офицеры. Только когда они сошли с коней, Генрих увидел у них на перевязи свои
цвета. Сняв шляпы с перьями, они взмахнули ими над самой землей и попросили у
графини Грамон разрешения представить королю Наваррскому его новый полк. Она
милостиво кивнула. Снова шляпы до земли, и офицеры галопом ускакали обратно;
Генрих не успел и опомниться. Никому не было дано так изумлять его и переносить
в царство чудес, как Коризанде.
— Сир! Я честолюбива, — заявила она, желая пресечь всякие изъявления
благодарности. — Я хочу видеть вас великим.
— Боюсь, что вы зря потратите ваши деньги. Даже если я стану королем
Франции, я не смогу достойно отплатить вам за то, что вы сейчас делаете.
Им овладел восторг. На глазах его выступили слезы: волей-неволей он был
вынужден преклониться перед своей великой подругой. Разве не от самих женщин
зависит его отношение к ним? Либо они воодушевляют его, либо он смотрит на них
пренебрежительно. Они сама жизнь, вместе с нею меняется и ценность женщины.
Графиня Диана достигла ныне своей наивысшей цены, и она понимала это. Ее заслуга
была в том, что она не давала ему произнести те слова, о которых он мог бы
впоследствии пожалеть; и она поступила весьма благоразумно, удержав его.
— Молчите, сир! Но когда вы в один прекрасный день въедете в столицу вашего
королевства, не забудьте поднять взор к одному из балконов. Вот и все, этого
достаточно.
— Вы въедете в столицу вместе со мной, мадам.
— Разве это может быть? — спросила она, замирая от волнения, ибо — увы! —
когда забьется сердце, разум умолкает.
— Вы будете моей королевой. — Тут он торжественно поднялся и посмотрел
вокруг, словно ища свидетелей, хотя их было поблизости немало. И действительно,
из кустов вышли его люди, а вдали показались спутники графини. И вдруг лицо
короля омрачилось, он топнул ногой и резким тоном воскликнул:
— А кто меня выдал моим врагам? Но они не поймали меня, им удалось захватить
только моего слугу? Я знаю, кто! Покойная королева Наваррская!
Он так ненавидел Марго, что называл ее покойницей. Она его покинула,
укрепилась в городе Ажене и там умышляла его гибель. Он желал ей того же.
Стоявшая перед ним графиня испугалась: она увидела стихийное кипение чувств. «А
что я для него? Совсем чужая. Что останется после меня? Его письма — только
слова, да и те он говорит самому себе. Лишь тот, кто одинок, обращается к своей
музе». На миг графине точно открылось будущее: она увидела бесконечные обиды,
он вечно будет обманывать ее, никогда не женится, в конце концов начнет даже
стыдиться своей подруги, ибо фигура ее расплывется, на коже появятся пятна… Но
мгновение промчалось — вот она уже снова ни о чем не догадывается. Грянули
барабаны, и появился полк.
Разделенный надвое, быстрым шагом, легким и бодрым, он вышел из-за рощи, на
широком лугу обе половины соединились и сомкнули ряды. Офицеры доложили
графине, что ее полк прибыл. А она, словно приглашая короля принять этот дар,
слегка присела, подобрав свое длинное платье. Он взял ее за кончики пальцев,
приподнял их и подвел даму к выстроившимся во фронт солдатам. Тут она опять
склонилась перед ним, и на этот раз очень низко; затем воскликнула — и голос ее
звонко прокатился над головами двух тысяч солдат:
— Вы служите королю Наваррскому!
Король поцеловал руку графине Грамон. Он приказал знаменосцу выйти вперед, а
к ней обратился с просьбой освятить знамя. Она сделала это и прижала тяжелый
затканный шелк к своему прекрасному лицу. Затем король Наваррский один прошел
по рядам, он схватывал то одного, то другого солдата за куртку, узнавал их и
вдруг кого-нибудь обнимал: этот уже служил ему. И всем хотелось услышать то,
что он говорит каждому из них; наконец он обратился ко всем.
