Королева кричит, не владея собой. — Регентство! Разве вы, осел этакий, не
видите, что я не позже как нынче или завтра должна быть коронована. К чему
нужна вселенская монархия, если она этого не разумеет? Тогда я немедленно
прикажу казнить герцога Сюлли. И убийство будет вам ни к чему.

Посол почувствовал, как к горлу его подступает тошнота: — Во-первых,
убийство это нужно не мне. Иначе ваше величество не видели бы меня на этом
месте. Место, на которое он указал, был китайский письменный столик. Только
снисходительно кивающие идолы помогли ему проглотить тошноту.

Посол:

— Ваше коронование совершится высокоторжественно, как государственный акт
особой важности, о нем будут толковать целых два часа. Однако король выступит в
поход и с ним две трети европейских войск, чтобы не сказать — три четверти. И
этого самого короля вы хотите свергнуть, а его министра казнить? Расскажите это
кому-нибудь другому.

Королева взвыла как ошпаренная:

— Что ж тогда делать! Тогда мы пропали.

— Мы в самом деле заранее обречены на поражение, — подтвердил посол с
чувством холода в груди, все еще мучаясь позывом к рвоте. — Однако вы, ваше
величество, забываете… — Он остановился; ему предстояло покривить душой,
притворство унижало его больше, чем его собеседницу, которая легко обходилась
без самоуважения.

Посол:

— Вы забываете о благочестивых отцах ордена иезуитов.

Королева громко засмеялась, отчего у нее всколыхнулся живот. И тут же она
ощутила первые признаки беременности, на сей раз она была обязана ею своему
красавцу, своему любимцу. Тем скорее должен исчезнуть король, к чему тратить
слова. Пусть убирается прочь лживый убийца, что стоит позади письменного стола.
Мне дела нет до их происков. Я опять жду моего красавца. Моего любимца
навеки.

Посол, невозмутимо:

— Духовник Коттон чист сердцем. Этим он может усыпить тревогу короля, и тот
упустит время.

Королева:

— Ах вы, слизняк! Поищите уверток поудачнее. Коттон так успел усыпить его,
что старик сам уже не знает, на каком он свете. Скоро увидит, на каком. Теперь
Мария Медичи сделала все, что могла, посол тоже. Дальше они не пошли. Королева
вынуждена была присесть на корточки, колики потребовали на сей раз бурного
выхода. Вонь, которая вдруг наполнила комнату, вызвала наконец наружу тошноту,
томившую посла. Опершись на руки, он загрязнил китайский письменный стол,
подарок генерала иезуитов. Оба идола одобрительно кивали. Всякий раз, как он
давился и блевал, все колокольчики на пагоде серебристо звенели.

Для чего было этим высоким особам надсаживать свои души и тела? Ведь чердак
чистильщика серебра существует все равно, а его соломенный тюфяк тоже не пахнет
розами. И тем не менее на нем сидят, поджав ноги, как добрые приятели, герцог
д’Эпернон, губернатор, генерал-полковник от инфантерии, и бывший судейский
писец, больной любострастной болезнью. Подагрик сказал сифилитику:

— Свою болезнь ты можешь передать другому, если укусишь его. Малый, которого
мы ждем, не знает ни стыда, ни совести. Укуси его, как только он
взбунтуется.

Судейский писец с трудом пролаял глухому прямо в ухо, некоторые звуки
выпадали совсем.

— Он все сделает за деньги. Он, как и я, из судейских и не добронравней
меня, служит нашим и вашим, ворует у сторон суммы, которыми должен подмазывать
мне подобных. Дважды он уже отсидел, раз за убийство, которое совершил другой,
а второй — по заслугам, за долги.

Герцог сказал, что бессовестный прохвост получил указание свыше. Тот, кто в
огне очага видит, как виноградная лоза превращается в трубу архангела и, сам
трубит в нее, пока оттуда потоком не польются святые дары, — такого сорта дурак
может быть и полезен, но чаще всего он становится опасным.

— Такие бывают в союзе с дьяволом, сами того не подозревая. Кусай, говорю
я.

— Высокочтимый господин, — отвечал сифилитик. — Видно, что вы плохо знаете
судейских. Для дьявола их крючкотворство слишком замысловато, он с ними не
связывается. А наш приятель, кроме того, изучал богословие. Когда я искал для
вас подходящего человека, я нашел его у госпожи Эскоман, жрицы Венеры, ныне в
большом упадке. Она отдает комнаты внаем. Там-то сидел наш приятель за
трактатами иезуитов. Прежде всего я купил для него все, что только сочинили
святые отцы об убийстве королей. Его как раз на это очень тянуло, только денег
у него не было. Кстати, позволю себе напомнить господину герцогу, что мне до
сих пор не выплачены расходы, издержки и вознаграждение.

— Что? Как? — спросил д’Эпернон. Так как один из них был глух, а другому не
повиновалась поврежденная глотка, то по этому пункту они не могли столковаться.
В конце концов судейский писец все-таки выдавил из себя:

— Высокочтимому господину не следовало бы допускать, чтобы связь отбросов
человечества с его сиятельством была разглашена и доведена до сведения
суда.

Это Эпернон расслышал точно и безошибочно.

— Ты собираешься заговорить, негодяй? При первом нее слове тебе забьют в
глотку кол и тебя колесуют.

— Но письменные улики все-таки останутся, — пригрозил приятель. — Госпожа
Эскоман дала мне письма для передачи высоким особам, ибо она что-то пронюхала и
хочет спасти короля. Она по этому поводу совсем обезумела, старая сводня.

Про себя герцог на всякий случай отметил имя Эскоман. Своему приятелю он
пояснил со всем величием, какое не покидает вельможу и приличествует ему даже
на соломенном тюфяке чистильщика серебра:

— Ты сам и тот человек, которого ты выбрал, извольте просто исполнять свои
обязанности. Служба, больше я знать ничего не желаю, — заявил
генерал-полковник. Он принял гордую осанку, что причинило ему изрядную боль.
Следствием было то, что убийца Равальяк, когда судейский писец впустил его в
мансарду, застал герцога д’Эпернона на ногах.

Тут судейский писец еще раз пошел оглядеть все кругом, не подслушивает ли
кто. Герцог тем временем созерцал убийцу, который показался ему пригодным для
дела. Рост у него был высокий, костяк как у зверя и огромные руки. Его зловещее
лицо вполне подошло бы к случаю, если бы не выделяло его так резко из толпы.
Волосы, борода — они, собственно, не рыжие, скорее темные с огненным отливом,
тоже необычные для людей. При этом надо заметить, что зловещее лицо вовсе не
обличает будущего убийцу. Оно может быть коварным, а не бессмысленно
кровожадным. Оно может носить на себе много следов, — но злодейство не
запечатлевается, ни до, ни после свершения. Следы же остаются от привычек,
порочных или низменных. Сутяжник из самых мелких, самоистязатель и духовидец по
причине нечистой совести, словом, слабый человек под ложной личиной — нет, этот
малый не пригоден для прямого честного дела, если можно так выразиться.

Судейский писец вернулся в комнату, но остался у притворенной двери,
наблюдения ради. К убийце он обратился с несколькими подходящими словами, меж
тем как герцог д’Эпернон размышлял, не благоразумнее ли немедленно передать
обоих полицейскому офицеру. Король поставил во главе своих армий трех
протестантских генералов. Д’Эпернон должен остаться в Париже, он даже
подозревает, что король отрешит его от должности. Со всеми почестями, только
из-за подагры — генерал-полковник от инфантерии должен быть крепок здоровьем. А
на самом деле король его уничтожит после первой же победоносной битвы, иначе он
не может поступить, несмотря на свое отвращение к палачу. Я избавлю короля от
необходимости меня казнить, я ему выдам его убийцу при условии, что сам получу
командование армией. Об убийце говорит весь город и наблюдает, одет ли он в
фиолетовый или зеленый цвет.

— Мэтр Равальяк, — сказал герцог. — Вы родом из Ангулема. Вы себя считаете,
как мне говорили, избранником. Это меня радует.

Равальяк, глухо, грозно:

— Высокочтимый господин, память изменяет вам. Меня вы знали давно, еще до
того, как я стал знаменитым цареубийцей, на которого оглядывается вся улица. Вы
отрекомендовали меня отцам ордена Иисуса, которым я и доверился, дабы они
помогли мне умиротворить мою чувствительную совесть. Никто не хочет понять
меня. А теперь высокочтимый господин представляется глухим.

Д’Эпернон:

— Что? Как? Не ослышался ли я? Ты знаменит, у тебя есть совесть? На колени
сию минуту!

Равальяк, падая ниц:

— Я отброс. Что пользы, если архангел дал мне потрубить в свою трубу?

Д’Эпернон:

— Зачем?

Равальяк:

— До этого я должен додуматься сам. Никто не изречет решающего слова, ни
архангел, ни высокочтимый господин, ни каноник в Ангулеме, который дал мне
ватное сердце, а в нем кусочек святого креста.

Д’Эпернон:

— Так он говорит. Тебя никто всерьез не принимает, приятель. Ты напускаешь
на себя важность. Всему городу известный цареубийца! Выдохся ты, ничего из тебя
не получится, ступай домой.

Равальяк вытаскивает нож:

— Тогда я сейчас же заколюсь у вас на глазах.

Судейский писец:

— Нож без острия. А он собирается им заколоться.

Равальяк вскакивает:

— Что ты, мразь, знаешь о борьбе с незримым? Нож похищен. На постоялом дворе
мне был голос: твой нож должен быть похищен. По дороге, когда я шел за какой-то
повозкой, другой голос повелел: сломай его о повозку. Третий голос, в Париже в
монастыре Невинных младенцев…

— Невинных, — повторил судейский писец.

Равальяк:

— После третьего голоса я жалостно воззвал к королю, когда он проходил мимо,
дабы предостеречь его. Было бы дурно убить его, не предупредив. Королевские
жандармы оттолкнули меня.

Судейский писец:

— Ты был в фиолетовом или в зеленом? В следующий раз надень, пожалуйста,
другой кафтан, в котором ты еще не попадался на глаза королю.

При этом судейский писец тоже вытащил нож, но с острием. Он стоял позади
Равальяка, по знаку высокочтимого господина он не замедлил бы пронзить им сзади
сердце преступника с беспокойной совестью. Это, по человеческому разумению,
единственный способ помешать раскрытию убийства, прежде чем оно совершено.

Герцог безмолвно остановил его, судейский писец спрятал нож — не без
сожаления. За этого покойника он бы уж стребовал должную мзду. Если же будет
убит король, кто заплатит тогда? На горе судейскому писцу, у высокочтимого
господина были те же мысли. «Лучше идти наверняка, — думал д’Эпернон. — Короля
надо убрать. Только что у меня самого вдруг заговорила совесть. У нее скверная
привычка выставлять разумные доводы». Он спросил убийцу:

— Твое решение по-прежнему неизменно? Отвечай прямо. А ты, писец, следи за
дверью. Тут дело идет не о богословии, а о политике. Что ты хотел спросить у
короля подле монастыря Невинных младенцев?

— Во-первых, мне надо было предостеречь его, — повторил Равальяк. — Он не
должен умереть без предупреждения.

Д’Эпернон:

— Тщетные старания. Все предостерегают его понапрасну. Он сам этого
хочет.

Равальяк:

— А затем спросить его, правда ли, что он намерен воевать против папы.

Д’Эпернон:

— Спроси его солдат, они только этого и ждут.

Равальяк:

— И, наконец, верно ли, что гугеноты собираются изрубить всех истинных
католиков.

Д’Эпернон:

— Отточи снова свой нож.

Равальяк, пылая жаждой деятельности:

— Сию минуту, высокочтимый господин. Распятие, которое я видел, повелело мне
это.

Д’Эпернон:

— Стой! Куда ты? Сначала нужно, чтобы было объявлено регентство и чтобы
короновали королеву. Вспомни о королевстве. День после коронации — твой.

Равальяк:

— Как я не подумал об этом, когда все мои чувства и помыслы о королевстве!
Да здравствует благочестивая регентша, смерть еретику, виновнику наших бед!

Они поочередно прибегали к тону посредственных актеров, обсуждающих
государственное дело.

— У вас есть ватное сердце, храбрый Равальяк, с вами ничего не может
случиться. Вы обессмертите свое имя и войдете в историю.

Жалкое чудовище познало наконец уважение, которого вследствие отталкивающей
наружности было всегда лишено. Сбылась его мечта! Вытянувшись во весь рост,
Равальяк приветствовал собеседника поднятой рукой. Д’Эпернон попытался ответить
ему тем же, но подагра, подагра…

Судейский писец переусердствовал, подражая их жестам, отчего у него на лице
лопнул нарыв, и содержимое залило глаз. С проклятиями отправился он проводить
убийцу. Несмотря на своей злой недуг, он еще надеется пожить на свете. А
здоровенный малый скоро будет колесован.

Герцог Д’Эпернон подождал, пока они оба покинули дом. У него было горько на
душе, по причине его ничтожной роли — нечем блеснуть перед всем миром, нельзя
покичиться