ему, все стало ясно. Тогда Колиньи и Конде немедля продолжили поход. Жанна
подозревала, что враги хотят теперь силой завладеть принцем Генрихом; особенно
герцога Лотарингского она считала способным на все. Он был опаснее, чем
королевский дом, который уже держал власть в своих руках. Гиз же еще только
вожделел к ней, а Жанна д’Альбре знала по себе, что это значит.
Поэтому она решила переехать в ту местность, где находились главные
протестантские твердыни; местность называлась Сэнтонж и лежала к северу от
Бордо, на побережье океана. Генрих был радостно взволнован, тогда как мать
мучили сомнения. — Почему ты плачешь, мама?
— Потому что я не знаю, что хорошо и что дурно.
Вечно сатана старается помешать всякому благому начинанию, и, как бы я ни
поступала, я боюсь, что действую, по его наущению.
— А Бовуа говорит, что я уже большой, могу идти на войну и сражаться.
— Да кто такой сам Бовуа? Разве сатана никогда не говорил через него?
— Сейчас он пользуется устами господина де ла Мот-Фенелона. — Это был
посланец Екатерины. — А я сразу же узнаю голос лукавого! — воскликнул
Генрих.
На это Жанна промолчала. Она была счастлива: Пусть хоть четырнадцатилетний
мальчик знает, что хорошо и что нет. Когда она смотрела на его полудетское
решительное лицо, она начинала презирать окружавших ее господ, не советовавших
ей порывать с двором, — ведь сами они были либо светскими щеголями, либо просто
слабыми душонками. В такие минуты она уже не опасалась нашептываний сатаны и
заранее торжествовала победу. Ее сын достаточно подрос, чтобы подержать в руках
оружие, а это — главное.
Она спросила только для очистки совести:
— За что же, сын мой, ты будешь сражаться?
— За что? — переспросил он, удивившись, ибо совсем позабыл о цели борьбы,
радуясь, что сможет наконец схватиться с врагом.
Жанна не настаивала, она думала: «Поймет! Коварство врагов, особенно же
коварство судьбы, подскажет ему ответ. Мысль о том, что он сражается за
истинную веру, будет каждый раз придавать ему силы. Да, наверное, и кровь
заговорит: ведь дядя Конде — ему более близкая родня, чем любой из католических
князей. А кроме того, королевство ждет умиротворения, через нашу победу», — про
себя добавила Жанна, вспомнив о своих высших обязанностях. «Но главное, —
вернулась она опять к прежней мысли, — это служение богу. Вся жизнь моего
милого сына должна быть как бы отлита из одного куска, и эту цельность ей даст
вера».
Так ошибалась королева Жанна, предсказывая будущее своему веселому драчуну.
Она знать ничего не хотела о ногах принцессы Марго, хотя собственными глазами
видела, насколько он занят ими, когда стояла у окна со своей подружкой
Екатериной. Забыла она и о том, что в монастырской школе Генрих все-таки
отрекся от своей веры и пошел к обедне. Правда, он некоторое время мужественно
сопротивлялся, но что может сделать ребенок, когда все на него наседают? Что
может сделать даже взрослый, если ему хочется иметь друзей и наслаждаться
жизнью, а не разделять участь мучеников? Королева Жанна принадлежала к числу
тех, кто, несмотря на все пережитые испытания и гнусные козни врагов, сохраняют
до конца своей жизни душу, доверчивую и простую. Зато, даже старея, они еще
способны любить и верить.
Генрих знал Жанну лучше, чем она знала его; поэтому он редко просил у нее
денег. Он пристрастился к игре, любил попировать, добывая себе средства тем,
что нежданно-негаданно посылал людям на дом долговые расписки. Расписку либо
возвращали обратно, либо присылали деньги; но от матери он эти проделки
тщательно скрывал. Только война может погасить его долги, — наконец решил
молодой человек. Не только возвышенные и бескорыстные побуждения заставляли его
желать междоусобной войны: он был в таком же положении, как и другие голодные
гугеноты. Но это шло на пользу дела, которому он служил, ибо тем горячее и
убежденнее он говорил и действовал.
