именно опасность нам приятна, хотя как раз ейто и надлежало бы нас
отталкивать.
— У вас много книг, — заметил в ответ ему король, обвел взором стены и
вздохнул. Он вспомнил свои писания, удобный меховой плащ, монашескую сутану;
облачившись в нее, он воображал, что с суетным миром навсегда покончил. Здесь
же предстояло бороться.
— А удастся нам добиться чего-нибудь дельного? — спросил он без всякой
уверенности в голосе. Его кузен и зять ответил: — За мной задержки не будет.
— И уже преклонил было колено. Король подхватил его, поднял и сказал: — Брось
весь этот вздор… Я про церемонии… Говори, чего ты хочешь?
— Сир! Я прошу только ваших приказаний.
— Ах, оставь, выкладывай!
Король ощупал глазами стены — не может ли какая-нибудь книжная полка
повернуться на петлях. И так как не нашел потайной двери, которой так опасался,
то собственноручно выдвинул кресло на самую середину комнаты. Тут уж никто не
смог бы неожиданно наброситься на него; порой его движения становились совсем
мальчишескими.
— Может быть, наоборот, вы, сир, ждете чего-нибудь от меня? — спросил
Генрих. — Я охотно обсужу ваши пожелания с моими друзьями.
— Это уже не раз обсуждалось. Все дело в том, чтобы вы, наконец, решились,
— заявил король неожиданно официальным, даже торжественным тоном. Генрих
отлично знал, о чем идет речь: о его переходе в лоно католической церкви. Но
он сделал вид, что не понимает, и с напускной горячностью принялся
возмущаться и жаловаться на своего наместника в Гиенни. По его словам, маршал
Матиньон ничуть не лучше прежнего, Бирона. Генрих приплел сюда даже самого
короля: — Вам бы следовало отцом мне быть, а вы по-волчьи воюете против меня.
— Король возразил, что ведь Генрих не желает повиноваться. — Я-то вам спать
не мешаю, — отозвался Генрих. — А вот из-за ваших преследований я уже полтора
года не могу добраться до своей постели.
— Какие вести вы сообщили через ваших дипломатов в Англию? — спросил король.
И тут Генриху пришлось отвести глаза. Правда, Морней писал, что все добрые
французы взирают на короля Наваррского, с надеждой, ибо при теперешнем
правительстве им живется плохо и от герцога Анжуйского они не ждали ничего
путного: он уже себя показал. И вот он умер, а он был последним братом
несчастного короля.
— Прошу прощения у вашего величества, — сказал Генрих и еще раз хотел было
преклонить колено. Но так как никто его не удержал, он выпрямился сам. Король
же решил, что, достигнув кое-каких успехов, можно сохранять и некоторую
строгость.
— Неужели вы хотите и впредь быть причиной всех бедствий в стране и толкать
королевство на чуть гибели? — спросил он.
— Тут, где повелеваю я, еще ничего не погублено, — отозвался Генрих. Тогда
король вернулся к главному вопросу:
— Вы же знаете, каковы мои условия и в чем состоит ваш долг. Разве вы не
боитесь моего гнева?
Да, переход в католичество, только это. Генрих сразу понял, чего хочет
король. Пусть все идет в королевстве как попало, лишь бы наследник престола
сделался католиком.
— Сир! — твердо заявил Генрих. — Это говорите не вы. Вы мудрее ваших
слов.
— А вы просто невыносимы, — раздраженно отвечал король, — то садитесь на
край стола, то убегаете в конец комнаты, то книгу хватаете с полки. Я ненавижу
движение, оно разрушает строгость линий.
Генрих ответил стихом из Горация: «Vitamque sub divo — … Да не будет у
него иного крова, кроме неба, и пусть всю жизнь не ведает покоя!..» При этом
Генрих взглянул на господина Монтеня, и тот склонился перед обоими королями,
уже не делая между ними различия. Затем снова стал у двери, точно страж.
