половине, настоящая мать сказала, что скорее откажется от ребенка, лишь бы ему
была сохранена жизнь.], говоря, что согласен скорее отказаться от
Парижа, нежели выгребать его из-под развалин и трупов, лишь бы завладеть им, —
они оглядели его с насмешкой и обменялись быстрыми взглядами. А затем собрались
перещеголять его в искусстве лицемерия. Они притворились, будто сомневаются в
его военной мощи, а также в прочности его побед, и рассчитывают на поворот
событий. Если Париж и сдастся до установления всеобщего мира, Майенн и король
Испанский возьмут его назад и жестоко покарают. Но тут им явилось небывалое
зрелище.
Перед ними солдат, которого у них на глазах осенила благодать величия. Они
уже не в силах понять, кто это говорит и с каких высот. А он дает страшную
клятву, в смятении сам себя прерывает, однако вновь клянется Богом живым:
— Мы их разобьем! — Вся тысячная толпа его дворян закричала наперебой
гораздо звучнее, чем стройным хором:
— Мы их разобьем! Честью клянемся! Свидетель Бог, не потерпим позора!
Тут растерянные посланцы поняли, что он поставлен свыше как враг их мира; в
противовес одряхлевшему властителю земли, Филиппу, в противовес бесчеловечному
владычеству Габсбургов заявляло свои права живое величие. Этому не поверишь,
пока не увидишь сам. Ведь в жизни почти все случается не по заказу —
повседневный опыт учит этому высокопоставленных маловеров, которые потому и
считают каждого власть имущего лжецом и, как такового, приемлют его. Но этих
двух точно громом поразило, картина мира заколебалась перед ними, когда они
познали истинное величие. Величие — слабое слово для всесокрушающей благодати
Божией: каким слабым и ничтожным чувствуешь себя перед Богом и его благодатью.
Двое князей церкви до тех пор даже и не задумывались над этим, пока им самим не
явилось зрелище: солдат, которого у них на глазах осенила благодать
величия.
С той минуты в течение всех переговоров Генрих держал своих противников в
руках. После мига высшего озарения он поспешил воспользоваться приобретенным
над ними преимуществом. Перестав считаться с ними всерьез, он, словно
какой-нибудь безделицы, потребовал сдачи Парижа в недельный срок. Нельзя
длительно показывать свое величие, чтобы не растратить его, ибо благодать
нисходит редко, — и вообще лучше провести этих простаков, нежели повергнуть их
ниц своим превосходством.
— Неделя сроку, милейшие. Если вам угодно медлить со сдачей, пока не
иссякнут все припасы, что ж, отлично, приготовим вам предсмертную трапезу, а
затем и веревку.
— Так немилосердно не поступит ни один французский король со своей столицей
и ни один христианин с двумя служителями Божиими.
— Тогда постарайтесь сладить дело.
— Как бы после этого нас обоих вновь не выслали к вам, на сей раз с веревкой
на шее.
— Тогда сдайте город немедленно.
— Если испанцы и шестнадцать начальников услышат об этом, они нас
повесят.
— Тогда ждите Майенна и подкрепления из Фландрии.
— А вдруг вы, ваше величество, победите их, тогда мы будем повешены
наверняка.
— Тогда ходатайствуйте о сдаче.
— Сир, вы позабудете наши услуги и не оградите нас от мести народа.
— Тогда продолжайте морить его голодом.
— Сир! Вы неправильно осведомлены, пока еще никто не голодает.
— Дай вам Бог и дальше так. На кладбищах найдется еще пожива, и много детей
остается без присмотра, когда матери делается дурно от слабости.
Как ни велика была их дерзость, на это они не нашли ответа, лишь поникли
головами. Так как почва окончательно ускользнула у них из-под ног, им стало
казаться, что король околдовал их. «Да, он затеял с нами игру в вопросы и
ответы, подражая знаменитой сцене у Рабле, который был просто-напросто шут
гороховый. Таков и этот король, и он дурачит нас». Достоинства их как не
бывало, смятение росло неудержимо. Король не дал им прийти в себя, а, наоборот,
поспешил доконать их. Последнее слово свое он произнес уже не торопливо и
беспечно, а с вескостью судьи.