Жанна тронулась в путь вместе с ним; по дороге к протестантской крепости
Ла-Рошель они опять замешкались, встретив того же самого посланца французского
короля. Он осведомился у Генриха, почему принц стремится во что бы то ни стало
— в Ла-Рошель, к своему дяде Конде.
— Чтобы не тратиться на траурную одежду, — тут же нашелся Генрих. — Нам,
принцам крови, надо умереть всем сразу, тогда ни одному не придется носить
траур по другому. — Этот господин, видно, считал Генриха дураком, иначе он не
стал бы восстанавливать его против родной матери. Не называя ее имени, он
завел разговор о поджигателях междоусобной розни.
— Довольно одного ведра воды! — воскликнул тут же Генрих. — И пожару
конец!
— Как так?
— Пусть кардинал Лотарингский вылакает его до дна и лопнет! — А если
господин придворный не понял, значит, он менее смышлен, чем пятнадцатилетний
мальчишка. Жанна больше всех умела ценить находчивость Генриха. Она была так
поглощена сыном, что не слишком спешила и чуть не попалась в лапы к Монлюку,
который опять следовал за ней по пятам. Но все же и мать и сын благополучно
достигли укрепленного города на берегу океана, и какая это была огромная,
светлая радость — наконец увидеть вокруг себя только лица друзей! Потому-то и
блестели их взоры, плакали они или смеялись. Колиньи, Конде и все, кто уже были
в Ла-Рошели и тревожились за них, праздновали встречу такой же сердечной
радостью.
А это немало — город, полный дружелюбия и безопасности, когда позади целая
страна ненависти и преследования! Сразу исчезают недоверие, осторожность,
забота, и на первых порах избегнувшему беды достаточно того, что он свободен,
что он вольно дышит. Обо всем, что тебя мучило и терзало, можно рассказать
вслух, а остальные смотрят на тебя и словно говорят твоими устами. Ты уже не
одинок и знаешь, что тебя окружают только те, кого тебе не нужно презирать.
Избави нас от лукавого! Проведи чрез все опасности тех, кого я люблю! И вот мы
здесь!
Он стоял у самого моря. Даже во мраке ночи Генрих мог, не боясь нападений,
ходить в гавань и на бастионы. Мощно катились перед ним морские валы, сшибаясь,
переваливаясь друг через друга, и в их реве слышался голос дали, его не
знавшей, а в морском ветре он ощущал дыхание иного мира. Его дорогая мать
уверяла, что если сердце в груди бьется уж слишком сильно, то это бог. А сын ее
Генрих опьянялся мыслью о том, что не перестанут водяные громады греметь и
катиться, пока не домчатся до невысоких побережий нового материка — Америки.
Рассказывают, что она дика, пустынна и свободна; свободна, думал он, от зла, от
ненависти, от принуждения верить либо не верить в то или а другое, смотря по
тому, придется ли за это пострадать или удастся получить власть. Да, по ночам,
окруженный морем, стоя на камнях, залитых пеной, юный сын Жанны становился
таким же, как его дорогая мать, а то, что он называл Америкой, было скорее
царствием божиим. Временами звезды поблескивали между мчавшихся, почти незримых
облаков; вот так и душа пятнадцатилетнего мальчика, подобная облаку,
мгновениями пропускает свет. Позднее это будет ей уже не дано. Земля у него под
ногами будет становиться все плотнее и вещественнее, и к ней прилепится он
всеми своими чувствами и помышлениями.
Цена борьбы
Принц Наваррский торопил стариков с началом похода. Не нужно никаких
совещаний, никаких речей. Представителям города на их приветствия он
отвечал:
— Я так хорошо говорить не умею, а сделать сделаю кое-что получше. Да,
сделаю!