— И я и вы, — заявил он, — сейчас белые да чистые, как новорожденные, но
долго такими не останемся. Наше военное звание требует, чтобы мы были сплошь
порох и кровь. Целым и невредимым остается только тот, кто хорошо мне будет
служить и не отступит от меня даже на длину алебарды. Я всегда умел справляться
с лентяями. Тесен путь к спасению, но нас ведет за руку господь…
Так говорил король Наваррский, обращаясь к двум тысячам своих новых солдат,
а они верили каждому его слову. Тут же грянули барабаны, колыхнулось знамя, и
он вскочил на коня. У него уже не было времени подставить руку графине, чтобы
она, опершись на нее ногой, тоже могла сесть в седло. Она села сама и помчалась
впереди своих придворных дам и кавалеров.
Генрих не посмотрел ей вслед: у него был свой полк.
Во весь опор
Едва достиг он со своим полком большой дороги, как вдали на ней заклубилась
пыль; что могло там быть, кроме врага? Уже доносился топот копыт. Генрих велел
своим солдатам залечь во рву, а часть спрятал в лесу, пока не выяснится, на
кого придется нападать. Между тем из желтых облаков пыли уже вынырнули первые
всадники; сейчас они будут здесь. Вперед! Генрих и его дворяне ставят коней
поперек дороги и хватают скачущих за поводья. От толчка один вылетает из седла
и, уже валяясь под копытами, кричит в великой тревоге:
— Король Франции!
В это мгновение облако пыли оседает, и из его недр появляется то, что она
скрывала: карета, запряженная шестеркой, форейторы, конвой, свита — поезд
несется во весь опор. Генрих уже не успевает очистить дорогу, и карета,
покачнувшись, вдруг останавливается. Кучер осадил лошадей, они дрожат, а он
бранится, всадники приподнимаются на стременах, иные размахивают оружием.
— Мы друзья, господа! — кричит Генрих; он указывает на ров и на рощу.
— Я привел с собою целый полк, чтобы охранять короля!
— Вот дьявол, оказывается, он поджидал нас! — Они растерянно переглянулись и
расступились перед ним. — Мы скачем от Парижа без передышки, никто не мог нас
обогнать, разве что на крыльях!
Генрих спешился, подошел к окну кареты и снял шляпу. Стекло занесло пылью, и
его не открыли. Никто из слуг, стоявших поблизости, и не подумал о том, чтобы
распахнуть перед королем Наваррским дверцу кареты. Но так как все были
изумлены, то воцарилась тишина. Генрих и сам затаил дыхание. И он услышал среди
полного безмолвия, что происходит за пыльным стеклом окна. Он услышал, что
король судорожно рыдает.
Очень многое пронеслось при этом в памяти Генриха, очень многое. Но лицо
ничего не отразило, он сел в седло и поднял руку. Поезд тронулся — карета,
запряженная шестеркой, форейторы, конвой, арьергард, а также полк Наварры;
солдаты двинулись быстрым шагом, легко и бедро. Они не отставали и пешком, ибо
королевский поезд уже не мчался. Все это было очень похоже на бегство, как
будто король Франции без оглядки бежал из своей столицы в самую — свою
отдаленную провинцию. Именно так оно и было, и, как ни был Генрих поражен, он
все понял: «Куда же король едет? Ко мне? Неужели дело дошло до того, что он у
меня ищет защиты? Но я сделаю так, что ты никогда об этом не пожалеешь, Генрих
Валуа», — думал Генрих Наваррский, ибо в подобных случаях бывал он сердцем
жалостлив и благороден.
Когда они достигли города, уже наступил вечер. Стража у ворот не знала, кто
сидит в карете, а жители, смотревшие в окна, едва ли могли разобрать
что-нибудь, так как было темно. Карета и войско двигались во мраке, а если
попадался висевший над улицей фонарь, король Наваррский посылал кого-нибудь
вперед, чтобы его потушили. Возле ратуши он дал знак остановиться. Не успел он
сойти с коня, как дверца кареты отворилась. Король вышел: он тут же обнял
своего кузена и зятя, но молча, не заговорил и потом. Сильнее, чем он это
сознавал, жаждал король обнять отпрыска своего дома, хотя бы в двадцать первом
колене.
