воды, оршад, мармелады, турецкий мед, а также расставлены накрытые столы с
паштетами и винами, — под присмотром осанистого повара; он же следовал
указаниям жезла, которым мадам де Сурди взмахивала, коротко и отрывисто, совсем
как фея. На ее огненном парике колыхались два пера — зеленое и желтое. А когда
она поворачивала шею, получалось совсем как у Габриели, жест был, бесспорно,
родственный, хотя грация тут превращалась в гримасу, а восторг — в омерзение.
Одно вообще так близко к другому.
Привлеченные едой гости забыли робость, протиснулись на середину и стали
шумно спорить из-за мест. Знатнейшие стремились, через приближенных короля,
представиться ему и заверить его в своей преданности, что не мешало сделать,
ибо совсем еще недавно они сражались против него. Хотя это была для него чистая
прибыль, он отвечал просто, что каждый настоящий француз признает его и служит
ему, впрочем подолгу он не задерживался ни с кем и вступил в беседу лишь с
герцогом де Лонгвилем. Это второй поклонник Габриели; она колебалась, быть
может, она и теперь еще не знает, который из двух: он или Блеклый Лист. Так вот
они каковы! У этого волосы искусственно обесцвечены, а лицо девическое, какие
были в моде при прошлом дворе. Однако он храбр, у одной дамы убил ворвавшегося
в спальню супруга, хотя сам был в рубашке.
— Расскажи об этом, Лонгвиль! — Король втягивает его в разговор, Габриель
д’Эстре обиженно удаляется. Впрочем, она могла отговориться тем, что ее увлекла
толпа, движущаяся по зале: люди, которые жаждут увидать короля или поживиться
чем-нибудь съестным. Все это суетится, сильно потеет, скверно пахнет, над
толпой колышутся перья, а шеи, возвышающиеся над остальными, несут на
крахмальных брыжах головы, которые как будто самостоятельно парят по зале.
Короля самого подхватило и понесло к другому концу залы: цепь дюжих слуг
отгораживала этот угол. Там хозяйка ждала короля, подняв жезл, словно завлекая
его с помощью волшебства. Короля посадили за отдельный стол, господа д’Эстре,
де Сурди и де Шеверни стоя прислуживали ему: один подносил вино и дыню,
второй — жирного карпа, третий — паштет из дичи, сплошь начиненный трюфелями.
На короля вдруг напал сильнейший голод, однако он приказал сперва, чтобы
Габриель д’Эстре села рядом с ним. Ее не могли отыскать. Вместо нее папаша
д’Эстре нагнулся над королем, которому как раз наливал вино, и произнес в
непритворном гневе, так что лысина его побагровела:
— Сир! Мой дом — это непотребный вертеп. Если бы я задумал ночью пройтись по
спальням моего замка, дабы отомстить за честь семьи, от моего семейства не
осталось бы и следа. Что пользы мне в его гибели? Только и утешения что от
прелюбодейной четы в Иссуаре.
Он подразумевал свою жену и маркиза д’Алегра. Король спросил честного
малого, почему именно они служат ему утешением. Господин д’Эстре отвечал, что
маркиз д’Алегр пользуется всеобщей ненавистью в подвластном ему городе, который
ему приходится разорять ради мадам д’Эстре и ее ненасытных потребностей. Нет
сомнения, что это кончится большой бедой… Но тут настала очередь жирного карпа.
Господин де Сурди, на обязанности которого лежало поднести его королю, отнюдь
не упоминал о семейных бедах, несмотря на ветвистые рога, явственно украшавшие
его лоб. Нет, он пекся единственно о городе и департаменте Шартр. Первым он сам
управлял некогда, во втором был господином друг его Шеверни, пока обоих их не
прогнали вследствие усилившегося беззакония и ущербности королевской власти. По
мнению карпа, ибо господин де Сурди был схож с ним, нужно брать не Руан, а
непременно Шартр. Непременно, подтвердил бывший канцлер, который сменил карпа и
поднес королю паштет из куропатки, сплошь начиненный трюфелями. Этот тощий
дворянин показал необычайную сноровку не только в роли лакея, но и в
разгадывании королевских намерений и вкусов.
