она хочет пощадить. Посудите сами, верное ли вы предлагаете средство
умиротворить моих протестантов. Бирон, которого они мне простить не могут, не
был из числа ваших. А этот — да.
Рони:
— Тем важнее им увидеть силу своего монарха и узнать в нем прежнего короля
Наваррского. Сир! Снисходительностью не многого достигнешь, особенно у нашего
упрямого гугенотского племени.
Генрих:
— Будь по-вашему. Если те, что в Ла-Рошели, расположены и готовы добровольно
впустить меня в свою крепость, я поеду к ним. Я положу старикам руку на плечо и
напомню им о первых трудах и заботах, их мы делили пополам, и они остались
наилучшими.
Министр понял последние слова короля как приказ и поспешил подхватить его.
Он повинуется, он прямым путем направится на предстоящее собрание
протестантских депутатов.
— Внимание! Я возвещаю вам прибытие нашего государя, как министр я лишь один
из вас, но, будучи почтен близостью к королю, я лучше знаю его. Король ни от
чего не отрекается, он ни в чем не отчаивается, ни в общем деле, ни в борьбе за
него, которой нет конца, — властно изрек Рони, словно был не в своем арсенале с
одним-единственным слушателем, а стоял в городе Шательро перед всем
собором.
Генрих повторил:
— Которой нет конца. — Он приложил палец к губам. Его война — благодетельная
война, и ей надлежит опередить войну пагубную. Мы выжидаем, готовимся и
молчим.
Министр все продумал и склонил короля назначить его самого губернатором
Пуату: в этой провинции находится город, где состоится собор, — Шательро, а
также Ла-Рошель, крепость у океана. Пятого июля 1605 года он пустился в дорогу,
но не один. Губернатор взял с собой полторы тысячи конных, ибо намеревался
высказать своим единоверцам немало жестоких истин. Собор встретил его с
почетом, какой подобает представителю короля. Рони никогда не предполагал, что
они могут быть изменниками. Если бы несовершенство их природы даже допустило
это, их крепости были слишком слабы и, по Нантскому эдикту, оставлены за ними
лишь на время.
— Можете спокойно владеть ими и дальше, — сказал им министр. — Вам это
важно, королю — ничуть. Однако он более не намерен выслушивать ваши жалобы, ибо
они ему известны, вам же его намерения не известны. В особенности должно вам,
согласно его воле, избегать всяческих переговоров не только с чужеземными его
врагами, но и с городами и владетельными князьями в самом королевстве,
поведения которых он не одобряет. — Рони назвал их по именам, и тот, кто у всех
был на уме, прошел незаметно с остальными; они же поняли, что пробил час
решительно стать на сторону своего государя и товарища с давних пор. Тогда они
дали согласие на все, чего потребовал от них его посол, а их брат по вере.
После заседания они, правда, послали к нему наивлиятельнейших из своей
среды — между прочим, господина Филиппа де Морнея, но как раз ему Рони намылил
голову, вместо того чтобы внять его просьбам о смягчении королевской воли. Что
это? Морней до такой степени укрепил свой город Сомюр, что он один требует
восьми тысяч солдат гарнизона. Нелепость — укрепления без пушек. Пусть господа
протестанты объединят свои войска! И держат их наготове!
— Самые грозные враги вашего короля пока еще притаились, — заявил Рони. Знал
ли он больше, чем высказывал, и, может быть, не один лишь уже раскрытый заговор
герцога Бульонского привел его сюда?
Он предоставил им догадываться. Понять они должны одно — что на них
рассчитывают, в случае безыменной опасности, когда отравленная чаша обессилит
страну и народ. Если же раздастся незабытый шаг гугенотских полков, чаша минует
их. Странно, именно непреклонный министр, их брат по вере, который требовал,
чтобы они пожертвовали всеми привилегиями и общественными свободами, даже
безопасностью — именно он укрепил их упование на короля. Казалось бы, житейские
труды, а также его проступки успели не на шутку разобщить их, однако же они
вновь увидят его в своей среде неизменным. Явись, наш Генрих! Крепость
Ла-Рошель впустит тебя; хотя бы даже ты привел с собой многотысячное войско, мы
настежь откроем ворота, снесем стену на триста локтей!
