выдадут тебя. И если кто потом набредет на твой труп, то обойдет его
сторонкой.
Преступное тайное сообщество неудержимо разрастается, оно охватывает своими
щупальцами все государство и всасывает его в себя, а закон кажется таким же
бессильным, как этот король, шествующий под балдахином на похороны своего
последнего брата. И сегодня добрая половина участников шествия — духовные лица,
военные, придворные, почтенные горожане и простолюдины — все они сегодня
обсуждают вопрос о наследнике короля, словно уже хоронят его самого. Завтра
даже его любимцы переметнутся к Гизу. Лига сживет его со свету, оттеснит на
самый дальний клочок земли, пока его кто-нибудь там не прикончит. В сущности,
он многое знает заранее, но заставляет себя, выпрямившись, шагать под парчовым
потолком балдахина и слушать то, что не предназначено для его ушей: как они
делят между собой его провинции, заявляют о своих притязаниях на должности, на
финансы, на военные силы. В действительности он всего этого не слышит,
расстояние между ним и всеми этими людьми слишком велико; но он ощущает. Все
внутри у него содрогается от предчувствий, похожих на жуткие шорохи. Он
закрывает глаза, и ему чудится, что он блуждает ночью в лесу, полном
опасностей. Кто защитит его?
Он приходит в себя; произошла заминка, на ступенях церкви какая-то шайка
вопит: «Валуа! Чтоб ты сдох!» Это для него не ново. Такие выступления
заказываются и оплачиваются, и он знает, кем. Вмешивается стража, крикуны
бегут, давка среди идущих, в процессии смятение. Балдахин вдруг оседает и
медленно опускается на короля, а тот нагнулся, он становится на одно колено,
потом на оба, наконец даже ложится на камни лицом.
Когда он, опомнившись, встает, оказывается: Гизы окружили его, чтобы
защищать. Они заслоняют его от народа, который видит только их и приветствует
громкими кликами. Кардинал Лотарингский бесстыдно кажет толпе свое лицо
непревзойденного злодея. Второй, Майенн, выставляет телеса, более жирные, чем
положено иметь человеку коварному: это уж проверено и всем известно. А герцог —
«великий человек»; так восклицает его наемный хор.
«Да здравствует Гиз!» — ревет тайное сообщество убийц; он хочет, чтобы им
стала вся страна. Он хочет весь народ этой страны обратить в такое сообщество,
и лишь немногое теперь мешает этому — так уверяет герцог. «Герцог — великий
человек! Да здравствует Гиз!» — И вот уже не доброту являет надетая им маска, а
строгость. Мышцы его лица жестко напряжены, что говорит о суровой решимости.
После того как он загонит короля в угол, он разделит королевство между своими
двенадцатью обер-мерзавцами, а всем унтер-мерзавцам будет тогда разрешено
убивать и грабить, однако лишь при условии их полного и беспрекословного
повиновения, иначе им самим придется протянуть ноги и не то что прекословить, а
навсегда утратить дар слова. Это решено: видите, как напряжены у нашего вожака
желваки на скулах! Да, будут только убийцы и убиенные, нескончаемой
Варфоломеевской ночью должно стать царствование нашего предводителя, да
здравствует Гиз!
И когда они окружили короля и всякая дистанция исчезла, забытый Валуа
утратил все свое знание, свою способность прозревать события и чуять их
приближение. Он привлек к себе одного из сыновей Гиза — у герцога есть дети, он
не бесплоден, нет, не бесплоден, — взял мальчика за плечо и привлек к себе,
словно собственного ребенка. Так отстоял он всю заупокойную службу и весь
обратный путь в свой замок совершил, окруженный своими убийцами и убийцами его
страны, которые в этот раз все-таки еще защищали его. Процессия все
разрасталась: на всех площадях к ней присоединялись наемники Гизов и дворяне. И
теперь это шествие знаменовало собой уже не скорбь по одному из Валуа, но
восходящую мощь Гизов. А последний из Валуа, обняв за плечи их отпрыска, шагал
в такт барабанной дроби, которую отбивали их войска, — для них, а не для него.
