«с островов». У нее была в парке «Ла Гаренн» своя часовня, где она слушала
обедню; потом устраивались приемы под колеблющимися кронами деревьев; там
была музыка, были стихи, были танцы, служение прекрасным дамам, и в прозрачном
воздухе парка все казалось проникнутым какой-то светлой и стройной простотой. В
те дни в Нераке, под колеблющимися кронами деревьев, придворные изысканно
томились и безрассудно мечтали. Очень ясным было небо, серебряным его свет, и
кроткими были вечера…
Души размягчались: пусть оружие ржавеет без употребления. Генрих самолично
сделал полный перевод записок Цезаря о войне с галлами, а также о гражданской
войне. Перья он получал из Голландии, чернила из Парижа, бумагу золотил его
камердинер. Он любил, чтобы у книг были роскошные переплеты; он уже тогда
приказывал украшать их, когда сам ходил еще в поношенной куртке. Он всегда
требовал для духа прекрасной формы: в письмах, распоряжениях и даже в песнях,
которые впоследствии пели по его желанию солдаты во время битв, он выказывал
себя тем лучшим писателем, чем больше учился великим деяниям; одно совершал он
ради другого, да выразительное слово так же рождается из души, как и прекрасное
деяние.
В эти несколько месяцев он и держался и чувствовал себя, как будто он
— человек вполне сложившийся, бесспорный наследник своих владений, мира и
счастья, а ведь этого на самом деле не было, и радостное сновидение кончалось
вместе с парком «Ла Гаренн», за оградой которого начинались поля. И все-таки
— как он был счастлив, что может хоть на некоторое время сделать свою Марго
повелительницей придворных и галантного короля — это был он сам, — что от
него в ее честь пахло благовониями и что его зубы были позолочены. К тому
же он выписал сюда для нее из замка в По красивейшую мебель и серебряную
посуду; сама Марго во время посещения замка нашла там старинные арфы: быть
может, в старину другие дамы своей игрой на них облегчали душу, так же как
теперь Маргарита Валуа, которая никогда еще за свою бурную жизнь не знала,
что такое равновесие, и лишь здесь обрела его.
Она не раз с недоумением проводила рукой по лбу. Как, до сих пор ни одного
отравленного, ни одного заколотого кинжалом? Никто меня не сечет, и даже мои
страсти не беспокоят меня? Мне не надо ни спускать моего брата д’Алансона на
веревке из окна, ни самой искать приключений? Унижения, притворство, эти ужасы
вокруг меня, это мучительное томление во мне самой — неужели все миновало?
Нет, я в самом деле здесь. Она провела по лбу своей чудесной рукой: он уже
снова был ясен, и королева этого двора шла танцевать с чинными дворянами и
фрейлинами, которые держались удивительно пристойно. Певуче звучала музыка,
пламя свечей чуть колебалось от легкого ветерка, веявшего в открытые окна;
мягкой были эта музыка, свет, ветерок, мягкими были сердца и лица. Танцы и
благосклонность ко всем, Марго коротает долгую ночь слегка влюбленная,
неизвестно в кого. Она могла бы каждому подставить губы для поцелуя, но целует
она только своего повелителя.
То же испытывают все при Наваррском дворе, даже сестра короля, а она ведь
такая строгая протестантка. И хотя она слегка прихрамывает на одну ногу,
молодая Екатерина учит молодого Рони новому танцу, и все завидуют этой чести.
Она даже на время забывает о своей единственной страсти, не вспоминает про
кузена в его лесу и, заглушив укоры совести, разрешает легкомысленному Тюрену
ухаживать за нею, точно это пустяки, мелочь. Ведь и ее дорогой брат Генрих
живет и любит как хочет, будто так и нужно. Но долго это продолжаться не
может.
