был ни один король на свете. И господа из Лотарингского дома на самом деле
совсем другие, чем их описывала Марго. Город был наводнен их конниками;
лотарингцы назначали чиновников и повышали налоги; не король, а они всем
распоряжались. Если бы король Наваррский явился в это разбойничье гнездо,
которое было ему слишком хорошо знакомо, король Франции, может быть, и встретил
его как своего освободителя, ну, а Гизы? Этот Наварра — единственный, кто еще
стоял им поперек дороги, как они решительно заявляли королю испанскому, что же
сделали бы они с Наваррой? Теперь собственной рукой не убивают, особенно те,
кто почти добрался до престола. Так бывало только во времена адмирала Колиньи.
А ныне Гиз и его Лига могли вызывать народные волнения, когда им это было
нужно; во время одного из них как бы ненароком погиб бы, вероятно, и
Наварра.
На этот счет никто в Нераке не сомневался; тайный совет тщательно обсудил
вопрос, а Морней записал решение. Поэтому, когда Генрих читал письма бедной
Марго, он невольно видел в них предательство — да отчасти оно так и было.
Вместе с тем она горячо и искренне желала, чтобы ее государь стал великим. Но
ее судьба решена, Марго сама обесценивает и сводит на нет свои заслуги, а
Генрих уже перестал замечать их.
На ее двусмысленные зазывания он ответил прямым оскорблением. Он потребовал,
чтобы Марго не отсылала Фоссезу, а оставила при себе: этим он сознательно
порывал их дружеские отношения. Впрочем, в те времена он уже не думал о
Фоссезе. Его увлекала и дарила счастьем другая женщина. Их сблизила не
случайная нежность, и не страсть, загадочная, как рок или кровь. Когда Генрих
познакомился поближе с этой дамой из Бордо, ему понравилось избранное ею
самою имя — Коризанда, оно делало ее каким-то изысканным созданием, образом из
романтических стихов. Его поразило сказочное окружение этой дамы;
коротышка-шут, долговязый мавр, попугаи, обезьяны и еще всякие редкостные
создания, составлявшие ее свиту, когда она ходила к обедне. Графиня де Грамон
была умна, красноречива, в особенности же была богата. Вместо всякий иных
красот у нее была очень белая кожа. Так как она с детства дружила с его
сестрой, то Генрих встречал ее и раньше… А теперь вдруг вспыхнула страстная
любовь или то, что он считал любовью.
Без сомнения, эта дама с первого же дня полюбила Генриха сильнее, чем он ее.
Она давно уже тайком о нем мечтала и придумала себе такую свиту, только чтобы
привлечь его внимание. Он мерещился ей по ночам, с того дня, как Фама
произнесла во всеуслышание его имя, и она забрала себе в голову непременно
стать его музой. — Эта муза великого государя и солдата будет на свои деньги
вооружать для него полки, а после сражений и побед обнимать его своими белыми
руками. Главное же, она заставит его писать письма, писать без конца; благодаря
ей он сделается несравненным писателем. И это будет продолжаться в течение
многих лет, пока ее честолюбие не будет утолено. А тогда все кончится еще и
потому, что лицо музы уже не будет ослепительно белым, но покроется красными
пятнами. И, как всякая другая, она станет сварливой и унылой и забудет о том,
что все-таки выполнила свою задачу, которую сама себе избрала, так же как и имя
«Коризанда».
А с Марго у него все по-другому. Он не пишет ей вдохновенных и изысканных
писем. Она тут, когда ее тело тут. Расстаться с нею тоже можно, как и со всякой
другой; но ее образ отпечатлелся на всей его юности, как волшебство или
проклятие, и то и другое захватывает самую суть жизни, не то, что возвышенные
музы. Марго не станет вооружать полки для своего возлюбленного повелителя, а
скорее пошлет войска против него. Ибо она последняя, бесплодная, и будет тщетно
стараться остановить его на пути к престолу. Даже с Лигой Гиза — с самим
дьяволом! — заключит она под конец союз против ее собственного дома, и все это
только из ненависти к своему возлюбленному повелителю. Когда ее брат Перевертыш
умрет, она примется в смятении разъезжать вместо него по стране и будет вести
себя как те, чей род погиб, и, преследуемая ненавистью своего брата-короля,
наконец исчезнет совсем, одинокая женщина, настолько одинокая, что не сможет
даже вредить; Марго просто исчезнет!
