по-прежнему домогался руки королевы и находился именно сейчас у нее в гостях.
Морней даже сам поехал в Англию — он один действовал решительнее всей своей
партии — и помешал-таки женитьбе Двуносого на английской королеве, но — лишь в
результате верной характеристики, данной им Перевертышу. Дипломатия не должна
допускать недоразумений. И если она действует правильно, то не отступает от
истины.
Еще одно мнение стало известным: сначала — там, где оно возникло, а потом,
переходя из уст в уста; оно распространилось все шире. Новый мэр Бордо будто
высказал эту мысль другому гуманисту:
— Постепенно становится совершенно ясным, что цель всех этих религиозных
войн одна: расчленение Франции. — Прошли те дни, когда господин Мишель де
Монтень беседовал в величайшей потайности с Генрихом Наваррским. Теперь он
заявлял обо всем этом вслух, и не только в библиотеке своего маленького замка
или в ратуше города Бордо, избравшего его мэром при решительной поддержке
губернатора. Он и писал о том же. В башенной комнатке его замка родилась целая
книга, все остальные гуманисты королевства читали ее и утверждались в сознании,
что умеренность необходима, а сомнения полезны. И то и другое было им знакомо и
свойственно, и все же оказалось бы пагубным, если бы гуманисты учились только
размышлять, а не ездить верхом и сражаться. Однако дело обстояло иначе. Даже
Монтень побывал солдатом; несмотря на свои неловкие руки, он по необходимости
занимался и этим ремеслом, иначе оно досталось бы на долю только безмозглым.
Нужно знать твердо: лишь тот, кто думает, имеет право действовать, лишь он. А
чудовищное и безнравственное начинается по ту сторону нашего разума. Это удел
невежд, которые становятся насильниками, из-за своей неудержимой глупости. И на
уме у них, и в делах — только одно насилие. Посмотрите, в каком состоянии
королевство! Оно приходит в запустение, оно превращается в болото из крови и
лжи, а на такой почве уже не могло бы вырасти ни одно честное и здоровое
поколение, если бы мы, гуманисты, не умели скакать верхом и сражаться. А уж это
— наша забота. Положитесь на нас, мы не сойдем с коней и не сложим оружия. Над
нашей головой, на самых низких облаках, с нами едут по стране и Иисус из
Назарета и кое-кто из греческих богов.
Господин Мишель де Монтень, знавший себе цену, переслал с курьером королю
Наваррскому свою книгу — она была переплетена в кожу, и на ней, был тисненный
золотом герб Монтеня, хоть и на задней стороне обложки; а на передней
красовался герб Наварры. Такое расположение имело глубокий смысл, оно означало:
«Фама на мгновение сделала нас равными. Все же вам, сир, я уступаю
первенство».
Но горделивый дар говорил и о большем. Эта книга была отпечатана в Бордо,
откуда корабли в штормы и штили уходят к дальним островам. И, быть может, эта
книга в конце концов уйдет еще дальше и сквозь века доплывет до вечности. Но,
разумеется, сир, ей будет предшествовать ваше имя. Я желаю одного, так же
искренне, как и другого, ибо я ваш сподвижник, и точно так же, как вы,
утверждаю в одиночестве, борьбой и заслугами, мои врожденные права. Сир, вы и
я и — мы зависим от милостей фамы, а это участь немногих. Не может легкомысленно
относиться к славе тот, кто творит произведения, которые будут жить долго, или
надеется угодить людям своими деяниями.
Одно место в книге было подчеркнуто:
«Те деяния, кои выходят за границы обычного, приобретают весьма дурной
смысл, ибо наш вкус противится всему, что хочет быть чрезмерно высоким, но и
чрезмерно низкому противится вкус».