Первый
Оправившись после приступа печени, Бирон стал злобствовать сильнее, чем
когда-либо; он решил, что бдительность губернатора усыплена, и изо всех сил
старался оклеветать его перед королем Франции. Канцелярия Наварры и Филипп
Морней только тем и были заняты, что опровергали его доносы. Становилось ясно,
что скоро уже нельзя будет продолжать эту распрю с помощью одной только
переписки. Королева Наваррская взяла на себя часть забот о его судьбе. Если
женщина в первый раз за всю свою жизнь по-настоящему счастлива, а у ее
возлюбленного повелителя есть враги, — чем может она ему помочь в борьбе с
ними? Она открывает ему все, что ей удается выведать, она становится
необходимой ему.
И если король Франции, в уединении своей комнаты, будто бы высказывался
пренебрежительно о своем зяте Наварре, это тут же становится известным Марго; а
когда у нее не было свежих новостей, она что-нибудь придумывала. Она ненавидела
своего брата-короля, он всегда только обижал ее; поэтому надо было восстановить
против него и Генриха. Ведь ее тоже задевают те оскорбления, которые наносятся
ее повелителю. Герцог Гиз позволял себе издеваться над ним, даже ее дорогой
братец д’Алансон участвовал в этих насмешках, и все это происходило у госпожи
Сов, а ведь когда-то Сов считалась ее подружкой. Марго видела перед собой
лукавую усмешку коварной фрейлины, и тем труднее ей было повторить самой
сказанные там слова, особенно — прямо в лицо своему повелителю.
Среди ее фрейлин была одна совсем юная, почти девочка, и глубоко ей
преданная, а именно Франсуаза, из дома Монморанси-Фоссе. Ее прозвали Фоссезой,
Генрих называл ее «дочкой», в угоду ему начала ее звать так и Марго, хотя
знала, что Генрих питает к Фоссезе не совсем отеческие чувства. Ибо юная
фрейлина рассказывала все своей глубоко чтимой королеве, а если и не все о том,
как ее пытаются совратить, то описывала самым подробным образом, как она
сопротивляется. Это робкое создание Марго и посылала к нему с самыми
рискованными сведениями: произнесенные детскими устами, они должны были
возмущать его тем сильнее. Короче говоря, в замке Лувр над ним смеются из-за
того, что он до сих пор не смог завладеть приданым своей супруги, а в том числе
и несколькими городами в его собственной провинции Гиенни. Бирон держал ворота
этих городов на запоре. — Дорогой мой государь! — говорила робкая девочка,
преклоняя колени перед Генрихом и с мольбой воздевая руки. — Возьмите же,
наконец, приданое королевы Наваррской! Покарайте, пожалуйста, гадкого
маршала!
Он и сам решил это сделать, но остерегался открывать свои намерения
женщинам. И даже когда его войска уже были стянуты и готовы к походу, он не
выдал себя ни единым словом и провел последнюю ночь перед выступлением в
спальне своей королевы. Потом ускакал, держа розу в зубах, словно ехал на
турнир, или на веселое состязание. Если его план не удастся, Марго не будет
по крайней мере нести никакой ответственности и не пострадает. Все его дворяне
были бодры и веселы, как и он; опять наступил май, и все они были влюблены и
называли этот поход походом влюбленных. Д’Обинье и даже трезвый Рони уверяли
вполне серьезно, что город Каор следует штурмовать хотя бы из одних рыцарских
чувств к дамам. Генрих открывался лишь тому, кто сам способен был его
разгадать: а это мог только Морней. Все дело в том, чтобы на всех путях и
дорогах стремиться к одной и той же цели и, невзирая на изменчивость людей и
явлений, оставаться верным внутреннему закону. Но этому не научишься. Это
должно в нас жить: оно идет из далей былого и уводит в дали грядущего. Целые
столетия видит перед собой господь, когда смотрит на подобного человека.
Поэтому Генрих столь спокоен и столь загадочен, ибо ничто не делает человека
таким таинственным и непостижимым, как внутренняя твердость.