— Монсеньер Лионский, — обратился он к архиепископу, — недавно вы попали в
давку на Сен-Мишельском мосту. Люди бросались под копыта ваших коней, прося
хлеба или смерти. И какой-то старик, кажется, обратился к вам с речью?
— Не помню, — пролепетал монсеньер Лионский, голова у него пошла кругом,
так, наверно, будет в день Страшного суда.
— Он обратился к вам с речью и назвал вопли отчаяния, раздавшиеся вокруг,
последним предостережением Божиим.
От этого ясновидения короля монсеньеру Лионскому стало дурно, не хуже чем
какой-нибудь матери-простолюдинке, у которой с чудовищным намерением похищают
дитя. Свита подхватила его, кардинал стоял возле, бледный и осунувшийся.
Король велел подать им вина, чтобы они подкрепились, и пока они пили, он уже
вскочил на коня. В пути он объяснил ближайшим из своих дворян, кто был человек
на мосту, предостерегавший архиепископа. Мэтр Амбруаз Паре, хирург, от роду
восьмидесяти пяти лет, говорил на мосту из последних своих сил и теперь лежит
на смертном одре.
— Некогда он был при убитом Колиньи, — сказал Генрих, плотно сомкнул губы и
не разжимал их всю дорогу.
Спутники его безмолвствовали, глухо стучали копыта. Генрих думал о старых
гугенотах. С ними, и только с ними был он сейчас.
Мастер
Он еще не доехал до лагеря, когда к нему выбежали навстречу. «Фарнезе уже
близко! Фарнезе стоит в Мо!» Король беспечно рассмеялся, ведь до Мо рукой
подать, он узнал бы об этом раньше; и приятелям его, архиепископу с кардиналом,
тоже успели бы сообщить новость, и они не допустили бы, чтоб он
измывательствами довел их до обморока. Он пожал плечами и тронулся дальше, но
на дороге еще двое поджидали его и спорили между собой. Господин де Ла Ну своей
железной рукой сдерживал коня. Господин де Рони сидел в седле боком, иначе не
позволяли ему его доблестные раны, одна рука была на перевязи.
Король сказал:
— Потише, господа!
Ла Ну сказал:
— Сир! Фарнезе!
Рони сказал:
— Сир! Это хитрость. Он не может стоять в Мо.
— Сир! — воскликнул старший из двоих. — Кому вы верите, этому вертопраху или
мне? Фарнезе так ужасающе хитер, что порою даже нарочито разглашает истину.
Рони хоть и сидел боком в седле и на шляпе носил алмазы, но лицо у него было
рассудительное и холодное; не обращая внимания на простодушного старика, он
подъехал вплотную к королю и промолвил высокомерно:
— Россказни! — Де Ла Ну вскипел:
— Молодой человек! Поезжайте туда в вашем пышном наряде. Герцогу вы так
приглянетесь, что он возьмет вас в плен.
— Сударь! — отвечал Рони. — У меня одна рука, у вас тоже: значит, мы можем
драться.
— Интересно поглядеть, — сказал король, но вид у него был довольно
рассеянный. Радовался только старик. Лицо его под седым вихром раскраснелось, а
на этом сердитом лице сияла детская улыбка.
— Сам ведь я пять лет просидел в плену у испанцев[20. — Сам ведь я пять лет просидел в плену у испанцев… —
Франсуа де Ла Ну, будучи на службе у Генриха Наваррского, попал в 1580 г. в
плен в Нидерландах, где провел пять лет. За эти годы он написал свое известное
сочинение «Политические и военные речи».], и это было несладко. Сир! Там, в темнице, я писал о
религии и военном мастерстве, и только потому не утратил мужества. Но военное
мастерство, которое я описывал, было мастерство Фарнезе. Он мастер, не
забывайте этого, сир!
— Наш король не мастер, а солдат, что стоит большего, — возразил Рони. От
незаживших ран и чванства он держался прямо и неподвижно, как монумент. Зато
бретонский гугенот жестикулировал отчаянно, даже железной рукой.
— Я знаю свое, и знание это основано на двенадцати годах пребывания во
Фландрии во главе протестантского войска. Пока испанцы не захватили меня, я
брал у них там все города, какие хотел. По прибытии герцога Пармского — ни
одного.