Под широким и суровым небом его государства ему принадлежал только резкий и
жидкий похоронный звон небольшого колокола. И колокол все звонил, звонил.
Муза
Лига, несмотря на свое усердие в борьбе за римско-католическую церковь и за
Гизов, на самом деле, сознательно или бессознательно, хотела только одного —
распада королевства и торжества Испании. Но у святой Лиги была еще одна,
правда, несущественная забота: король Наваррский; впрочем, он не мог считаться
серьезным препятствием. Ведь когда столь мощное движение охватывает
пробудившийся народ, оно, без сомнения, достигнет своей цели. Решительно во
всем находит оно себе опору и прежде всего в чувстве чести самой нации, больше
не желающей терпеть всем очевидный позор, — в данном случае протестантскую
ересь. Кроме того, обычно оказывается, что у «позора» денег мало, а у «чести»
их много. Так же обстоит дело и с солдатами: они почти все оказываются на
стороне «чести»; иначе не бывает.
Однако надо все учитывать, а король Наваррский вызывал о себе больше толков,
чем следовало. И Лига решила, что с этим следует покончить. Он был взят под
неусыпный надзор, и вот Лига получила сведения, что он постоянно бывает у
графини Дианы Грамон, в одном из замков этой богатой дамы, которые находились в
Гиенни, а там короля Наваррского легче было поймать. Всюду, где он мог
проехать, Лига расставила конные посты. К сожалению, он именно в этих местах и
не показывался, ибо знал, что его собираются захватить, и избегал постов Лиги.
А осведомлен он был лучше их, ибо ему сообщала обо всем графиня Грамон. И так
как другу стало теперь труднее ее посещать, в руках у графини сосредоточились
все нити разведки. Если ей приходилось отговаривать его от посещения, он писал
ответ — и письма эти были составлены в самом высоком стиле, ибо в них он
устремлялся к своей заветной цели. Однажды, когда она была в Бордо, он написал
своей музе следующее.
«Душа моя! — писал он. — Слуга, которого они схватили вместо меня неподалеку
от мельницы, вчера уже прибыл ко мне. Они спросили, нет ли при нем писем, он же
отвечал: да, одно… И отдал им, они вскрыли, а потом вернули. Это было письмо
от вас, сердце мое».
Тут тонкий стилист про себя улыбнулся. Он размышлял о том, как хорошо бывает
иногда писать любовные письма, в них бьется пульс самой природы. И врагам,
наверно, даже стыдно становится своих нелепых подозрений, когда они, возвращая
такое письмо, отпускают слугу. Потому-то они еще до сих пор не осведомлены о
том, что моя любимая на свои деньги снаряжает для меня отряды гасконских
солдат. Пока их двенадцать тысяч, но это еще не все. Она должна выставить мне
вдвое больше, и я этого добьюсь. Эта женщина честолюбива. И она любит короля,
не имеющего ни денег, ни земли, ни солдат. Это моя первая любовница, которая
мне ничего не стоит, да еще сама приплачивает. Но она об этом не пожалеет! Тут
кровь закипела в нем, он мгновенно забыл и про деньги и про солдат и быстро
сделал приписку: «Завтра в полдень отбываем — я тоже, и намерен сжечь ваши руки
поцелуями. До свидания, дражайшее из моих сокровищ, смотри, не разлюби своего
малыша».
Вот как все это было. Вот как «малыш» обращался к своей музе и защитнице. Из
всего ее тела лишь о руках упомянул он, а ведь кровь у него кипела. Но эта
женщина научила его преклоняться перед возлюбленной и с неведомой дотоле
изысканностью выражать свои чувства, хотя они, по сути, оставались теми же.
