ла Тремойль и герцогини Цвейбрюкенской. Печальнее всего было то, что
материнские мемуары, предназначавшиеся для сына и имевшие целью явить перед ним
пример отца, потеряли свой смысл. Господин де Морней застал несчастную женщину,
когда ее руки тщетно пытались приписать к мемуарам хоть одно еще слово.
— Не могу, — сказала она. — Страдания не позволяют. Но там, куда за нами не
следуют телесные немощи, я скоро, скоро вновь обрету его. — Этим она невольно
выдала себя. Она хотела умереть, чтобы воссоединиться с сыном. С самого начала
только это и таилось за ее сдержанной скорбью.
Высказав это наконец, она слегла, чтобы больше не встать. Муж ее понял, что
она самовольно отреклась от обязанности жить, которую никто не может снять с
нас. Он не осмеливался напомнить ей об этом; вид человеческого существа,
которое не хочет быть по эту сторону жизни и уже не помнит о нас, вселяет
робость. Суконные занавеси ее простого ложа были сдвинуты, оставляя небольшую
щель, откуда свисала ее рука, бледная, серая, как давний снег, только жилки
удивительно яркой синевы набухали на ней. По руке можно было бы судить обо всех
телесных и душевных муках страдалицы, если бы даже не слышать ее стонов.
Господин де Морней чуждой тенью стоял, прислонясь к голой белой стене, посреди
нее виднелся крест, такой же черный, как его одежда. Мадам де Морней никогда не
желала иметь в своей спальне иных стен, кроме выбеленных известью, как в храме.
По ее положению ей пришлось повидать много богатых и пышных покоев. Но в самом
укромном, где она чувствовала себя свободно, единственной прикрасой был свет
отречения.
Однажды она призвала своего супруга и принялась выпытывать, каково
заключение врачей. Верно ли, что ей следует теперь думать лишь о Боге. Со
скорбью в душе он признался, что она в опасном состоянии. Но Господь всесилен,
мы будем молиться о твоей жизни. Из его слов она ясно поняла, что смерть ее
несомненна. Она открыто обрадовалась этому и тотчас обрела в себе силы
выполнить последние обязательства. Она распорядилась, как известить членов
семьи, что раздать слугам. Призвала пастора Бушеро и сама указала места из
Писания, которые он должен читать ей, преимущественно псалмы, но ни одного не
дослушала до конца — слишком много оставалось ей дела. Ей надо было ободрить
всех слуг, которые стояли на коленях у ее постели. Все должны услышать, что она
верит во всепрощение Божие и упование свое черпает из обетов Евангелия.
Однако, при всем ее ревностном благочестии, ей становилось все хуже, пока
она в великой тоске не стала молить об избавлении. Задыхаясь, давясь мокротой,
она наконец сорвала с себя чепец. И тут на жалкое, искаженное, потное лицо
упали волосы, все еще рыжеватые, вперемешку с белыми прядями. Из-за них-то
пошатнулось некогда ее здоровье, затем последовали добровольные кары, а теперь
она довела себя до того, что присутствующие в испуге попятились прочь. Слуги
скрылись поодиночке, пастор посоветовал господину де Морнею попросить у врача
усыпительного средства — врача он пришлет сам.
Больная услышала последние слова, она принялась жаловаться, что пройдет
слишком много времени, пока ее усыпят. Она мучилась, насколько у нее хватало
сил, теперь довольно. У нее истощилось терпение и покорность, она, видимо,
полагала, что умирающей их и не требуется.
— Я хочу остаться одна с Богом, — приказала она супругу, когда он вытирал ей
лицо. На что господин де Морней громко окликнул ее, чтобы она пришла в
себя.
— С Господом не встречаются случайно, — увещевал он. — Надо бороться за
последнюю частицу жизни, она дарована им, и от нее, быть может, зависит вечное
блаженство. — Тут же он напомнил ей о смертельной опасности, которой избегнул
король по милости Неба и в силу собственной твердости. Это великий король, ему
подобного христианство не знало последние пятьсот лет, и ему вдруг стал неведом
человеческий страх, с тех пор он поступает простодушно, как младенец, хотя и с
мудростью старца. Видишь, от последнего остатка жизни зависит вечное
блаженство.
