разговаривая с королевой, он сокрушался о короле.
— Его вероломные друзья предложили ему убить меня.
Мария приглушила свой зычный голос.
— Если он отважится на это…
Все затаили дыхание — вот сейчас слово будет произнесено ею самой, и не
понадобится никаких трудов, но она сказала:
— Тогда я готова к тому, что он отравит меня.
Больше ничего; лишь одна мысль, которая давно посетила ее убогий мозг,
казалось, засела в нем неистребимо крепко. «Она непозволительно глупа», —
думала маркиза, сидя рядом. «Никак не ожидал, что с особой из дома Медичи будет
столько возни», — заключил д’Эпернон, когда разобрался во всем. Неизменный
лакей, по другую сторону кареты, закусил белыми зубами стебелек цветка и
ухмыльнулся.
Отцовские радости
Генрих спешился перед караульней Лувра. Когда он повернул из сводчатых
ворот, кто-то сильно толкнул его; извинения не последовало, правда, было темно.
Бельгард, который шел позади короля, задержал грубияна, обозвал его подходящим
именем и спросил, разве он не знает короля. Неизвестный отвечал, что даже и в
темноте разбирается, кого следует узнавать. После чего он был брошен на землю,
а когда поднялся, подоспела стража.
У себя в кабинете Генрих увидел своего первого камердинера.
— Посмотри-ка на мое левое плечо.
— Сир! Ничего не видно, — сказал господин д’Арманьяк. — Если же у вас
чешется плечо, попросту раздавите клопа.
Генрих ответил:
— Старые дворцы всегда полны всякой дряни, надо немедля приступить к
очистке.
Д’Арманьяк вздохнул. Про себя он подумал без метафор, что его государь в
невыгодном положении перед своими злыми недругами, ибо внутреннее благородство
обезоруживает его. «В нашей юности мы были на волосок от того, чтобы укокошить
герцога де Гиза, чего он впоследствии не избежал, когда слишком возвысился.
Теперь мы выше всех и питаем к мелкой сволочи недопустимое пренебрежение. Она
нам этого не простит. Мелюзге обидней всего, когда ее щадят из внутреннего
благородства. Лучше бы мы жили в своем низменном Луврском дворце, а не в
Великих планах или в горних высях».
Так размышлял старик без метафор, поскольку предмет размышлений мог обойтись
без них. Непрерывно вздыхая, он удалился, ибо заметил, что его господин впал в
раздумье. Генриху просто слышалось пение. «Песня прозвучала на улице, как
некогда. Дофин уже большой. Мертвая спит уже давно. Однако, когда мне впервые
были возвещены краткая война и вечный мир, пятнадцать государств и прочный
порядок в Европе? Когда я сказал, что хочу это осуществить, хочу низвергнуть
царство мрака? Однажды в парке Монсо был фейерверк. Сидя подле моей бесценной
повелительницы, я увидел колесо, которое рассыпало серебряные искры, а над ним
парил лебедь. Все мое внутреннее небо пламенело тогда, я увидел свободный союз
королевств и республик. С того часа целью моей стало, чтобы народы жили и
чтобы, взамен живого разума, не терзались от злых чар во вспученном чреве
вселенской державы, которая поглотила их все. Вот подлинный источник моего
Великого плана. Довольно отвлеченный, но в конечном итоге каждое озарение
приобретает трезвую основу. Теперь господин Гроций разбивает его на параграфы,
а Рони вычисляет его.
Сначала я уклонился от Великого плана, позабыл о нем, изгнал его в горние
выси, которые не от мира сего. Он развивался помимо моей воли, претерпевая
разнообразные видоизменения. Правда, в то время я был обременен множеством
начинаний, правильных и ошибочных. Изо дня в день приходилось мне творить добро
и зло. Дела скоры, но бесконечны их следствия. У меня умерла возлюбленная.
Многие умирали, либо я убивал их. Верно, как измена Бирона, что теперь я живу
среди одних лишь изменников в моем Лувре, который стал нестерпим. Господин
Кончини собирается приобрести княжеское владение стоимостью в несколько
миллионов. Кому бы поручить предостеречь его? Мне самому это не к лицу: народам
и дворам непривычно видеть меня в роли обманутого, который просит только о
соблюдении внешней пристойности.