А король Франции начал сызнова: — И ради этой столь мало приятной жизни вы
упорствуете?
— Разве вы в вашем замке Лувр счастливее? — отпарировал Генрих. — Сир! —
продолжал он многозначительно. — Я хочу только произнести вслух то, что вам уже
должно быть известно: хоть мне и нанесены многие незаслуженные обиды, я к вам
не чувствую ненависти, ибо вы были как воск в руках других. И ненавижу я этих
других, а вы — мой государь и повелитель. На вашем престоле сидели искони лишь
законные наследники, им не владел ни один самозванец. Так было в течение семи с
половиной веков, начиная с Карла Великого!
Эту длинную речь Генрих произнес намеренно, чтобы дать королю время
собраться с силами для заявления, ради которого тот сюда и прикатил. Ведь
король решил назло Гизам назначить наследником своего кузена Генриха. «А что
ему еще остается после смерти брата и — зловещих событий во время похорон, о
которых мне сообщил конник? Кто бы я ни был — католик или турок — ты, Валуа,
должен назначить меня». Так думал Генрих, в то же время не спуская глаз с лица
короля: оно непрерывно меняется — вот его напускная неподвижность перешла в
судорожное подергивание, и неудержимо близится взрыв. Последним толчком явилось
почему-то упоминание о Карле Великом. Король, который только что был сер лицом,
внезапно побагровел и стал похож на Карла Девятого, когда тот еще был тучен и
говорил зычным голосом. Он вскочил с кресла и, стоя перед Генрихом, тщетно
силился заговорить. Наконец он овладел своим голосом.
— Негодяи! — И проговорил более внятно: — Негодяй Гиз! Теперь он уверяет,
будто тоже ведет свой род от Карла Великого! Этого еще не хватало. Какая
наглость! Он пишет об этом и распространяет этот бред в моем народе! Он-де
единственный законный потомок Карла, а все Капетинги, сидевшие на французском
престоле, — незаконные потомки. Этого нельзя вынести, Наварра! Какой-то
обманщик, чужеземец, и притом ничтожного рода в сравнении с нашим, осмеливается
называть нас бастардами, а себя самого — истинным наследником французской
короны.
— Видите, до чего дошло, а все потому, что вы слишком долго терпели,
— вставил Генрих тоном человека, призывающего другого к благоразумию. Но
король был вне себя. Захлебываясь от ярости и запинаясь, пытался он что-то
сказать:
— Я ускользнул от его лап… мчался во весь опор… Но я там оставил моих
маршалов, Жуайеза и Эпернона… — «Хороши маршалы в двадцать пять лет, да и
каким способом они стали ими?» — подумал Генрих.
— Они поступят так, как сочтут нужным, чтобы избавить меня от Гиза… Когда
я вернусь, возможно, его уже не будет на свете.
Тут незадачливый Валуа повял, что сказал лишнее — при кузене Наварре, да еще
при чужом человеке со слишком умными глазами: наверно, предатель! «Где мой
кинжал?» — этот вопрос можно было прямо прочесть на лице бедного короля: таким
оно стало черным и отталкивающим. Страх, жажда поскорее убить, лишь бы убрать
человека со своего пути, материнская кровь, долгое воспитание в Лувре — все
это, вместе взятое, превращает лицо последнего Валуа в какую-то звериную
маску. Господину Мишелю де Монтеню хоть и становится не по себе при виде
кинжала, но он испытывает глубокую жалость к королю, ибо ничто не делает
человека столь беззащитным, как затемнение его разума. И хотя Монтень
всего-навсего скромный дворянин, заседающий в королевской палате, но тут
сказывается его превосходство и над королем, ибо сам он никогда не теряет
способности мыслить, даже во время сна. Поэтому он дерзнул сделать шаг вперед
и заговорить.
— Сир! Никогда не следует нам поднимать руку на наших слуг, покамест мы
гневаемся. Платон считает это одним из основных правил поведения. Поэтому и
сказал однажды лакедемонянин Хариллилоту, который был дерзок: «Клянусь богами,
не будь я взбешен, я бы тебя прикончил!»
