Генрих ведет свое войско — пусть его называют просто бандой — из принадлежащих
ему областей на север, где протестанты приветствуют его новую славу и только
ждут его, чтобы восстать самим. Двор в Париже узнает об этом и спешит отозвать
Бирона.
Замысел как будто удался. Поэтому и герцог Алансонский, ныне герцог
Анжуйский, немедленно предложил свои услуги удачливому зятю, поспешил на юг,
заключил с ним мир и дружеский союз. Непримиримым остался лишь Конде, некогда
любимый кузен Генриха. Но трудно примириться с тем, что ты всю жизнь остаешься
на втором месте, хотя честно выполнял свой долг — сражался не хуже, чем твой
соперник, и вдобавок жил в полном согласии со своей партией, тогда как соперник
постоянно вызывает у нее недоверие отсутствием должного религиозного рвения.
Никогда не знать зависти — действительно трудное искусство: для этого человек
должен многое понять; но особенно важно, чтобы он постиг учение об избранных
благодатью божией. Помогает также, если ты умеешь гордиться выпавшей тебе на
долю судьбой, как умели древние. Морней способен и на то и на другое: в нем
живет добродетель, а поэтому открывается ему и знание.
Конде — человек без размаха, у него есть добрая воля, хороши и его первые
побуждения, но ничего он не доводит до конца. Его ненависть к Генриху началась
еще давно, во времена одной битвы, происходившей под Жарнаком, когда был
принесен в жертву его отец, а молодой Наварра именно через это стал первым
среди принцев крови. Будучи вместе с Генрихом пленником в замке Лувр, он
переносил те же страдания, только они были не такими мучительными. Потом
бежал. Но вообще в нем меньше чуткости ко всему народному, к тому, что принято
у народа, к тому, что должно быть. Он связывается с чужеземными князьями, тогда
как кузену Наварре удается окрепнуть на родной земле и распространить свою
власть над ней, правда, не без помощи папистов.
Поэтому тем сильнее упорствовал кузен Конде, настаивая на чистоте
протестантского учения, и ему мог быть другом только тот, кто придерживался
этой чистоты или кричал о ней. Оттого и своего Иоганна-Казимира Баварского он
ценил выше, чем Генриха; зато князек карликового государства ненавидел порок.
Распущенность, царившая при наваррском дворе, настолько ему претила, что он
плевался при одном напоминании, а принц Конде разрешал ему это. Пошел он и на
заговор против двоюродного брата. Заговорщики отправили гонца к Генриху
просить, чтобы тот повел свои войска на помощь архиепископу Кельнскому.
Архиепископ перешел в протестантство, и представлялся превосходный случай
нанести удар австрийскому дому. Разумеется, австрийский дом — это был враг, но
враг в будущем, самый главный, с которым расправляются напоследок. Идти сейчас
на Германию — значило бы отказаться от завоеванного, прервать свое восхождение
и даже, быть может, совсем потерять королевство. Именно этого они и хотели,
требуя от Генриха, чтобы он покинул свою страну ради борьбы за религию. Но так
он не поступит, что они отлично знали. Они могли поэтому вызвать к нему
ненависть среди протестантов, ибо далеко не все ему доверяли; а сообщение, что
он все-таки выступает, встревожило бы французский двор и могло толкнуть Филиппа
Испанского на грозное решение.
Сидит дон Филипп, как паук, ткет планы своей мировой державы. Разве это
имеет хоть малейшее отношение к какой-то кучке непокорных еретиков, к какому-то
нелепому Казимиру, спятившему архиепископу и завидущему кузену? Дон Филипп за
своими горами все же что-то почуял: уже народился враг, который будет угрожать
ему и его мировой державе; правда, этот враг еще очень невелик, но он
подрастет. С мучительным трудом преодолевает он даже незначительные
препятствия, однако мерить его силу надо не очередным клочком земли, который он
захватывает, а той славой и тем именем, которые он себе создает. Нельзя
спокойно ждать, пока Фама[27. — Фама — римская богиня Молвы.] затрубит в трубу
и полетит. Францией должен править в будущем лишь один властитель — он сам,
Филипп. Дом Валуа вымрет, а еще до того Лига тщеславного Гиза растерзает
королевство на части с помощью золотых пистолей, — которые, покачиваясь на
спинах мулов, непрерывно плывут с гор. Наварра этому помеха, Наварру нужно
устранить. Таково решение, возникающее в душе Филиппа, иного не может быть и у
завистливого кузена.