Прощание с Марго
Для Марго наступило самое горькое время; однако, видя, что беда надвигается,
она сделала все, чтобы предотвратить ее. Королева Наваррская долго ничего не
замечала: в Нераке — она так успела привыкнуть к счастью, что уже не допускала
возможности перемен. И сначала не хотела верить, когда Ребур донесла ей, что
Генрих и Фоссеза все-таки сошлись. Ведь и для Марго и для Генриха эта девочка
была до сих пор их «дочкой», робкой и скромной, воплощением преданности. Ребур
же терзалась завистью к любой женщине, на которую Генрих начинал обращать
внимание; ибо вначале она и сама ему понравилась, но вскоре заболела, и
благоприятная минута прошла.
Теперь она решила отомстить, выкрала счета аптекаря Лаланна и показала своей
государыне. А в счетах значилось: «Взяты королем, когда он находился в комнате
у девушек королевы, две коробки с марципанами. После бала — сахарная вода и
коробка с марципанами, для девушек королевы». Покамест это относилось ко всем,
но последующие записи касались одной Фоссезы: «Для мадемуазель Фоссезы фунт
сластей — сорок су. Для нее же: конфекты и розовое варенье, цукаты, фруктовые
сиропы, марципаны»; все только для Фоссезы. — Она расстроит себе желудок, —
озабоченно сказала Марго; пусть эта завистница Ребур потом не рассказывает,
будто королева ревнует. А Ребур меж тем припасла на конец самое худшее. В
последнем счете стояло: «Взято королем с доставкой в комнату мадемуазель
Фоссезы один и три четверти фунта марципанов и четыре унции фруктового сиропу —
всего два экю и три ливра».
На основании этих точных записей аптекаря бедная Марго поняла, что именно
произошло. Но она в совершенстве владела собой и не показала завистливой Ребур
своего испуга, а с провинившейся Фоссезой стала еще ласковее и просила, как
обычно, чтобы та оказывала услуги королю. — Фоссеза, дочка, позови ко мне моего
дорогого повелителя. Скажи, что у меня есть для него новости о моем брате,
короле Франции. Тебе, наверное, тоже хотелось бы их узнать. Мой брат видел
дурной сон, мать мне написала, какой. Ему приснились разъяренные звери, тигры и
львы пожирали его, и он проснулся весь в поту. Тогда он приказал перебить всех
животных в его зоологическом саду. Поди передай это нашему повелителю и скажи,
что мне известно еще гораздо больше.
Марго нарочно сказала — «нашему повелителю»: пусть Фоссеза думает, что она
ничего не знает, ничем не уязвлена и по-прежнему с легким сердцем считает ее
своей дочкой. Однако Фоссеза не вернулась, вернее, она осталась у Генриха; и
так как она не передала ему поручения, то он в этот день и не пришел к Марго.
Это было равносильно признанию, и с тех пор девушка стала избегать королеву,
упрямилась, дерзила и старалась восстановить против нее короля; Марго же,
напротив, не могла забыть годы счастья, она не хотела, чтобы они миновали, и
поэтому остерегалась совершить какой-либо непоправимый поступок. Она надеялась,
что ее дорогой повелитель скоро пресытится Фоссезой, как пресыщался другими, и
старалась завлекать его и удерживать возле себя новостями из Лувра. Он и сам
узнавал кое-что через своего Рони, у которого двое братьев были при французском
дворе. Супруги встречались, чтобы обмениваться вестями, сопоставлять их: это
было то, что теперь их больше всего сближало.
— Король Франции вводит все новые налоги, чтобы содержать своих любимцев,
— начинал один из супругов. Другой подхватывал: — В народе его иначе и не
называют, как тиран. — И оба, перебивая друг друга, продолжали: — Долго это
тянуться не может. Теперешний любимчик, которого зовут Жуайез, заполучил в
жены одну из сестер королевы и целое герцогство; этого дворяне королю не
простят. А народ не забудет, что такой проходимец мог на своей свадьбе,
которую оплатил народ, щеголять разодетый, как сам король. Во Франции еще не
видали такого мотовства. Семнадцать празднеств — и все за счет налогов:
маскарады, турниры, по Сене плавают вызолоченные суда с голыми язычниками —
как раз подходящее зрелище для простых людей, которым нужно напоминать как
можно реже об их тяготах.