Господин Мишель де Монтень отлично знал, почему он привел именно этот
пример: он хотел напомнить королю о том, какое гигантское расстояние отделяет
его от остальных людей, от любого человека — будь он простой дворянин или
герцог Гиз. Он всегда государь, а они — слуги, и они не могут оскорбить его, а
он не может мстить. Если приведенный им пример и таил в себе долю лести, то все
же не противоречил истине и служил умеренности; потому-то философ и привел его.
Впрочем, пример имел больший успех, чем гуманист мог желать. Король повернулся
боком, прижался лбом к высокой спинке кресла, и по вздрагивающим плечам было
видно, что он плачет. Теперь он скорбел безмолвно, и в этой скорби
чувствовалась не только боль, но облегчение, покорность, примиренность.
Потому-то к этим двум людям, которые легко могли его убить, он и встал спиной,
ибо молча проливал слезы. Он уже не боялся никого.
Когда король очнулся от своего внутреннего уединения, глаза его были красны,
а лицо — как у тоскующего ребенка. — Знаешь, кузен Наварра, ведь мы лет десять
с тобой не видались!
— С тех пор как я проскользнул у вас между пальцев? Неужели десять лет? —
поспешно спросил Генрих; у него, как и у короля, лицо вдруг изменилось — стало
лицом невинной юности.
— Десять лет прошли, как один день, — сказал кузен Валуа. — И я уже не
помню, чем они были заполнены. А у тебя?
— Тяготами жизни? — последовал ответ с вопросительным повышением голоса.
Тут Генрих покачал головой.
Кузен Валуа взял его руку и многозначительно пожал, пробормотав вполголоса:
— Все было ошибкой. Ты понимаешь меня? Ошибкой, ослеплением, несчастной
случайностью. — Так оправдывают свою неудавшуюся жизнь, и когда настает
подобная минута — это минута изумления.
— Кузен Наварра! Неужели так должно было случиться? Вспомни об одном: ведь
ей, ей самой ни за что бы не додуматься до Варфоломеевской ночи!
Генрих тоже с удивлением сказал, вспоминая прошлое: — Она же понимала, что
Гизы могут стать опасными после Варфоломеевской ночи. Что они продадут
королевство Испании; она мне это и предрекла. Но она была вынуждена действовать
вопреки своему более глубокому знанию. — «А уж это поистине глупость», —
добавил Генрих про себя. — Признаюсь тебе, — шепнул он на ухо кузену, — я
ужасно ее ненавидел — и за свои собственные несчастья и за те огромные и
нелепые препятствия, которые она постоянно ставила на пути к благополучию нашей
страны.
— А что она сделала из меня! — шептал кузен Валуа. — Я так презирал ее за
это!
Тут оба внезапно смолкли, вдруг поняв, что говорят о мадам Екатерине, как об
умершей. А зло, сотворенное этой мниможивой, продолжало независимо от нее
расти. Кузены снова стали перед фактом, что они противники и настроены
враждебно друг к другу. И сейчас же после дружеского перешептывания они
вернулись к упрекам.
— Я, Наварра, не требую ничего, кроме твоего перехода в католичество, тогда
я смогу объявить тебя наследником престола.
— Я же, Генрих Валуа, предложил бы тебе заключить союз, если бы только был
уверен в твоей стойкости.
— А ты, — что дает тебе твою непоколебимую стойкость, Генрих Наварра? Ведь
не вера же твоя. Тогда что, хотел бы я знать? — Так допытывался Валуа,
поглощенный лишь заботой о том, как бы обрести ее, эту твердость, и идти в
жизни прямым путем.
— Сир! — заговорил Генрих уже другим тоном. — Я буду настаивать на том,
чтобы вам оказывали должное повиновение; я буду бороться со всеми, кто
замышляет зло против вас; чтобы исполнять ваши приказания, я