Король Наваррский знает это. Ведь позади — Лувр, там Генрих изведал, что
такое ад. От Монтеня он услышал, что народу понятнее всего доброта. А Морней
разъясняет ему, какую силу имеет добродетель. Король Наваррский сохраняет всю
свою веселость и чувство меры на самом краю пропастей, таящихся в его
собственной натуре; но он знает: есть такая порода людей, которые не признают
этого, и как раз на них он будет наталкиваться всю жизнь, до своего смертного
часа. Они не протестанты, не католики, не испанцы или французы. Это особая
порода людей; им присуща угрюмая жажда насилия, дух тяжести, а быть
неудержимыми они способны, только когда предаются жестокости и нечистым
наслаждениям. Эта порода людей будет его вечным противником, он же навсегда
останется провозвестником разума и человеческого счастья. Теперь он старается,
следуя здравому смыслу, навести порядок в одной провинции, позднее
— во всем королевстве, и под конец — в целой части света, чтобы, заключив союз
мира со многими странами и государями, сокрушить дом Габсбурга. А тогда
придет время и для той породы людей, которые ненавидят жизнь: после тридцати
лет неудачных покушений на жизнь короля Наваррского придет и их время метко
нанести удар кинжалом. В течение десятилетий семь или семьдесят ударов и
выстрелов не попали в цель, Генриху удалось всех избежать, так же как он
избежал теперь первого.
В те дни король Наваррский ждал подкреплений.
Офицеру, который эти подкрепления привел, он приказал разместить солдат в
местечке под названием Гонто. И все слышали, как он говорил, что завтра туда
поедет. Его, однако, предупредили, что в отряд подослан убийца: поэтому Генрих
и сказал о своем намерении вслух и с подчеркнутой небрежностью. Когда взошло
солнце, король Наваррский, выехал, сопровождаемый тремя своими дворянами;
д’Арямбюром, Фронтенаком и д’Обинье. На полпути им встретился одинокий
всадник, и они узнали в нем некоего дворянина из окрестностей Бордо. В то
время как его трое спутников зажали этого дворянина между своими лошадьми,
короля Наваррского охватил какой-то знобящий страх — более жуткий, чем в любой
открытой схватке, когда смелое решение побеждает боязнь. Больше всего Генриху
хотелось удрать, однако он весело осведомился, хорош ли у дворянина конь; и,
когда тот ответил, что да, хорош — подъехал, пощупал и даже выразил желание
купить его.
Гаваре, так звали этого человека, побледнел, он не знал, как быть, и
волей-неволей спешился. Король Наваррский вскочил в седло и сейчас же, осмотрел
пистолеты; у одного курок был взведен.
— Гаваре, — сказал он, — я знаю, что ты хочешь меня убить. Но сейчас я сам
могу тебя убить, если захочу. — И тут он выстрелил в воздух.
— Сир, — ответил Гаваре, — ваше великодушие всем известно! Вы не отнимете
у меня лошадь, она стоит шестьсот экю.
Об этом королю Наваррскому уже было доложено: убийце подарили коня за то,
чтобы он убил короля. Генрих повернул лошадь и поехал галопом в местечко Гонто,
где и сдал ее, а своему офицеру приказал как-нибудь отделаться от этого
негодяя. Негодяй же затем вернулся в лоно католической церкви. Когда он, ради
хорошего коня, согласился убить короля Наваррского, он выдавал себя за
протестанта, на самом же деле не был ни тем, ни другим. Но он принадлежал к
особой породе людей: такие люди ненавидят Генриха, он сразу это чует, и
постепенно придет к выводу, что мстить им бесполезно. Не успеешь отделаться от
одного убийцы, как уже наготове другой.