Мадам де Морней была настолько потрясена смелым сравнением с его королевским
величеством, что перестала задыхаться и вмиг позабыла о своих страданиях. Она
приподнялась, обняла супруга, уверяя его, что будет терпеть вместе с ним; она
больше не думает о том, чтобы малодушно уклониться.
— Наш сын сражался, пока не пал. Я не хочу усыпительного средства, под
действием которого я безболезненно усну навеки. Пойди, мой милый, встреть
врача, — потребовала она, меж тем как муки бросили ее назад на подушки.
Господин де Морней поступил, как она желала. Пока он у себя в библиотеке
сообщал ученому медику, что больная чувствует себя лучше и без его помощи, из
ее спальни вновь донеслись хрипенье и тяжкие стоны. Врач попытался проникнуть в
спальню, однако господин де Морней преградил ему путь. Человеку, который слыл
неверующим, невозможно было объяснить, почему умирающая не хочет принять от
него средство более легкого перехода в иной мир. За это неприятный посетитель
косо посмотрел на господина де Морнея и даже быстро оглядел полки с книгами,
словно там могло быть спрятано что-нибудь недозволенное. В самом деле, взгляд
его мог упасть на нечто подобное: на трактаты, осужденные парламентом и
повлекшие за собой немилость короля. Господин де Морней отнюдь не обнаружил
мужества, которое тут же рядом воодушевляло умирающую; он прислонился к опасным
фолиантам, сдвинул их назад и принудил врача покинуть дом. Он сказал, что в
спальне находится некая высокая особа и не желает быть потревоженной.
Его объяснение могло показаться правдоподобным, ибо мадам де Морней как раз
начала говорить. Она говорила с перерывами, вначале язык плохо повиновался
ей.
— Узнаю тебя, Господи. Готовится пиршество. Вот вступает музыка. В ярком
свете появляются гости. Близится Господин дома сего.
Ее супруг тщетно заглядывал в комнату, где темнело. Сам он не видел Господа,
чувствовал себя незваным, обездоленным и только отдаленно угадывал ответы,
следовавшие за ее словами.
— В Твоем доме, о Господи, много жилищ. Прими меня к себе.
— Что ты свершила?
— Я во имя Твое пошла в изгнание… Я каялась в своей мирской суетности и от
укоров совести заболела неизлечимым сердцебиением.
— Не забудь лучшего.
— Я отдала Тебе мое дитя. Я защищала моего мужа даже перед королем.
— Не забудь последнего.
— О! Не это ли последнее? Я пожелала без смягчения своих мук ждать, пока Ты
придешь.
— Ты принята. Возвеселись на Моем пиршестве.
Тут умирающая, очевидно, избавилась от всех своих страданий, включая и
сердцебиение, вздохнула полной грудью и запела, тихо подпевая тому, что
слышала; хоры голосов и незримых инструментов задавали ей тон.
Незваный соглядатай уловил лишь одно — что все здесь молоды, ибо и жена его
помолодела, судя по звукам, исходившим из ее груди. Он чувствовал себя старым,
слишком усталым для пиршества; он не мог повиноваться, когда его позвали. Его
жена крикнула:
— Филипп! — Голос звучал ясно и молодо, в нем было неосознанное очарование,
как на заре жизни. Он никогда не знал ее такой, они встретились изгнанниками. —
Филипп! — ликовала она; тут он понял: она лежала на груди сына.
Когда она умолкла, он вошел к ней с подсвечником в руках, и что показало ему
пламя свечей? Его жену, ставшую вновь молодой спустя долгие годы. Она была в
полном сознании и неизъяснимо прекрасна. Она шепнула ему:
— Вот оно наконец. Будь мужествен и тверд, не сдавайся. Блаженство приходит
на краю могилы.
Перед тем как испустить последний вздох, она сама закрыла глаза, которые так
и остались закрытыми. Блаженство приходит на краю могилы, а потом ничего.
Диалектика вечности, ваше величество, вы были правы, отвергнув ее. Поверьте
лучше тому, кто слышал, видел и по высочайшему повелению дает отчет.