— Сир! — проговорил он вдумчиво и проникновенно. — Вы могли бы принудить
свой город Руан к сдаче, чем бы сразу закрепили за собой свою провинцию
Нормандию. Однако это стоило бы большого кровопролития. Ваше величество сами
высказывались, что вы с прискорбием душевным видите тела подданных своих,
устилающие поля сражений, и где вы выигрываете, там же и теряете. А ведь высшее
должностное лицо, известное всему департаменту, без труда могло бы подчинить
вам Шартр путем мирного соглашения. — Вот как он угадывал желания короля, и к
тому же в голосе его было столько благородства.
Подошла очередь мадам де Сурди; по мановению ее жезла появилась большая
закрытая миска, и когда серебряную крышку подняли, обнаружилась живая статуэтка
Амура, коварного ребенка, — один пальчик приложен к губам, в кудрях розы, в
колчане полно стрел. Пока все любовались миловидным стрелком и по зале шли охи
и ахи, мадам де Сурди, — сама рыжая, а перья желтые и зеленые, — подняла перед
королем жезл и спросила:
— Опустить мне его? Шартр господину де Сурди, а господину де Шеверни
королевскую печать.
Веки короля шевельнулись еле заметно, но мадам де Сурди следила зорко. Она
опустила жезл, и за столом возле короля, совсем рядом с ним, очутилась
прелестная Габриель.
Долина Иосафата
К востоку от города Иерусалима, в сторону, противоположную Средиземному
морю, но невдалеке от Мертвого моря, лежит Долина Иосафата. Это впадина между
городской стеной, кольцом окружающей город, и горой Елеонской. Нам знакома
страна, нам знакома долина и слишком хорошо известен Гефсиманский[26. — …слишком хорошо известен Гефсиманский сад. — По
евангельскому преданию, в Гефсиманском саду Христос произнес свою последнюю
молитву, в которой просил Бога-Отца избавить его от мук распятия (так
называемое «моление о чаше»).] сад. Благочестивейшие люди желают быть
похороненными только в Долине Иосафата, ибо трубный глас воскрешения и
Страшного суда, когда прозвучит, прежде всего будет услышан там. А здесь,
внизу, меж дерев сада, именно здесь был искушаем наш Господь. Иуда собирается
его предать, что не укрылось от него, ибо великое тяготение людей отпасть от
Бога открывается ему через собственную слабость. Ему не хочется умирать, и в
Гефсиманском саду, с каплями смертного пота на челе, он говорит Богу: «Отче
Мой! Если не может чаша сия миновать Меня, чтобы мне не пить ее, да будет воля
Твоя».
Долина Иосафата, так именовался королевский лагерь под Шартром, и однажды,
когда король весь в грязи вылез из траншей, кого несли к нему навстречу?
Генрих побежал, как мальчик, чтобы подать руку своей Габриели и помочь ей выйти
из носилок: при этом он чуть не забыл госпожу де Сурди; а затем повел обеих дам
в Иосафатскую долину. Габриель красовалась в зеленом бархатном платье, которое
так шло к ее золотистым волосам: в туфельках из красного сафьяна ступала она по
грязи, но при этом улыбалась победоносно. Длинное здание гостиницы было
отведено возлюбленной короля; без долгих проволочек она в ту же ночь приняла
там того, кто столь сильно желал ее.
Она поступила так по совету своей многоопытной тетки де Сурди, сказавшей ей,
что она не пожалеет об этом, что король из тех, кто платит и потом, и что потом
его влюбленность даже возрастет. Эта премудрая истина оправдалась, и первый,
кто извлек из нее выгоду, была сама госпожа де Сурди, так как старый друг ее
Шеверни получил от короля печать и стал именоваться «господином канцлером».
Длительное несчастье делает недоверчивым. Когда тощий дворянин, приспешник
покойной Екатерины Медичи, вдохновительницы Варфоломеевской ночи, вошел в
комнату к королю-протестанту, каково ему было? Пот выступил у него на лбу, ибо
он не сомневался, что над ним решили поиздеваться и вскоре его потихоньку
уберут. Так принято было поступать в его время.