В Ла-Рошели
Настал сентябрь, явился он сам, и тут пошло по его гугенотским землям
великое ликование, втихомолку смешанное со слезами. Чтобы видеть его, обитатели
Ла-Рошели взбирались на крыши, арки, на мачты в гавани. Колокола звонили для
него, и звук их был давно знаком. Так же гудели они, когда он въезжал сюда
белокурым юношей, только что убежав из плена старой Екатерины.
Тогда, из предосторожности, он сперва отрекся от навязанной ему религии и
вернулся к исконной, и лишь после этого показался своим единоверцам. Нынче они
принимают его таким, каков он есть, со всем, что сделала из него суровая жизнь:
волосы и борода его побелели прежде времени.
— Вихрь невзгод пронесся по ним, — пояснил он старейшим из своих товарищей,
когда они все вместе сидели в зале за семнадцатью столами по шестнадцать
приборов каждый.
Молодое поколение дивилось сверх меры, видя перед собой во плоти образ
легенд. Он поднимает стакан, вытирает рот, широко раскрывает глаза. Те же глаза
при Иври приковали к месту врага, так что он остановился со всеми своими
копьями, пока наши не налетели на него. Те же глаза хранят облик всех людей в
королевстве, отныне также и мой. Я пребываю в них, и прекраснейшая из
когда-либо живших женщин запечатлена в них. Она была нашей веры, и он втайне
тоже наш единоверец, но враги отравили его прелестную Габриель. В его глазах
запечатлен облик мертвецов: как велики и печальны должны быть эти глаза, дабы
вместить всех, кто живет еще только в них. Сами мы живы потому лишь, что он так
много боролся. Вот что думало молодое поколение, которое, однако, дивилось не
так уж долго, напротив, оно вскоре освоилось с невиданным явлением, побороло
неловкость и принялось обсуждать повседневные дела, спорить, смеяться. То один,
то другой вскакивал, чтобы получше рассмотреть короля. Кто осмеливался, тот
целовал ему руку, а у кого хватало храбрости, тот просил перемолвиться с ним
хоть словом.
Генрих и его старые соратники пересчитывали друг друга. Они были веселы,
оттого что сидели вместе за столом и ход истории пощадил их, но часто поминали
своих мертвецов. Они становятся многочисленней нас по мере того, как седеют
волосы от вихря невзгод. Последним мертвецом из числа приверженцев истинной
веры был господин де ла Тремойль, смешной человек, даже память о нем способна
была бы развеселить. Но как друг герцога Бульонского он стал ненавистен королю
и вовремя убрался из жизни, прежде чем был пойман. На его имени не стали
задерживаться. Что поделать, после долгой разлуки королю и его протестантам не
следует тревожить иных мертвецов.
Отвлечь от этого покойника более всех имел причины Агриппа д’Обинье. Он
заявил: мертвых нет, есть только отсутствующие. Агриппа утверждал, что они
могут подавать о себе весть оттуда, где находятся, и даже бесспорно, что
некоторые из них возвращаются. В тот день, как пал его младший брат, Агриппа
лежал на соломе между двумя товарищами и вслух читал молитву. При словах: «И не
введи нас во искушение» — кто-то трижды ударил его ладонью так явственно, что
оба товарища вскочили и поглядели на него.
— Помолись еще раз, — сказал один; и когда он послушался — при тех же словах
снова три удара, нанесенные рукой брата, как понял Агриппа после, когда нашел
его мертвым на поле битвы.
Генрих сказал:
— Агриппа, ты поэт. Не всякий, у кого умирает любимое существо, чует это за
милю, а тем более за двадцать. — При этом он подумал о Габриели, о ее последнем
дне, когда она еще была жива, он же оплакивал ее, и никакие три удара не
побудили его поспешить к ней.