Они видят меня вооруженным до зубов, в союзе со всем миром, и если я даю
время моим врагам перевести дух, то это моя особая милость. Изо дня в день
милую я собственную королеву. Она держит руку заговорщиков, хотя преемник ее
дяди во Флоренции связан со мной договором. Все заключили со мной договоры и
выполнят или нарушат их в зависимости от того, буду ли я жить, или нет. Но я
буду жить, ибо Великий план стал прочной действительностью: не я измышлял ее,
она создана природой. Мы не умрем. У кого есть время созреть, тот познает, что
будет впоследствии, хотя бы его самого уже сто лет не было на свете. Я же, с
помощью Божией, осуществлю все, — однако должен выждать немного, прежде чем
ринуться в бой. Кончини я велю предостеречь».
И он немедленно препоручил это герцогине де Сюлли, даме, которой, как ему
казалось, было обеспечено почтительное послушание всякого, по причине ее
разительной суровости и еще потому, что ее супруг внушал страх. А вышло все
по-иному. Мадам де Сюлли, во избежание соблазна, направилась не к придворному
кавалеру королевы; она обратилась к самой королеве, впрочем, со всяческими
предосторожностями, королевское величие ни в коем случае не должно быть
предметом сплетен. Это вызвало бешеный гнев кавалера, или чичисбея. Он не
потрудился сам отправиться к даме, а назначил ей явиться в Луврский дворец,
словно тот уже был его собственностью. В присутствии королевы он устроил
чопорной протестантке гнуснейшую сцену. Смешная старая карга, она, должно быть,
имеет виды на него. Пусть доложит своему королю, что здесь на него плюют; при
этом Кончини метался, словно дикий зверь, и лицо у него было как у хищника.
Чтобы он да испугался короля? Ничуть не бывало. А королю лучше сидеть смирно,
иначе с ним стрясется беда.
Дама сохраняла полное хладнокровие, она стыдилась его непристойной
разнузданности. Лакей продолжал бесноваться, когда она уже удалилась. Просто
неслыханно, чтобы человек осмелился возмутиться против рыцаря своей жены — и
вдобавок какой человек! Король заблуждается насчет себя и своего положения.
Повсюду только и рассчитывают на его смерть, ничего не стоит убрать его.
Регентство королевы — для посвященных оно уже наступило.
Все это она выслушала. Она была так ослеплена яростью своей и своего
прекрасного рыцаря, что совсем не заметила, о чем впервые открыто шла речь: о
том, чтобы убить ее супруга. Она не приняла этого всерьез, решил Генрих, когда
ему донесли о происшедшем. Но не мадам де Сюлли, которая крепко сжала тонкие
губы. Донес дофин; из своего укромного уголка он жадно слушал и становился все
бледнее. Он поклялся убить господина Кончини и сдержал клятву, когда стал
королем.
Дофин Людовик, у отца в кабинете:
— Сир! Вас хотят убить. Моя бедная мать в заговоре.
Генрих:
— Мой мальчик, я знаю ее на девять месяцев дольше, чем ты. Она горячится и
ворчит, она властолюбива; однако твоя мать не волчица.
Людовик:
— Но тот был как целая стая волков, они шныряли по всей комнате. Меня бы они
сожрали с кожей и костями.
Генрих:
— А королева?
Людовик:
— Она слушается его, мой высокочтимый отец, вам ведь это известно.
Генрих:
— Она с ним не спит. Знай, что это главное. Без этого нельзя подчинить себе
женщину.
Людовик:
— Сир! Прикажите мне обезвредить вашего убийцу.
Генрих:
— Не он мой убийца, и он был бы недостоин твоей руки.
Людовик, бледный, вытянувшийся не по летам, захлебываясь от слез:
— Папа, милый папа! Пусть другие увидят страшный пример. Труп будет лежать
на внутреннем мосту Лувра. Всякий, кто входит или выходит, должен будет
перешагнуть через него.
Так именно и случится, во времена короля Людовика. Но сейчас его великий
отец обнимает его и говорит, глядя ему прямо в глаза:
— Ты долго еще будешь ребенком. Не забудь: сегодня мы говорили друг с другом
как мужчины. Врагов мы приобретаем своими делами, другими делами мы должны их
побивать. Этому нет конца, и убийство ничего не доказывает. Я больше боюсь за
твою мать, которую надо беречь, ибо она всегда беременна.
