дарил ей
счастье, то она ему многое поведала. Это давало ей душевное облегчение, а
Генриху было полезно узнать то, что она открывала ему.
Ее ужасал царивший в королевстве произвол. Здесь, на юге, если сравнишь,
просто мирная жизнь! Произвол и самоуправство ведут королевство к гибели.
Вместо короля всем распоряжается Лига. — Пусть мой брат-король ненавидит меня,
но он остается моим братом, а я — принцессой Валуа; и чем меньше он помнит, что
должен быть королем, тем меньше я имею право забывать об этом. Гизы нас
свергнут, — добавила она, стиснув зубы, побледнела и стала похожа на Медею.
Супруг готов был поклясться, что никогда больше не будет она спать с герцогом
Гизом, разве только чтобы, как Далила, остригшая Самсона, лишить его белокурой
бороды.
Пальцы Марго перебирали волосы на подбородке ее возлюбленного повелителя. Ей
нравилось его лицо, которое стало серьезнее. Долго разглядывала она его,
обдумывая что-то, колеблясь, и наконец изрекла:
— Ты ведешь в этой провинции незаметную жизнь. Я хочу разделить ее с тобой,
мой государь и повелитель, и буду счастлива. Но некогда настанет день, и ты
вспомнишь, что тебе суждена более славная участь… и… что ты должен спасти
мой дом, — закончила она вдруг, к его великому изумлению.
До сих пор ее мать и братья видели в нем лишь вруна, который стремится
отнять у них власть раньше, чем она достанется ему по наследству. Слияние их
тел открыло глаза принцессе Валуа скорее, чем всякий иной путь, которым один
человек испытует другого. Пока она была с ним, она ему доверяла, потом
— уже нет. Да и как она могла доверять? Ведь именно ей было суждено отомстить
за вымирание ее дома наследнику этого дома и еще раз предать Генриха до того,
как наконец из всего ее рода она одна осталась в живых. Марго была бездетной,
как и ее братья. Всю жизнь последняя принцесса Валуа добивалась равновесия и
уверенности счастливцев, спокойных за свою судьбу; она была совершенно
равнодушна к тому, что произойдет после нее. Поэтому всегда чувствовала себя
неспокойно. Вместе с нею должно было кончиться нечто большее, чем она сама; и
тщетно искала Марго душевного равновесия.
В городе Оше их супружеская идиллия была однажды грубо прервана. Недаром
мадам Екатерина таскала за собой своих фрейлин. В одну из них влюбился некий
пожилой гугенот, весь в ранах, даже во рту у него было несколько ран, так что
он едва мог говорить; и вот ради этой девчонки он уступил католикам свою
крепость. Генрих сначала в почтительных выражениях довел до сведения своей
дорогой тещи, какого он мнения о ее мелких подвохах. Себя он причислял к слугам
короля, а старую злодейку — к тем, кто вредит королю. Выговорить это вслух — и
то облегчение. Но так как старуха прикинулась, будто впервые слышит о
предательстве коменданта, то Генрих вежливо простился, сел на коня и уехал,
попутно захватив в виде залога еще один городок. Так эти двое дразнили друг
друга, пока наконец не сошлись на том, что совещание протестантов соберется в
Нераке.
Тем временем уже наступил декабрь, ветер кружил опавшие листья —
неподходящее время года для торжественных выездов. Однако королева Маргарита
Наваррская ехала на белом иноходце — этом коне сказочных принцесс. По правую и
по левую руку от нее шли, играя, два других иноходца, золотисто-рыжий и гнедой,
один — под Екатериной Бурбон, другой — под ее братом Генрихом, который пышно
разоделся в честь своей супруги. У старой мадам Екатерины было не такое лицо,
чтобы народ разглядывал ее на слишком близком расстоянии, особенно под этим
ясным небом; она смотрела в окно кареты. Несравненная Марго, сияя спокойствием
и уверенностью, слушала, как три молодые девушки что-то декламируют. Они
изображали муз и в честь королевы вели между собою беседу, которую сочинил для
них поэт дю Барта. Первая говорила на местном простонародном наречии, вторая —
на литературном языке, третья — на языке древних. Марго поняла то, что
говорилось по-латыни и по-французски, из сказанного на гасконском кое-что от
нее ускользнуло. Но она чувствовала, чего именно ждет от нее собравшийся здесь
народ: сняла с шеи роскошно затканный шарф и подарила его местной музе. И вот
она уже покорила сердца, да и ее сердце забилось горячее.
Мадам Екатерина зорко все разглядывала в этой сельской столице. Ее прежний
королек прямо из кожи лез, чтобы принять королев и их свиту как можно лучше,
насколько позволяли его средства, и угощал всем, чем только мог. По крайней
мере он делал вид, что рад им. И еще непригляднее, чем всегда, показались ей
протестантские представители на совещании, когда оно наконец началось. Все они,
по мнению мадам Екатерины, были похожи на пасторов или на неких птиц, которых
она тут не хотела даже называть. Для виду обсуждался вопрос о смешанных судах с
участием заседателей-протестантов и о прощении прежних провинностей. Но, в
сущности, за всеми этими переговорами стояло, как всегда, одно — гугенотские
крепости. Протестанты требовали себе слишком много этих крепостей, а старая
королева охотно отобрала бы у них все. Она выучила и произнесла перед своими
дамами целую речь, составленную из одних библейских цитат, надеясь заморочить
этим людям голову с помощью привычных для них речений. Но ее собственный облик
и ходившая о ней слава были в глубоком противоречии с тем, что изрекали ее
уста. И впечатление она производила очень странное.
На заседаниях протестанты не верили ни одному ее слову и сидели с упрямыми и
непроницаемыми лицами, пока она не стала угрожать им виселицей. А королева
Маргарита невольно расплакалась; она так искренне жаждала быть любимой, и опять
ей становилась поперек дороги ее зловещая мать, которую иные находили даже
комичной, особенно когда она появлялась под открытым небом и среди бела дня. В
зале заседаний она сидела на высоком