Пока она еще в Лувре и старается заманить туда Генриха описанием придворных
празднеств. Она, конечно, знает, что у него завелась новая подруга: об этом она
не заговаривает, но мстит. К сожалению, несравненный Нарцисс женится, впрочем,
она быстро находит ему самые разнообразные замены. Ее брат-король на придворном
балу бросает ей в лицо имена всех ее любовников. На другой день она вынуждена
уехать из Парижа, опозоренная, покинутая; хуже того: во время ее возвращения на
юг ее неожиданно останавливают офицеры королевской охраны и обыскивают, как
воровку. И кто же выезжает ей навстречу, и увозит в свой замок, и показывается
с нею в окне? Кто к ней добр и молча обнимает ее, чтобы она знала: есть на
свете человек, который вместе с ней страдает и делит с нею ее стыд?
Вечером Марго сидела рядом с Генрихом, который для виду слушал болтовню
своих дворян, только чтобы самому говорить поменьше — особенно же с Марго. Ей
бы изменил голос, ведь она беззвучно плакала. Но это были слезы радости, оттого
что он к ней добр. К ним примешивались и слезы горечи за свое бессилие. «А он
любит на этот раз по-настоящему! Всем я стою поперек дороги, и этой его
любовнице с дурацким именем (она еще вздумает отравить меня) и ему. Какой прок
от его доброты? Меня здесь уже нет».
Именно в эту минуту он нашел под столом ее руку и сжал. Сначала она
пугается. Погруженная в свои страхи, она уже решает: «Это — прощание». Затем
пугается вторично, но уже от радости: ведь прощания еще нет, самое худшее
отодвигается. Кровь приливает ей к сердцу; порывисто склоняется она над его
рукой и незаметно целует ее. Потом, наоборот, сидит очень прямо, больше не
плачет, ни на кого не смотрит: она уже начала удаляться отсюда, Марго чувствует
это, хочет позвать себя обратно, но пути назад закрыты. Марго! Неужели никогда?
Вернись, если можешь! Не можешь? Меркнешь? Ускользаешь? Марго!
Похороны
Последний король из дома Валуа любил потанцевать, и танцевал он один, как
ребенок, но лицо его оставалось мрачным, он ничего не мог с этим поделать.
Иногда он вдруг отодвигал от себя тщательно переписанный указ и сбрасывал
меховой плащ. Белое шелковое полукафтанье, узкие бедра, мальчишеская, не по
возрасту, фигура — таким расхаживал король перед зеркалом, которое нарочно
здесь ставили слуги. Начинала звучать отдаленная музыка, и он в своей тихой
комнате делал изысканные па, совершал движения и принимал позы, полные
неизъяснимого изящества. Из-под опущенных век он наблюдал за своим отражением в
зеркальном стекле, словно танцевал другой человек. Это был не он. Увы, он не
чувствовал себя радостным танцором, он был лишен небесной благодати и легкости,
не знающей воспоминаний. Его они преследовали неотвязно; только у счастливого
отражения в зеркале их не было. Не было у него и головы, ибо рама зеркала
отрезала ее. А его голова, окруженная черноватыми духами, думала о смерти.