Дофин готов был разрыдаться. Король поспешно прикрыл ему рот: снаружи
послышались шаги. Когда дверь отворилась, король на четвереньках бегал по
кабинету. Дофин сидел на нем верхом, накинув ему на шею носовой платок вместо
поводьев. Вошедший был испанский посол. Дон Иниго де Карденас явился в Париж с
чрезвычайной миссией — узнать подробно о вооружении и замыслах короля Франции.
При случае ему следует потребовать объяснений. На сей раз обстановка показалась
ему неподходящей.
Дон Иниго был не только гордый испанец, но к тому же и застенчивый.
Отчужденность от прочих людей, которая досталась ему в наследство от длинного
ряда предков, в конце концов настолько извратилась у него, что отнюдь не могла
бы уже называться самоуверенностью. Стоя в дверях, дон Иниго созерцал странную
скачку, происходящую на полу. Он чувствовал себя лишним или попавшим некстати и
был не то что поражен, а скорее опечален. Король подпрыгивал еще выше, стремясь
сбросить дофина. Тот цеплялся что было сил и кричал от возбуждения и
удовольствия. Его высокий рост, бледное серьезное лицо противоречили ребяческим
повадкам.
Король остановился. Не поднимаясь с полу, он спросил:
— Господин посол, у вас есть дети? Тогда я пробегусь еще.
И уже принялся описывать круг по кабинету. Дофин произнес, заикаясь:
— Э-т-то мы ч-ча-сто делаем.
Во время недавнего разговора с отцом он ничуть не заикался.
Дон Иниго удалился. Первое впечатление, вынесенное им, было, что этот король
не опасен для всемирной державы.
Чума
Вышеозначенный посол не позабыл, однако, о своей миссии. Если поведение
короля и не отличалось торжественностью, зато у него был начальник артиллерии и
было войско. Его золото прибывало в неимоверном количестве, меж тем как
испанское — таяло. Его Великий план, в который никто особенно не вникал, именно
дон Иниго сумел уразуметь в силу своей бесстрастной отчужденности, исключавшей
предубеждение. Он единственный, насколько известно, почти отгадал, что
невдалеке маячит новый мировой порядок без всевластия Габсбургов. Вековая
привычка к общепринятым взглядам чрезвычайно затрудняла его понимание; да,
высокомерный гранд достоин был всяческой хвалы за свою скрытую застенчивость и
ослабленную самоуверенность, которые прояснили его разум.
Он, конечно, не затрагивал вопроса о Великом плане и лишь стороной пытался
разведать о нем. Никогда не упоминал о нем вслух, зато настойчиво старался
вконец рассорить королевскую чету при помощи двух испанских бракосочетаний.
Королева, конечно, сразу же загорелась мыслью обручить дофина с инфантой.
Король отказал наотрез. Он не давал лживых обещаний, он открыто сказал: нет.
Даже не будь предъявленного Испанией требования, Генрих остался бы тверд. А
условие гласило, что он должен отказаться от Голландии.
Дон Иниго был упрям оттого, что его втайне точил червь. Он не давал покоя
королю, пока Генрих однажды не потерял терпения. Он произнес свое обычное
проклятье и затем воскликнул:
— Если король Испанский еще долго будет досаждать мне, я неожиданно нагряну
к нему в Мадрид.
— Сир! — отвечал посол с большим достоинством. — Вы были бы не первым
королем Франции, который сидел бы там.
И как сидел! В темнице, величиной с курятник.
— Господин посол, — сказал Генрих более миролюбиво. — Вы испанец, а я
гасконец. Если мы начнем бахвалиться, нам удержу не будет.
После своего гордого ответа и других в таком же роде дон Иниго стал героем
дня; это скорей докучало ему, чем льстило. Королева сделала открытие, что они в
родстве. Двор стал употреблять благородные кастильские обороты, которые он
ввел. Все было направлено к тому, чтобы унизить короля. Однако дон Иниго,
человек, безусловно, более щепетильный, чем подобные ему господа, не желал
превосходства над его величеством. Случайно мимо него проносили меч короля. Он
взял меч из рук слуги и долго вертел в руках, чтобы лучше разглядеть.
Поцеловал его, сказал:
— Я, счастливец, держу в руках доблестный меч доблестнейшего из