Агриппа, ярый защитник сверхъестественного как проявления воли небес:
— Капитана Атиса мы сами похоронили с воинскими почестями, и все же он ночью
прокрался к себе в постель; он был весь холодный и убрался прочь через окно. Но
пусть судят богословы, — заключил он, смущенный общим молчанием.
Генрих молчал не потому, что ему стало жутко, напротив, он заметил, что
теперь ничего не чувствует при рассказах о предзнаменованиях и чудесных
происшествиях, которые прежде имели для него значение символов, если не
большего. Он смотрел на простодушного вояку, который крепко надеялся на
загробную жизнь и принимал на веру самые неправдоподобные случаи из страха
перед смертью. Однако совесть Агриппы явно предостерегала его, и потому
пресловутые три удара всякий раз следовали за теми же словами: «И не введи нас
во искушение».
Старый боевой товарищ отбросил смущение, он предпочел засмеяться и сказал,
что богослов у них под рукой, лучше Филиппа Морнея не найдешь. Генрих в самом
деле спросил его мнение; но так как Морней, отмахнувшись от призраков, вдался в
рассуждения о вечном блаженстве с усердием и педантизмом мирянина, овладевшего
наукой о Боге, Генрих перестал его слушать. Он задумался, опершись головой на
руку, а кругом шумел пир.
Немного погодя он огляделся — где же он? Среди участников своей
незавершенной юности, на прежнем святом месте, кругом привычные соратники, а
над ним нет балдахина. «Мнимый возврат нашего первоначального душевного строя,
но с того расстояния, на котором мы находимся теперь, нам уже не измерить ни
его безрассудной отваги, ни его слабости. Нам пришлось состариться для того,
чтобы нож перестал быть пугалом. Лишь сейчас и здесь обнаружилось, что страх за
жизнь отпустил нас. Что же касается вечного блаженства, смысл его для нас
утрачен. То и другое — потеря страха за жизнь и упований на вечность —
одинаково печально, человек становится все печальнее и трезвее, чем больше
сделано, и притом несовершенных дел».
Сидя вполоборота, он увидел из окна больверк в гавани, туда он всходил еще
во времена своей возлюбленной матери Жанны, пятнадцатилетним юношей. Была ночь,
волны с такой же силой набегали, перекатывались, и рев их был голосом дали, не
знавшей его, но в ветре он ощущал вкус иного мира — свободного от ненависти и
насилия, свободного от зла. С тех пор королевские мореходы и колонисты в самом
деле переплывали океан, терпели кораблекрушения, обитали на пустынных островах.
Воротившиеся не пали от этого духом, они добиваются нового флота, лишь теперь
они прониклись сознанием своей правоты, своего назначения, и гибель не страшит
их.
«Ничего не страшиться — это в сущности и есть поворот, как мы видим на
собственном опыте. Поворот начался незаметно. Когда? Не вспомнишь. Знаешь лишь
одно: борьба, в которой нам суждено пасть, — далеко не последняя, и, когда не
станет нас, она будет продолжаться, словно мы тоже участвуем в ней.
Мне кажется, война, которую я готовлю, необходима. Если же я паду раньше, не
беда, всего так или иначе не завершишь. Это и есть поворот посреди
служения».
Пока он так думал и рассуждал, остальные глядели на него, и у них защемило
сердце, они и сами не понимали почему. Наш король Наваррский, — молча сказали
они друг другу вместо словесных пояснений. Поседевшим обрели мы его вновь. У
Агриппы д’Обинье первого навернулись слезы. Морней прервал свою речь о
вечности, и Агриппа перегнулся через стол:
— Сир, когда я вижу ваше лицо, я становлюсь дерзок, как прежде. Расстегните
три пуговицы на камзоле и окажите мне милость пояснить, что побудило вас
возненавидеть меня.
Генрих побледнел, из чего они безошибочно заключили, что он даст волю
чувству.
— Разве вы не предали меня? — спросил он. — Вам мало было Бирона, вы
столковались с герцогом Бульонским. Мне известны твои письма к его другу де ла
Тремойлю, который