Наконец-то увидеть врага, рассчитаться с ним, наконец-то вкусить наслаждение
местью!
— Это же вопиющее дело, матушка: французский король прибирает к рукам все
твои земля, его войска покоряют нашу страну! Я хочу сражаться! И ты еще
спрашиваешь, за кого? Да за тебя!
— А письмо судебной палате в Бордо моя подружка Екатерина ловко смастерила.
Оно должно лишить меня всех моих владений, я будто бы здесь в плену, а разве
она сама не замыслила того же? Нет, тут убежище, а не темница, хоть и нельзя
мне выезжать из города и пользоваться моими угодьями. Но да будет эта жертва
принесена богу! Иди и порази его врагов! За него сражайся!
Она сжала виски сына своими иссохшими руками и формой головы и чертами лица
он был очень похож на мать: те же высокие узкие брови и ласкающие глаза, тот же
спокойный лоб, темно-русые волосы, волевой маленький рот; все в этом худощавом
юноше, казалось, расцветает, я этот расцвет словно в обратном порядке отражал
увядание матери. Он был здоров и строен, его плечи и грудь становились все
шире. Однако он не обещал быть высоким. Нос был длинноват, хотя пока его кончик
лишь чуть-чуть загибался к губе.
— Я отпускаю тебя с радостью, — заявила Жанна тем низким и звучным голосом,
какой у нее бывал, когда она как бы поднималась над собою. И лишь после его
отъезда она дала волю слезам и расплакалась жалобно, точно ребенок.
Немногие плакали в городе Ла-Рошель, глядя, как войско гугенотов выступает
через городские ворота. Напротив, люди радовались, что близится час господен,
победа его. У большинства воинов семьи остаюсь в стане врага, были оторваны от
отцов и мужей, солдаты крепко надеялись отвоевать их у противника. Ведь это
несказанное облегчение — идти на такую войну!
И все же поборники истинной веры были разбиты. Два тяжелых поражения нанесло
им католическое войско, а ведь численность их была не меньше: по тридцать тысяч
стояло с обеих сторон. К протестантам ходили подкрепления с севера Франции и с
юга. Кроме того, они могли рассчитывать на поддержку принцев Оранского и
Нассауского и герцога Цвейбрюкенского. Ведь для истинной веры нет границ между
странами и различий между языками: кто стоит за правду, тот мне друг и брат. И
все-таки они дважды потерпели тяжелое поражение.
А вышло это потому, что Колиньи слишком тянул. Следовало гораздо
стремительнее пойти на соединение с иноземными союзниками и перенести войну в
сердце Франции. Вместо того Колиньи позволил врагу напасть на него врасплох, в
то время как протестанты еще очень мало продвинулись вперед; тогда он призвал
на помощь Конде и пожертвовал принцем крови, лишь бы спасти свое войско. Под
Жарнаком от пули, посланной из засады, Конде пал. В армии герцога Анжуйского
была великая радость, труп положили на ослицу и возили повсюду: пусть солдаты
глядят на него и верят, что скоро вот так же прикончат всех протестантов. Но
Генрих Наваррский, племянник убитого, решил, что он лучше знает, в чем воля
господня. Теперь пришел его черед, вождем стал он.
До сих пор Генрих скакал на своем коне перед войском, только и всего; но
разве не таился в этом глубокий смысл — мчаться навстречу врагу, когда ты
невинен, чист и нетронут, а враг погряз в грехах и должен быть наказан?
Впрочем, это — его дело, тем хуже для него, а мы целый день в движении, по
пятнадцать часов не слезаем с седла, мы великолепны, неутомимы и не чувствуем
своего тела. Вот Генриха подхватывает ветер, он летит вперед, глаза становятся
все светлей и зорче, он видит так далеко, как еще никогда, — ведь у него теперь
есть враг. А тот вдруг оказался не только в ветре, не только в