Короля раздражало все вокруг — здания и войска, занимавшие площадь и улицу.
Из дома вынесли лампу, и Генрих заметил на лице короля испуг и зарождающееся
недоверие: — Я хочу видеть маршала де Матиньона, — сказал король. Он вспомнил,
что должен поддерживать не губернатора, а его заместителя. Нельзя отступать от
заученного плана!
— Сир! Его сейчас нет в Бордо, и гарнизон его крепости нас так сразу не
впустит. А в ратуше я дома: Ваше величество здесь будут в безопасности, и вас
примут хорошо.
Услышав столь легкомысленные слова, сказанные его зятем и кузеном, король
нахмурился еще больше. Он чуял в этом какой-то умысел и подвох и был отчасти
прав; ибо по пути сюда Генрих, несмотря на благородство и чуткость сердца,
тщательно обдумывал, где и как лучше всего завладеть этим Валуа. И решил, что,
пожалуй, удобнее в ратуше, ибо там всем управлял его друг Монтень. Следуя
глазами за взглядом короля, Генрих воскликнул:
— У моего полка одна цель — охранять ваше величество!
А король надменно ответил:
— У меня у самого есть полки.
— Ваши конники, сир, под командой — маршала де Матиньона рассыпались по
горам и долинам, чтобы сразиться с моими.
Король вздрогнул. Он понял, что попал в западню. А Генрих, увидев это,
почувствовал к нему сострадание; быстро наклонился он к королю и настойчиво
прошептал ему на ухо: — Генрих Валуа, зачем же ты приехал? Доверься мне!
На лице несчастного короля отразилось некоторое облегчение: — Пусть твои
войска уйдут отсюда, — потребовал король также шепотом, и Генрих немедленно
отдал приказ, чтобы они удалились; но для офицеров добавил: пусть полк остается
в городе, отрежет его от крепости и будет готов отразить нападение врага.
Валуа, мы не уверены друг в друге. Он был счастлив доложить:
— Сир! Мэр города и господа советники!
Вышли четверо мужчин в черном, они опустились перед королем на колени. Один
из них, с золотой цепью на груди, приветствовал короля по-латыни, чистоту
которой король не мог не отметить; это было тем похвальнее, что классические
обороты трудны в обыденной речи, особенно же они трудны для южанина. Королю
было приятно, минутами он почти забывал об опасности. Он попросил советников
встать и, наконец, проследовал в ратушу. Иные потом утверждали, что лишь
красноречие господина Мишеля де Монтеня побудило его это сделать.
Наследник престола
Сначала мэр города ввел короля в самую обширную залу. Ввиду столь
неожиданного приезда его величества ее не успели еще должным образом осветить.
Далекие тени в углах тревожили Валуа, он потребовал, чтобы ему отвели
небольшую, но ярко освещенную комнату, поэтому отперли библиотеку мэра. Король
Наваррский приказал своим дворянам нести охрану вместе с дворянами короля
Франции. Валуа, уже входя, обернулся и громко заявил: — Здесь, у дверей, будут
только мои! — А Генрих отозвался не менее решительно: — А мои займут выход!
Так они, каждый обезопасив себя, перешагнули порог. Монтень хотел остаться
со свитой, но король приказал ему войти. На лице его появилась угрюмая усмешка,
и он сказал: — Господин де Монтень, вы заседаете в моей палате. Эта комната
тесна. Если сюда ворвутся убийцы, мы погибнем в схватке все трое. Вы
заблаговременно предупредите меня об опасности?
И у Монтеня изменилось лицо — может быть, он придал ему выражение насмешки
и, уж конечно, преданности. Он сказал: —