У окна подле короля стоял только его первый камердинер, господин д’Арманьяк,
седой человек. Он все долгие годы сопровождал своего господина повсюду — в
плен, на свободу, переживал с ним смертельные опасности и счастливые дни. Он
спасал ему жизнь, добывал для него ломоть хлеба и отвращал беды, когда они
грозили ему от мужчин. От женщин он никогда не предостерегал его, потому что и
сам, как его господин, не ожидал от женщин ничего дурного, разве только от
уродливых. А госпожу Сурди д’Арманьяк находил красивой, потому что у нее были
рыжие волосы и дерзкие голубые глаза, которые неминуемо должны привести в
восторг галантного кавалера с юга. Поэтому он заранее был на стороне господина
де Шеверни и старался по мере сил, чтобы друг госпожи де Сурди встретил у
короля хороший прием. По едва заметному знаку д’Арманьяк взял со стола печать и
ключи и торжественно, как при официальной церемонии, вручил их королю, и тот
поневоле подчинился тону, заданному первым камердинером, обнял господина
канцлера, высказал ему свое благоволение и простил прежние грехи.
— Отныне, — так сказал король, обернувшись в глубь комнаты, — оружие,
которое представляет собой эта печать, будет направлено господином канцлером не
против меня, а против моих врагов.
Шеверни, хоть и видавший виды, тут онемел от изумления. В глубине комнаты
слышен был шепот, ропот и, если верить ушам, звон оружия. То были протестанты,
и недовольство их относилось не только к этой сцене: пребывание обеих дам в
Иосафатском лагере не нравилось им. Их злило, что из-за дам, вместо завоевания
важного пункта, Руана, зря тратится время на осаду Шартра. Они боялись еще
больших бед от новой страсти короля, ибо на стойкость его в вере уже не
надеялись.
Благополучно ускользнув из этой комнаты страхов, господин де Шеверни сперва
никак не мог опомниться, но приятельница его де Сурди разъяснила ему, на чьей
стороне сила в долине Иосафата. Во всяком случае, не на стороне пасторов.
Однако оба сошлись на том, что Габриель должна держать у себя в услужении одних
протестантов. Сама она тоже поняла, что это полезно. Впрочем, она
преимущественно танцевала. Каждый вечер в Иосафате пировали и танцевали, то
была весьма веселая осада. Когда все ложились спать, король, взяв сотню конных,
отправлялся дозором. Ночь его была коротка, солнце заставало его за работой, а
днем он охотился — и все оттого, что эта возлюбленная своим присутствием лишала
его покоя, как ни одна до нее, и небывалым образом подхлестывала его силу и
энергию. Тем более раздражало его, что осажденный город не желал покориться.
Габриель д’Эстре, он знал отлично, послушалась практических советов, а не
велений сердца, когда отдалась ему.
Генрих поклялся изменить это; у женщин бывают разные соображения, расчет не
исключает у них чувства. «В сорок лет мы это знаем. В двадцать мы вряд ли
польстились бы на возлюбленную, которая тащит за собой целый обоз
непристроенных дворян. Никогда бы мы не поверили, что способны взять на себя
труд явиться ей в целом ряде образов, от самого скромного до самого высокого —
сперва старым низкорослым крестьянином, которому она говорит: до чего вы
некрасивы; затем во всем королевском великолепии; затем солдатом, который
повелевает, управляет и всегда бодрствует. Но под конец она должна увидеть
победителя. Перед ним ни за что не устоит ее чувство, ибо женщины грезят о
покорителях людей и городов и ради них готовы забыть любого молодого
обер-шталмейстера. Тогда она станет моей, и исход борьбы будет решен».
Наконец Шартру пришлось сдаться, потому что королевские воины подкопались
под самые его стены. Брали одно передовое укрепление за другим, а потом взяли
замок и город; таким же образом взял Генрих и Габриель, которая, еще не любя
его, уже делила с ним комнату в гостинице «Железный крест». Его упорство
завоевало ему одно из передовых укреплений ее сердца, а когда он вошел в Шартр,
у