На следующий день он, как обещал, выехал верхом в Бордо: что-то она скажет
по случаю той нелепой схватки, которая у него только что произошла с горсточкой
людей французского короля? Потери — двое убитых, добыча — пять лошадей; она,
наверное, будет бранить своего возлюбленного, ведь это недостойно его. Но даже
в таких делах рискуешь жизнью не меньше. Смотри, не разлюби своего малыша.
Он рывком натягивает повод. За широкими лугами синеет лес, его омывают воды
Гаронны. Из рощи выезжает всадница. Она сидит боком на широкой спине своего
коня, низко свисает подол белого платья, поблескивающего в лучах солнца. Она
слегка нагибается вперед, склоняет голову, стараясь получше рассмотреть
Генриха. Движения ее невесомы, и вся она неземное видение, она сходит с небес,
обещая славу и величие. — Фея! — восклицает он, соскальзывает с седла и
опускается на одно колено. Но она манит его к себе рукой, и драгоценные каменья
ее перстней играют в лучах солнца. Он спешит к ней; она слегка приоткрывает
объятия. Чуть приседая, она здоровается с ним и с выражением блаженства
закидывает голову. Он жадно осыпает поцелуями ее руку, она целует его в
голову.
Эта сцена была их достойна, и оба упивались ею; Генрих — главным образом из
благоговейного трепета перед этой женщиной и ее именем — Коризанда. Оно
обязывало к приподнятым чувствам. Достигнув берега реки, они опустились на
траву под тополями. Он озабоченно поглядывал на их двух лошадей, — впрочем, те
мирно паслись. — Моя высокая подруга! — вздохнул он. Она же молвила просительно
и вместе с тем благосклонно: — Сир! — Широко раскрытыми глазами, полными
несказанного блаженства, окидывала она безмятежный пейзаж: едва шелестящие
деревья, лепечущие воды. — Мы одни! Мы ничего не ведаем о войне, мы никогда не
слышали об ужасах чумы. Хоть все это, вероятно, и существует в мире, но сюда не
доходит. Предатели, покушающиеся на нашу жизнь, напрасно ищут нас, мы здесь так
далеко от всех!
Он слегка двинул плечом — в сторону кустарника, за которым оставил свою
охрану. Ее провожатые ожидали в рощице, он даже разглядел несколько силуэтов.
Когда блаженная идиллия кончится, они все покажутся. Генрих увлекся и стал
описывать своей возлюбленной тот остров, где они будут жить. Он совсем недавно
открыл его. Это прелестный остров, он покрыт садами, по каналам скользят легкие
челны, и на ветвях распевают всевозможные птицы. — Вот, возьми, душа моя, это их
перья. Еще охотнее я бы принес тебе рыбок. Ужас, сколько там рыбы, и прямо
даром: огромный карп стоит три су, а щука — пять су. — Генрих невольно перешел
от возвышенных чувств к реальным фактам. Поэтому она поблагодарила его за
превосходный паштет, который он прислал. Что же касается ручных вепрей, то они
живут теперь в парке Агемо, и трудно представить себе что-нибудь очаровательнее
этих хищных зверей с такой густой и колючей щетиной. — Вы умеете, сир,
безошибочно угадывать все, что нравится вашей покорной служанке. Я вынуждена
быть благодарной вам до конца моих дней! — Хотя дама и сказала это с некоторой
иронией, но ирония была чисто материнской. Да иначе и не могло быть. Будучи его
сверстницей, а в действительности зрелее его, эта тридцатидвухлетняя женщина
спокойно взирала на то, как его руки блуждают по ее телу. Она была невозмутима.
Лицо ее оставалось безукоризненно белым, взгляд — полным спокойной нежности,
как будто его ласки ее не касаются. Она знала, чего хочет, и воображала, что
руководит им. В эту минуту она хотела пощадить его королевское самолюбие,
потому и заговорила о его подарках и своей благодарности. Правда — с
насмешливой снисходительностью. Лишь после этого стала сама его одаривать: ее
благодеяния были куда существеннее, и он становился ее неоплатным должником —
она надеялась, навсегда.
Дама хлопнула в ладоши, из рощи вылетели два всадника:
