планы. Впрочем, то, что он продолжал писать малютке, почти ничем не отличалось
от первых нетерпеливых излияний. Овечка, во всяком случае, ничего не замечала.
Письма великого короля она прочитывала вслух инфанте, та выражала почтительное
удивление, но выпустить добычу из Брюсселя не соглашалась. Ответы Шарлотты
прямым путем попадали к Генриху, считалось, что они для него яд.
— Меня называют новой Еленой, — сказала овечка.
— Так оно и есть, — сказала инфанта. — Но почему вы обманываете своего
августейшего обожателя со Спинолой?
— Он к этому привык, ему бы этого недоставало, — сказала овечка. — Позвольте
и мне задать вопрос вашему высочеству. Почему вы так решительно помешали
господину д’Эстре увезти меня? Вовсе не обязательно, чтобы это удалось. Пусть
ваши солдаты в пути отняли бы меня у людей короля. Борьба за новую Елену
прогремела бы по всем европейским дворам.
— Эрцгерцог предпочитает действовать без огласки, — сказала инфанта.
— Но вы-то разве не можете понять женщину? — вкрадчиво спросила малютка.
— Француженку — нет, — отвечала инфанта с таким высокомерием, какое не
охватить неискушенному воображению. Легкомысленная малютка не поняла, как ее
хотели уязвить.
Человек в одиночестве
В начале 1610 года военное положение короля было лучше, чем когда-либо. Он
добился договора с Савойей против Испании: герцог обязался защищать
юго-восточную границу. Мориц Нассауский с отрядами своих старых вояк готовился
обрушиться на империю, не дав ей опомниться. Швабский город Халль был
свидетелем встречи протестантских князей с послами короля. Его советник Буасис
образовал союз князей и вольных городов против императора. Целью союза
выставлялось возвращение свободы и империи и князьям; лишены они ее оттого, что
императорская корона слишком длительно находится во владении дома Габсбургов.
Если предприятие удастся, дофин будет провозглашен римским королем.
Генрих подразумевал нечто иное и метил дальше. Но кому втолкуешь это.
Великий план создается в одиночестве, он — достижение целой жизни одного
человека, и для него он уже действительность. Когда он станет действительностью
и для других? Едва только выступишь, начнешь действовать, тотчас же
наталкиваешься на чужие притязания и запутываешься в них. Союзники короля
досаждали ему своими распрями, кознями, они боялись и друг друга, и императора.
Немецкие отряды вкупе составили бы войско не меньше его собственного, если бы
кто-нибудь взялся сосчитать их. Вообще же чужеземные полки спешили на зов
барабана, в чаянии добычи. Пример бескорыстного полководца был им чужд. Его
дело — научить их, как можно бороться только за веру. Воспитать ли нам вновь
борцов за свободу и веру? Десять лет истекло с нашей последней войны. Великий
план созрел под конец жизни.
Он, разумеется, поделился своими сомнениями с неизменным Рони, который
рассеял их. В этом королевстве, в этом народе нет более ни одной мятежной
клики. Заговор двора против короля мы отрицать не станем, напротив, он у нас
под наблюдением. В народе заговорщики не имеют опоры, невзирая на своих
пресловутых ораторов с амвонов и придорожных камней. Однако мы поступили бы
разумно, если бы потихоньку устранили господина Кончини, засадили господина
д’Эпернона и воспрепятствовали тайным переговорам многих лиц, по крайней мере
до начала войны.
Многих лиц. Генрих понял, что подразумевалось одно-единственное лицо —
королева. Но обстоятельства сложились так, что не ей, а ему самому деловые
встречи были затруднены. Вот эта, например, происходит в арсенале. Собственный
дом не ограждает могущественного монарха от предателей.
Рони спешит рассеять подобные мысли своего государя. Он следит за каждым
душевным движением своего государя. Человек расчета и действия обычно делит
людей на друзей и недругов. Недруги его подразделяются на семь родов. Но в
сердце он заглядывает одному своему государю.
— Сир! — молвил он. — Ваша власть не опорочена необузданностью и произволом.
Именно этим страдают император и империя, вселенская монархия в целом. Помните
вы те времена, когда крепости ваши были в запустении? Теперь им нет равных.
Король Испанский сам ослабил свою мощь, и, между нами говоря, также ослабела
после смерти королевы и мощь вашего британского союзника. Ваше величество —
богатейший из монархов. Угадайте, сколько миллионов я сберег для вашей
войны?
— Одиннадцать, — сказал Генрих.
— Больше, — сказала начальник артиллерии.
— Пятнадцать.
— Больше.
— Тридцать.
— Еще больше. Сорок.
В порыве радости Генрих повторил много раз, что меньше всего намерен
расширять свои границы. Завоевания он поделит между своими союзниками. Он будет
воевать за мир на веки вечные, за свободу наций, за счастье человечества, за
разум.
Он хочет быть третейским судьей Европы, — понял верный Рони. Пока что итог
сходится. Дальше видно будет, не оставим ли мы все-таки себе кое-что из
завоеванного.
— Сир! — молвил он. — В вашем Великом плане для меня бесспорно одно — что вы
прогоните дом Габсбургов за Пиренеи.
Это была та область горних высей, где вольнее всего человеку в одиночестве.
Король покинул арсенал, даже не упомянув о предмете своих отдаленных заветных
мечтаний. И все же он в ту пору объединял одним чувством дитя в Брюсселе и цель
своей жизни. Живая цель имеет облик женщины, которую он добудет, хотя бы с
помощью пятидесяти тысяч провожатых. Чувство изменилось после того, как Конде
добрался до Милана. Похищение юной Шарлотты не удалось; хитрость и уговоры —
все пошло прахом; даже родному отцу не выдали дочь, как ни настойчиво
ходатайствовал коннетабль у эрцгерцога о ее возврате, горя желанием заслужить
милость короля. Тут лишь Генрих заметил, до чего довел себя. Вот письмо
принцессы Оранской, ранее бегло просмотренное и отложенное. Генрих один у себя
в кабинете берет его в руки, он видит наконец, что добродетель против него.
Престарелый государь, пишет ему мадам д’Оранж, не вправе преследовать молодое
существо.
Добродетель призывает его отречься от этой любви, запоздалой и последней.
Господь возбраняет ему жертвовать во имя своей страсти бессчетным множеством
людей, и прежде всего невинным созданием, которое по-детски чтит его. При
наступлении его войск на Брюссель ее удалят оттуда и отошлют к супругу, чего
она боится превыше всего: он бьет ее. На этом месте Генрих перестал читать.
Теперь он знает: дитя горячо призывает его из страха, что ее прогонят и будут
обижать. Суровый натиск злого рока, указующий одновременно предел и его
королевской власти, и его права на любовь.
Он страдал бы еще сильнее, если бы ему вдруг не пришла мысль вглядеться в ее
образ. Нарисованного он не имел, слишком мало случалось ей быть подле него.
Внутренний взор его силился воскресить ее, что тоже оказалось тщетно. Потому ли
она ускользает от него, что этому не суждено быть? Или встречал он ее слишком
редко, видел бегло, и то, что любил, было игрой воображения? Но когда он
отчаялся увидеть ее внутренним взором, перед ним действительно предстал образ —
только отнюдь не далекой незнакомки, прозванной новой Еленой. Как живую увидел
он женщину, которая была его бесценной повелительницей и осталась ею. Габриель
явилась, она говорит ему: «Сир! Мой возлюбленный повелитель. — Она говорит: —
Недаром ваш Великий план зародился в мою пору. Я все знаю о вас — я одна, ибо
под конец я стала вашей плотью и кровью. Не в могиле лежу я, я живу в вас. Мы
не умрем».
Она умолкла и скрылась; он же увидел, какой предмет был перед его телесными
очами во время их свидания: скелет в обличье пахаря, мертвец, который не
перестает творить. При этом он испытал небывалое счастье — пока Габриель была с
ним не воспоминанием, а живой действительностью, усладой и упованием. Он сидел,
думал и мысленно перечитывал отчет своего Морнея. «Мадам Морней познала счастье
лишь при завершении своей строгой жизни. Так ли это? Она исполнилась такого
блаженства, что стала молода и красива. Блаженство приходит перед могилой. Так
ли это? Будь отважен и упрям, не сдавайся». Генрих вслух произнес эти слова.
Отныне ему ясно: смерть придет рано или поздно в том обличье, какое назначено
ей — он же шагает ей навстречу.
К концу марта Луврский дворец стал нестерпим для него. Сюлли велел
приготовить ему комнату в арсенале, там король спал под охраной начальника
артиллерии, его солдат и пушек.
— Малоподобающее положение для могущественнейшего монарха Европы, — сказал
он в последний вечер месяца марта, сидя при этом на краю постели, одетый в
шелковый халат, и собирался посмеяться. Но герцог де Сюлли имел суровый и
официальный вид, как будто тысячи зрителей смотрели на них и что бы они ни
делали, предназначалось для всего мира.
— Сир! — молвил Сюлли. — Причин, по которым вам пришлось искать здесь
прибежища, несколько. — Он перечислил их в строго установленном порядке: —
Первая — это ваша дурная слава, вторая — измена ваших союзников. Заговор вашего
двора отходит на третье место, ибо при самой лютой злобе ваших врагов он
никогда не претворится в действие. А чего стоит заговор сам по себе! Позвольте
привести вам пример сиракузского тирана Дионисия[116. — Позвольте привести вам пример сиракузского тирана
Дионисия. — Дионисий I Старший (род. ок. 431 г. — умер в 367 г. до
н. э.) — сиракузский тиран с 406 по 367 г. до н. э., не стеснявшийся в
средствах для достижения своих целей и из демагогических соображений принявший
сторону бедных граждан.]. Он спасся тем, что позаботился о своей доброй славе,
вместо того чтобы умышленно порочить ее.
— Довольно о древних тиранах, — потребовал Генрих. — Займемся лучше
современными.
Сюлли поднял брови, а также указательный палец.
— Король Англии — с ним, правда, одно горе — только и ждал случая
отказаться: ради какой-то новой Елены он не вступит в войну. Его министры опять
уже хлопочут об европейском равновесии, что всякий раз бывает дурным знаком.
Ваше величество соблаговолили облегчить задачу этим малодушным людям. Вы, в
премудрости своей, показывали вид, будто ваша любовь к принцессе де Конде
непреодолима, почему вы и ставили возврат этой особы условием европейского
мира. Будь вы другой государь…
— Тиран Дионисий, например, — ввернул Генрих.
Рони:
— Я бы сказал: высокий повелитель, великий сиракузский монарх любит
маленькую девочку, пока это ему удобно. Вы давно уже перестали любить ее. Но вы
настаиваете на своих особых правах и королевских привилегиях. Не хотите
сдаваться. Слишком горды, чтобы оспаривать свою пагубную славу.
Генрих:
— Все становится безразлично, когда летами уподобишься древнему
Дионисию.
Рони внезапно меняется, голос делается насколько возможно мягким:
— Сир! Возлюбленный государь мой! Не смешивайте только последнюю любовь с
завершением жизни. Одно совсем не равнозначно другому. Освободясь от привычных
цепей, большое сердце будет впредь биться лишь во имя высших трудов.
Генрих пошевелил губами, сжал их и просто протянул руку своему верному
слуге. После этого Рони попросил у него две недели на размышление. За это время
министр успеет разгласить, что роль новой Елены кончена.
— А пока что будем бить в барабан, но людей не выставим. Скажем, что у нас
нет денег. У короля Испании их в самом деле нет. Эрцгерцог в Брюсселе и так уже
начал увольнять солдат. — Сир! Много лучший повод ринуться в бой, чем была
новая Елена, вы всегда найдете в Клеве, Юлихе и Берге. По человеческому
разумению, вам не подобает вести войну на два фронта.
Война на два фронта обычно не пугала начальника артиллерии. Король поднялся
с края постели, спокойно заявил он свою волю:
— Вам дано две недели, господин начальник артиллерии. И больше ни единого
дня. Если я должен один нести ответственность за свою войну, хорошо: буду один.
Для двух фронтов я велел изготовить себе двое доспехов. На фронтах они защитят
меня, спрашивается: защитят ли здесь? Две недели — срок долгий. Господин
начальник артиллерии, вот увидите: они убьют меня.
Король лег в постель и вскоре уснул. У его изголовья стоял на страже его
Рони. Надо бы ему всегда стоять на страже!
Когда король проснулся, было первое апреля, ранний утренний час. Под