VIII. Великий план
Слова к чужим
Король был одет с небывалой пышностью, когда швейцарцы явились возобновить
союз. По пути в столицу многие оказывали им гостеприимство, богаче и щедрее
других господин де Вильруа. А в Париже гвардейский полк был построен от дворца
до улицы Сент-Оноре. Вдоль парадной лестницы дворца стояли солдаты, по двое на
каждой ступени, и между ними не без гордости поднимались швейцарцы. В большой
зале Лувра они увидели двойные шпалеры шотландцев; этим им наглядно показывали,
что король Франции располагает как собственными, так и чужеземными войсками. И
сами они — не единственные его друзья.
Зато они были очень старые друзья по битвам, договорам и прибыльным
сношениям. В прошлой войне с Савойей король спас их пограничный город Женеву.
Герцог де Монпансье с избранной свитой встретил их, граф де Суассон
приветствовал их. В приемной короля их ждал принц Конде, он провел их к его
величеству, восседавшему на троне. Его величество поднялся, снял перед ними
шляпу. На черной с белым шляпе была алмазная пряжка неслыханной ценности, еще
больше алмазов усеивало перевязь. Швейцарцы готовы были целовать руку короля
хотя бы из-за одного этого внушительного богатства, не говоря о всем прочем.
Правая рука короля была опущена, и каждому швейцарцу, который целовал ему
правую, он клал левую на плечо, что было им в высшей степени лестно.
Речь от них держал Загер, адвокат из Берна. Толмачом служил адмирал де Вик[103. — Вик Доминик де, виконт д’Эрменонвиль (умер в
1610 г.), — один из старых боевых друзей Генриха IV.], — моряку скорее понятны наречия разных
народов, а в случае чего навык поможет ему угадать смысл. Король отвечал
кратко, но весьма складно, они были в полном восторге. На многочисленных
празднествах, которые были затем даны в их честь, отсутствовал лишь кардинал
Парижский, под тем предлогом, что среди швейцарцев много еретиков. Король
поднял его на смех. И в пику ему приказал на славу разукрасить церковь
Нотр-Дам — прекраснейшая месса была пропета в соборе Богоматери. Сидя на
коврах, затканных лилиями, поставив ноги на турецкие ковры, союзники короля
клятвенно подтвердили свою испытанную верность. Духовному концерту вторил из
арсенала гром пушек господина де Рони.
Швейцарцев поили и кормили лучше, чем всех других иноземных послов.
Французский двор заключил по их сложению, что никакие почести не заменят им
поварню и погреб. Стоит поглядеть на потешную братию — лица красные, широкие
зады — так и представляется большущая бочка, налитая до краев богом Бахусом.
Швейцарцев посадили за королевский стол в ряд по чину и достоинству. Напротив
каждого сидел кто-нибудь из знатнейших придворных кавалеров. Барабаны, флейты и
другие инструменты оживляли беседу, и тосты произносились часами за короля, за
королеву, господина дофина, за крепость союза, затем снова за благополучное
разрешение королевы и так до бесконечности.
Их величества обедали в отдельном покое, но, откушав, показались гостям.
Королева осталась на пороге, она хотела посмотреть, как часто эти люди осушают
бокал. Король выпил с ними, он подивился на одного из граждан швейцарского
союза, у которого было подвязано брюхо, а другого, столетнего старца, он
заставил рассказать о былых битвах его отдаленных предшественников. Пять часов
высидели они, после чего, сытые и довольные, отправились на ночлег. Пока они
храпели, пушки в арсенале вторили им.
Это были швейцарцы, испытанные друзья, почти что подданные. Но вот Любек,
город на берегу Балтийского моря, глава могущественного Ганзейского союза[104. — …Любек… глава могущественного Ганзейского союза… —
Ганза — торгово-политический союз северонемецких городов в XIV-XVII вв.
Ганзейские города были торговыми посредниками между востоком, западом и севером
Европы. Любек, находившийся на скрещении путей, ведущих в Германию, был одним
из крупнейших центров Ганзейского союза. Покровительствуя внешней торговле,
Генрих IV заключил в 1607 г. торговый договор с Ганзой.], в это же время посылает ко французскому
двору своего бургомистра Рейтера, ратмана Веста, нескольких богатых купцов и
опытных законоведов, в сопровождении
