повиновались среди всеобщей растерянности. Стоило ради этого ездить так далеко.
Принцесса со своими дамами и с арапкой Мелани села в карету, король крикнул
кучеру, чтобы гнал лошадей. Сам он поскакал рядом с каретой, по пути нагнулся к
дверце, схватил руку принцессы и некоторое время держал ее. Начался лес, дорога
сузилась, королю пришлось отстать. Он остановился и глядел вслед карете, пока
она почти не исчезла из вида, и пустился назад, лишь когда облако пыли совсем
сомкнулось над ней.
Снова Агриппа
Столько всего сразу, что голову можно потерять. Генеральные штаты в Париже,
недурная помесь — полоумное сектантство и вздорная наглость близящейся к
полному упадку всемирной державы, которая до последней минуты стремится
пожирать королевства. А разыгрывается весь этот фарс перед людом, которому куда
лучше было бы, если бы настоящий его король раздал ему хлеб родной земли, вот
ради чего стоило бы потрудиться! «Наше назначение в жизни по большей части
игра». Так говорил ныне прославленный старый друг короля французского по имени
Монтень; тот самый, кто говорил: что я знаю? Но незабываемы остались для короля
его слова: «Сомнения мне чужды». Да, некоторые черты внешнего мира заставляют
презреть колебания и убивают нашу доброту. Надо идти на них приступом и
сокрушать их без пощады, что внешний мир склонен прощать, по крайней мере до
поры до времени. Или лучше, во имя государственных соображений, совершить
насилие над самим собой, изменить своей вере, отречься от нее? Бог весть, что
будет потом. Но такова, как видно, его воля, выхода нет, нет уже и края у
бездны, и не осталось разбега для великого смертельного прыжка.
А потому спеши! Как же поступил тут Генрих? Он призвал к себе своего
д’Обинье, своего пастыря в латах, свою бесстрашную совесть, того, у кого всегда
поднята голова, на устах псалмы и спокойная улыбка праведника. Низенький
человечек Агриппа заметил:
— Я пользуюсь высоким благоволением и не знаю отдыха от дел. — Но за дерзкой
миной скрывалось мучительное сознание, что нужен он в последний раз. В
последний раз, Агриппа, твой король Наваррский призывает тебя. Потом он
совершит смертельный прыжок на ту сторону, а по эту останутся все его старые
друзья из времен битв, из времен бедности и истинной веры.
Агриппа воспользовался случаем поговорить с королем и напрямик высказал все
сразу, начав, по привычке, с того, что у него нет денег. Кому не известно, что
он не меньше шести раз спасал королю жизнь.
— Сир! Вашими финансами управляет темный проходимец, и как раз он, этот
самый д’О, подстрекает вас перейти в католичество. Судите сами, к чему это
поведет!
Агриппа думает: «Когда это свершится, ни единого слова не пожелает он
выслушать от меня. Какое страшное расстояние между свершенным и несвершенным.
Теперь он склоняет передо мной голову. Теперь он говорит».
Генрих:
— Totus mundus exercet histrionem.
Агриппа:
— Я вижу, папа приобретает дурного сына. А нас вы покинете и заслужите
ненависть отважных людей, всецело преданных вам.
Генрих:
— Все зависит от рассудительности человека. Мой Рони советует мне
решиться.
Агриппа:
— Недаром у него голубые глаза, как из фаянса, и щеки точно размалеванные.
Ему не важно, что вы попадете в ад.
Генрих:
— А мой Морней! Морней, или добродетель. Мы немало спорили. Оба мы не
признаем чистилища. На этом я стою крепко, и ни один поп не переубедит меня,
будь покоен, но, принимая причастие, мы пьем истинную кровь Христову, это я
всегда отстаивал.
Агриппа:
— Спорить хорошо и полезно для души, покуда она еще стремится постичь
истину. Наш честный Морней верит в вас. Его вам легко обмануть, обещав ему
созвать собор из богословов обоих исповеданий, дабы определить истинную веру.
Но если истина не та, которая полезна, собор не имеет смысла.
Генрих:
— А я говорю, имеет смысл. Ибо многие пасторы согласились уже в том, что
душу можно спасти, исповедуя как ту, так и другую религию.
Агриппа:
— Если плоть подобных пасторов немощна, то и духом они не сильны.
Генрих:
— Мне спасение души моей поистине дорого.
Агриппа:
— Государь, в это я верю. Теперь же я прошу и заклинаю вас, чтобы вы
постигли настоящую цену каждого из ваших сподвижников. Не все мы холодны и
архирассудительны, подобно Рони. Не все мы обладаем непорочностью вашего
дипломата Морнея. Но один из лучших ваших воинов, Тюренн, задал вопрос, почему
нельзя изменить вам: сами ведь вы подаете пример.
Вот уж снова король поник головой, замечает Агриппа.
Генрих:
— Измена. Пустой звук.
Он вспоминает разговор с сестрой. Самые близкие изменяют друг другу, слишком
поздно сознают это и видят, что им, дабы не изменять, следовало не родиться
вовсе. Тут он слышит имя пастора Дамура.
Агриппа:
— Габриель Дамур. Помните Арк? Когда, казалось, все для вас погибло, он
запел псалом, и вы были спасены. При Иври он прочел молитву: вы победили.