Было жарко, в виду города, который предстояло взять приступом, войско
сначала утолило жажду из родника, бившего в тени орешника. Затем все принялись
за работу, которая была нелегкой. Город Каор с трех сторон окружали воды
реки По, и гарнизон защищал его именно оттуда, ибо с четвертой стороны и
подойти было страшно — столько препятствии возвели на подступах к стенам; они
не давали даже подобраться к городским воротам. Однако два офицера из войска
короля Наваррского — мастера по части подрывов — тайно осмотрели инженерные
сооружения; маленькие чугунные ступки набивали порохом, приставляли вплотную к
препятствию и поджигали фитиль. В одиннадцать часов вечера, пользуясь тем, что
небо затянулось грозовыми тучами, войско незаметно вступило на укрепленный
мост, который никем не охранялся. Впереди шли оба офицера с подрывными
снарядами. При их помощи были уничтожены все заграждения, поставленные на
мосту, в городе взрывов не слышали — их заглушали раскаты грома. Несколько
отступя, чтобы не попасть под летящие обломки, следовали пятьдесят аркебузиров,
затем Роклор с сорока дворянами и шестьюдесятью гвардейцами, а за ними король
Наваррский вел главные силы, состоявшие из двухсот дворян и тысячи двухсот
стрелков.
Ввиду того, что это было дело новое, ворота удалось взорвать лишь частично.
Несколько солдат проползли в образовавшуюся брешь и уж потом расширили
отверстие с помощью топоров; от этих ударов жители города проснулись и стали
звать своих защитников. И вот весь город вооружается, гудит набат, и в темноте,
над головами штурмующих, проносятся всевозможные метательные снаряды — кирпичи,
булыжники, факелы, поленья. Слышен лязг, звон и скрежет ломающегося оружия.
«Бей!» — доносятся крики, но глотки уже хрипят, задыхаясь. В тесноте противники
схватились насмерть. Четверть часа продолжается рукопашный бой, и нападающие
вот-вот проиграют его, но тут появляется Тюрен, он ведет еще пятьдесят дворян
да триста стрелков, и с их помощью король Наваррский проникает в самый
город…
Однако дальше он не двигается. Впереди — большое здание, в нем засели все
защитники и удерживают наступающих в почтительном отдалении. Тем временем
рассвело, войско Генриха тоже заняло дома. Солдатам было запрещено грабить,
король Наваррский грозил за это расстрелом, и действительно нескольких солдат
расстреляли. Всю ночь у его людей маковой росинки во рту не было, и спать
пришлось стоя; рядом с ними на окнах лавок лежало их оружие и доспехи. Солдат
ждало новое утро и новый тяжелый ратный труд: надо пробиваться вперед через
дворы и улицы, пока не останется десять шагов до самой крепости. Но не
продвинулись они дальше и в этот день, а потом снова наступила ночь. Третий
день грозил наибольшей опасностью, ибо к осажденным должно было подойти
подкрепление, и следовало любой ценой не допустить отряд до города и
уничтожить его. Еще один день ушел на подготовку штурма, а на пятый, когда
крепость наконец пала среди грохота и дыма, наступающим пришлось преодолеть в
самом городе, одну за другой, четырнадцать баррикад.
Так был взят Каор и выполнена исключительно тяжелая задача. Ее, без всякого
толку и смысла, еще затрудняли упрямые жители — просто из ненависти к противной
партии и лишь затем, чтобы король Наваррский не стал еще сильнее. Именно
потому успех этого дела принес Генриху больше славы, чем он заслуживал. Победа
была одержана не над гарнизоном одного города, а над самим маршалом Бироном и
другими врагами, и победа решительная, несмотря на все ответные удары, которые,
конечно, тоже воспоследовали. Но, когда Генрих совершил нападение на самого
маршала, оказалось, что он еще недостаточно силен, пришлось бежать до самого
Нерака; под выстрелами он промчался на коне по роскошной парадной лестнице
своего замка среди войск, которым надлежало схватить его, и ускакал.
Ноги у него были изранены и кровоточили. В Нераке Марго приходилось менять
простыни, если он пролежит с ней хоть четверть часа, — в таком состоянии было
его тело. Но дух его не знает трудностей,