— Больше того: мы должны облегчать их, — говорил Генрих. — Нацедить себе
вина из бочки — это пустяк, это не то, что сосать кровь из народа.
Избалованная принцесса Валуа, когда-то столь прославленная и воспетая за
свои почти вызывающие наряды, в которых она появлялась во всевозможных
процессия, покорно опустила голову. Сейчас все ее честолюбие сводилось к тому,
чтобы оставаться и впредь сельской государыней. А для своего дорогого
повелителя Марго мечтала о гораздо большем — она уже давно прониклась взглядами
Генриха на его предназначение; но ей хотелось, чтобы это случилось не слишком
скоро. Ведь ее брат-король, которого она не любила, мог еще иметь наследника; и
тогда их дом не вымрет. Для Марго ее брат нередко бывал ближе, чем Генрих, и ее
не удивляло, что своих любимцев, которые всего-навсего вредные мелкие
авантюристы, он осыпает благодеяниями, словно родных детей. Он хотел видеть в
них своих детей, хотел, чтобы они стали ими, лишь бы не быть одному среди
разъяренных хищников, терзавших его в сновидениях. Да, Марго иной раз понимала
его — это бывало в те минуты, когда она оставалась одна и размышляла. Теперь он
даровал и брату этого Жуайеза титул герцога и выдал за него вторую сестру
королевы. Король даже перестал платить жалованье своим солдатам, он говорил: —
я образумлюсь, только когда женю всех моих детей. — А Марго думала: «Его дети!»
Долго вздыхала она, забывшись в свете свечей и не замечая, что легкий ветерок
перебирает страницы лежащей перед нею книги.
Однажды, получив вести, которые ее сильно взволновали, она тут же вызвала к
себе Генриха, но оказалось, что он куда-то выехал верхом. Вместо него явилась
Фоссеза; она подурнела, побледнела, лицо вытянулось, и она была не в духе.
«Скоро между ними все кончится», — пронеслось в голове у Марго; но ей слишком
хотелось поделиться тем, что у нее на сердце, пусть даже с девушкой, которую
он прижимал к своей груди, как некогда прижимал Марго.
— Фоссеза! — воскликнула бедняжка Марго и взволнованно обняла ее — теперь
это была уже не ученая дама, не принцесса, а просто беспомощная женщина.
— Фоссеза, это и смешно и все-таки ужасно: они хотят заточить моего брата,
короля Франции, в монастырь, потому что его брак остается бездетным. Но он и
сам уже надел монашеские одежды, поснимал перья и банты, прогнал своих любимцев
и отправился с королевой в паломничество, чтобы она зачала и подарила ему
наследника. У него потом все ноги были в волдырях, и все-таки королева осталась
бесплодной. Ну, как тут не смеяться? Ведь в самом деле смешно, уж кажется чего
проще — сделать женщине ребенка? Но и он и она становятся прямо посмешищем
всего двора, который разбирает во всех подробностях телосложение королевы. А
короля даже зевота берет от напрасных усилий стать отцом, и все зевают вместе с
ним. Да, веселый двор, нечего сказать, ха, ха!
Делая неудачные попытки расхохотаться, она скользнула руками по телу
Фоссезы; и тут Марго благодаря случайности определила на ощупь то, что она
могла бы обнаружить и раньше, если бы захотела знать об этом. «У другой, у
чужой женщины будет ребенок от Генриха. А у меня нет; родить ребенка — проще
простого, а я не смогла. И не над королем Франции и его королевой — я издеваюсь
над собственной участью». Она шарила руками по чужому телу до тех пор, пока
девушка не рассердилась. — Что вы делаете, мадам? — зашипела Фоссеза. — Вот я
пожалуюсь королю, что вы меня щупаете!
— Не сердись, дочка, разве я могу повредить его ребенку!
— Как, мадам?! Вы