Брат Франциск безнадежно заболел; кровь выступала у него из пор, как некогда
у брата Карла. Во Фландрии он бессмысленно расточал свои последние силы, как и
остальные братья, а теперь умирал. Король был бездетен, он уже не надеялся
иметь наследника, ибо ничто не помогало — ни лечение королевы водами, ни
великое паломничество, когда его ноги сплошь покрылись волдырями, ни
настойчивые моления всего двора, который проследовал крестным ходом через
церковь Нотр-Дам. Словом, было сделано все; страх, тревога и муки перед
неизвестным должны отстать на полпути, если человек в одиночестве, один идет
навстречу своей смерти. Но ведь с роковым бесплодием и предопределенным свыше
вымиранием рода не так легко раз и навсегда примириться — и не у Валуа нашлись
бы на это силы. Двести лет господствовал его род, и он, последний Валуа,
завершает его. Лишь по временам ему кажется, что жертва уже принесена.
Неотступно и неуклонно устремлен духовный взор короля на предстоящий конец, и
он ежедневно готовится к нему, рисуя себе ужас этого конца и надеясь, что, быть
может, даже ужас наконец иссякнет и смерть перестанет быть страшной. Ведь и для
короля, завершающего былую эпоху, а также целый вымирающий королевский лом,
смерть могла бы оказаться не тяжелее, чем для обычного человека, во всей его
слабости.
И, чтобы добиться этой легкости, король танцевал один, или часами ловил
чашечкой мячик, или вешал себе на шею корзинку со щенятами, перевязанную
голубой лентой. Они в ней ползали и скулили: они жили, жили вместо него, а он
мог не двигаться. Когда ему сообщили о смерти его последнего брата, он сам
стоял, застыв, как мертвец; и не очнулся, не отозвался. Вошедшие онемели перед
ним, им хотелось ткнуть в него пальцем.
Двор ожидал, что он опять начнет разыгрывать монаха, петь в хоре вместе с
братией среди золотых подсвечников и кадильниц, рисунки которых сделал сам — от
тоскливого желания создать хоть что-нибудь. Но нет, церемония погребения
напоминала роскошную свадьбу. Народу пришлось принимать в ней участие и
оплачивать ее совершенно так же, как и свадьбы королевских любимцев. Впереди
шло все духовенство, даже те священники, которые с кафедры произносили
проповеди против короля. Затем дворяне покойного несли гроб, а за гробом
следовал король, единственный представитель своего дома, уже умершего. И
зрители дивились: Валуа вел себя так, словно особенно старался выставить
напоказ, насколько он одинок — и теперь и всегда: улицы затянуты черным, и он
выступает один, без своей бесплодной королевы, в некотором отдалении от всех
остальных, ибо там только чужие. Гроб его последнего брата был покрыт знаменем
походов, принесших покойному довольно сомнительную честь и нередко направленных
против его брата-короля. Последний желал ему смерти, а теперь, когда это
желание исполнилось, он шел за телом один, между гробом и чужими людьми.
Первое место в свите занимали два его фаворита — Жуайез и Эпернон, король
подарил им герцогский титул и дал в жены двух сестер королевы. Сейчас же за
ними шли его враги, вознамерившиеся против его воли наследовать ему, — шли
Гизы.
Они выступали пышнее самого короля, их собственная свита была роскошнее,
породистые кони, которых вели под уздцы. И они сами казались воплощением
властной и дебелой мощи. Черты герцога Гиза приобрели за это время суровую
жесткость. Он уже не изливал, как некогда, блеск своей красоты на простонародье
и почтенных горожан, это был уже не сказочный герой их жен. Все приманки теперь
не нужны, не нужно ни соблазнять, ни задаривать. Теперь можно просто
приказывать. Уже незачем уговаривать горожанина или мужика, чтобы они оказали
ему поддержку, — напротив, кто не желал вступать в Лигу и не присягал в слепом
повиновении ее вожаку, мог считать себя погибшим! Выполняй свою трудовую
повинность и неси повинность воинскую! Плати ему подати и, хоть жилы вздулись,
торчи целый день на ногах каждый раз, когда Гизу вздумается созвать толпы своих
приверженцев. А не хочешь, так не будет у тебя ни клиентов, ни работы, ты
окажешься вне закона,