Этот был только первым.
Фама
Не заставил себя ждать и второй, теперь это был испанец; угадать, откуда он
явился, было нетрудно. Он косил, широко зияли задранные ноздри, лоб припух —
словом, отнюдь не красавец. Этот Лоро, как он себя называл, предлагал выдать
королю Наваррскому одну пограничную крепость; на самом деле его целью было
подобраться как можно ближе к королю, что, однако, ему не удалось. Те же
дворяне, которые защитили короля Наваррского от Гаваре, привели испанца на
открытую галерею, окружавшую дворец в Нераке. Затем они выстроились в ряд, и
каждый уперся одной ногой в стену, и Лоро пришлось говорить с королем поверх
этого живого барьера. А так как ему нечего было сказать и он ограничился
жульническим враньем и в тот день и на следующий, то его пристрелили. Нелегко
убить человека, которого возносит судьба, уже мгновениями открывая ему свой
лик. Эти два покушения показали больше, чем что-либо иное, насколько Генрих
начал становиться силой.
Но он решил ограничить себя и не уехал со своей земли, а перепахал ее
копытами своего коня из конца в конец, пока каждая кочка не стала принадлежать
ему и приносить плоды. Города один за другим покорялись и отворяли свои ворота,
люди завоевывались постепенно, не силой: брать приступом надо стены, не людей.
Они поддаются воздействию добрых примеров, особенно, если вместо этого их могли
бы просто-напросто повесить. Тогда до них доходит призыв быть разумными и
человечными, к чему, впрочем, и стремится истинная вера. Сначала они
предпочитали сами лезть в петлю, но в конце концов многие поняли, в чем их
истинное благо, — пусть даже ненадолго, всего лишь для немногих поколений.
Новый наместник губернатора Гиенни не был врагом Генриха, да сейчас и не
смог бы себе этого позволить. А Дамвиль, губернатор соседней провинции
Лангедок, был даже другом. Несокрушимо стояла у самого океана, посередине
длинной прибрежной полосы, крепость Ла-Рошель. Эта полоса тянулась вниз и
наискось к югу: здесь большинство населения было за короля Наваррского: самые
разнообразные упования возлагало оно на него, и уповающих было великое
множество.
Обыкновенные люди звали его просто noust Henric и вкладывали в это очень
многое: его ежедневные дела и труды, совершавшиеся у них на глазах вот уже
много лет, то, как он расходует деньги, как действует оружием, даже его образ —
образ всадника на коне, в куртке из рубчатого бархата, его щеки, загорелые, как
и у них, — его ласкающий, но твердый взгляд и короткую молодую бородку. Когда
он проходил мимо них, они чувствовали, что опасности, постоянно угрожавшие их
жизни, отступают и что мир в стране, который был всегда так шаток, делается
устойчивым. А остальные, ученые или просто люди с головой, нередко толковали о
том, как вырос теперь духовно король Наваррский. И они начинали уверять, что
дух в нем жив, что ведет он себя отменно и добивается своих целей с большим
мужеством. Из такого теста и были сделаны величайшие государи, уверяли они друг
друга, и были искренне убеждены в этом — хотя и не без содействия канцелярии
Наварры.
Ею руководил Морней, и в распространяемых им посланиях он утверждал, что
власть его государя все более крепнет; поэтому все добрые французы начинали
взирать на Генриха с надеждой. У многих она появилась впервые — даже у
чужеземцев, — ибо Морней вербовал сторонников и в Англии. Из этих посланий
Елизавета и ее двор могли почерпнуть немало благоприятных сведений о Генрихе
Наваррском. А с другой стороны, по словам Морнея, едва ли можно ожидать
чего-нибудь путного от теперешнего короля Франции, да и от его брата,