Король, занятый своими мыслями, спешил прочь; надвигался вечер. На следующий
день стало известно, что армия Лиги с Майенном во главе и испанские
вспомогательные войска под начальством Фарнезе соединились у Мо. На королевском
военном совете Ла Ну настаивал на твердой выжидательной позиции под Парижем,
меж тем как Бирон, тоже старик, требовал, чтоб выступили немедленно. Первое
дело — нападение. До сих пор мы всегда нападали!
Ла Ну сказал: — Сир! Ваше величество, вы не знаете себе равных в бою.
Однако вам еще не случалось столкнуться с противником, который избегает
сражений и добивается всего, чего хочет, одним мастерством. Сир, я знаю
Фарнезе.
Рони собрался было опять обрушиться на невзрачного полководца в кожаном
колете, но виконт де Тюренн, не менее родовитый и красивый, чем Рони, принудил
его замолчать. Исключительное честолюбие научило этого молодого вельможу не по
летам рано давать верную оценку событиям и даже людям. Теперь маршал Бирон мог
без помех доказывать, что в королевском войске, если разместить его вокруг
всего Парижа, неизбежно окажутся слабые места. Враг прорвется и доставит в
город съестные припасы. Ла Ну в ответ:
— При этом ему придется пробираться лесом или переправляться через реку: вот
когда мы должны нанести удар.
— В наступление! — твердил Бирон. — Вперед на врага, раз он еще далеко и не
ожидает ничего подобного. Вот как надо воевать!
— Как воюете вы — Фарнезе знает, — крикнул Ла Ну. Медленно и без обычной
жизнерадостности он добавил: — Только вы не знаете, как воюет Фарнезе.
— Это уж просто суеверие, — не выдержал и мудрый Тюренн, меж тем как Рони
холодно усмехнулся, а Бирон в сердцах засопел. Король спросил мнения всех
остальных, и те, заметив, что он желает напасть на врага, в большинстве
высказались за наступление.
Вначале получилось так, что прославленный Фарнезе, герцог Пармский, возбудил
у всех храбрых воинов, своих противников, крайнее презрение. Разве можно с
большой военной силой укрыться за каким-то болотцем? Наступавшие королевские
войска видели только болото, потому что оно было у них на пути. А холма немного
подальше они не замечали, но именно за ним скрывалась их грядущая неудача.
Королевские войска держали в руках все пути сообщения с Парижем, главным
образом реку Марну и Ланьи — местечко, к которому Фарнезе хотелось, должно
быть, подойти незаметно. Но пока что он укреплялся за своим болотцем, как будто
превыше всего страшился нападения новой знаменитости с противной стороны — и
заставил новую знаменитость дожидаться сражения день, неделю. У короля было
превосходное войско из дворян, которые, однако, стали скучать и один за другим
уезжали вместе со своими отрядами. Одно дело завоевание столицы: пусть бы они
год стояли под ее стенами, в конце концов они бы ее завоевали и обогатились бы
на этом. А вот от неприступного Фарнезе, окопавшегося и прикрывшегося военным
обозом, ничем не поживишься: дворяне, которым важна была только добыча,
устранились и ждали, чтобы определилось положение. Люди, подобные Рони,
устояли, то ли из чувства чести, то ли потому, что втайне надеялись: «Добро-то
ведь там испанское, мешки с золотыми пистолями. Как знать, когда-нибудь мне,
быть может, доведется взрезать их, и золото потечет ко мне в карманы».
Генриху пришлось признать, что его прославленный противник грозен, но грозен
как-то загадочно. Король послал к нему трубача — пора бы господам герцогам
выглянуть из своих лисьих нор. Он не для того издалека шел сюда, чтобы
спрашивать совета у врага, — холодно ответил итальянец. Король был
раздосадован, однако сражения не добился и даже не добился того, чтобы увидеть
Фарнезе в лицо. Каждый день покидал Генрих местечко Ланьи, которое сторожили не
только его солдаты, — от вражеского войска оно лучше всего было ограждено
рекой, — обходил болото и ждал Фарнезе.
Так текли дни, а ему не удавалось увидать того. Но вот что было еще
унизительнее — его лазутчики доносили, что Фарнезе умеет внушить страх и что от
него не убегает ни один солдат. В железном