Настали времена, когда он громит вас с амвона. Прежде ядовитые гады шипели, но
были бессильны против вас. В этом же суровом голосе — истина, но отступнику она
все равно что яд. Община верующих отворачивается от него.
Действительно, пастор Дамур написал королю: «Лучше бы вам слушаться Габриеля
Дамура, чем какой-то Габриели!»
Генрих:
— В чем моя главная вина?
Но на это Агриппа не отвечает — из целомудрия или оттого, что высокомерие
его не простирается так далеко, чтобы произнести окончательный приговор.
«Великая вавилонская блудница», — думает он, так и пастор Дамур говорил
втихомолку, но не перед прихожанами, во избежание соблазна. «До чего доведет
тебя эта д’Эстре, сир. Она обманывает тебя, о чем ты, во всяком случае, должен
знать. А вдобавок еще ее отец ворует».
Агриппа:
— Душа моя скорбит смертельно. Хорошо было время гонений. Почетно было
изгнание. Уединенная провинция на юге, до престола еще далеко, и когда у вас не
было денег для игры в кольца, вы поручали мне сочинить благочестивое
размышление, чтобы без больших издержек развлекать двор. А звездой над нашей
хижиной была сестра ваша, принцесса.
Генрих:
— Я всегда подозревал тебя в пристрастии к ней.
Агриппа:
— Она перекладывала на музыку мои стихи, она пела их. Тщетным словам моим
она давала звучание, скромные весенние цветы перевязывала золотом и шелком.
Генрих:
— Мой Агриппа! Мы любим ее.
Агриппа:
— И пусть голос отказывается мне повиноваться, все же признаюсь, я увидел ее
вновь. Как ни тайно и быстро отослали вы принцессу в долгий обратный путь, я
поджидал ее на краю леса.
Генрих:
— Не утаивай ничего, что она сказала?
Агриппа:
— Она сказала, что в Наваррском доме царит салический закон[29. — Салический закон — свод законов древнегерманского
племени салических франков, согласно которым наследование земель и связанных с
ними титулов происходило только по мужской линии.], дающий наследнику по мужской линии все — только не
твердость духа.
Сперва у короля опустились руки, так страшны были ему эти слова сестры. Но
вслед за тем он судорожно сплел пальцы и прошептал:
— Моли Бога за меня!
Таинственный супруг
И Агриппа молился, и еще многие другие, каждый в своем сердце молились в это
время за короля, ибо им на самом деле казалось, что он в опасности, особенно
душа его, однако и тело тоже. Спасение пришло или по меньшей мере возможность
спасения открылась королю. Господин д’Эстре выдал дочь замуж.
Ее последнее приключение в Кэвре с королем на кровати и с обер-шталмейстером
под кроватью так или иначе дошло до его ушей, Бельгард не умел молчать. Кроме
того, ревнивец отомстил за свое унижение, он влюбился в мадемуазель де Гиз[30. — Мадемуазель де Гиз — Луиза Гиз-Лотарингская
(1577–1631), дочь Генриха Гиза. Вышла в 1605 г. замуж за принца де Конти.] из рода лотарингцев; но род этот все еще
стремится к престолу, герцог Майенн по-прежнему воюет с королем. А потому
Блеклый Лист исчез с горизонта — его не видно было ни в траншеях под Руаном, ни
во время частых поездок короля по стране для военных целей. Папаша д’Эстре
воспользовался отсутствием обоих, чтобы выдать Габриель замуж за господина де
Лианкура — человека невзрачной наружности, которого он сам подыскал. Ни умом,
ни характером тот также не отличался, зато прижил четверых детей, и двое из них
были живы. Это отец особенно ставил на вид Габриели: любовные связи ни к чему
не приводят; а при таком супруге она может быть уверена, что станет матерью.
Это была первейшая забота господина д’Эстре. Затем не худо, что избранник —
тридцатишестилетний состоятельный вдовец, замок его расположен поблизости,
происхождение вполне удовлетворительное.
Габриель, с тоской в сердце, оказала сперва надменное, но не слишком
решительное сопротивление. Она чувствовала, что покинута своим прекрасным
соблазнителем, не надеялась также и на помощь своего высокого повелителя, иначе
она позвала бы его. Кроме того, она рада была позлить обоих — и высокого
повелителя, и сердечного друга. Больше хлопот причинил господину д’Эстре его
зять, который, будучи от природы робок, трепетал при мысли о том, чтобы
оспаривать у короля столь недавнюю его победу. Независимо от этого, мадемуазель
д’Эстре была для него слишком хороша. Он слишком сильно ее желал, что при его
робости предвещало немало разочарований. Он знал себя, хотя, с другой стороны,
именно скромное мнение о себе внушило ему теперь чувство духовного
превосходства. Таков был по натуре господин де Лианкур, а посему, когда
наступил торжественный день, он улегся в постель и притворился больным.
Нуайонскому губернатору пришлось с солдатами везти своего зятя к венцу. При
таких обстоятельствах всем было не по себе, кроме честного малого д’Эстре,
который чувствовал себя на высоте положения, чего обычно с ним не бывало.
Тетка, мадам де Сурди, казалось, могла бы считать, что на блестящей карьере их
семьи поставлен крест; однако она не горевала — ей хорошо были известны
превратности счастья.
Когда госпожа Сурди, спустя три дня после свадьбы, нарочно предприняла
поездку из Шартра в замок Лианкур, что же она узнала? Вернее, она деликатно
выспросила племянницу и сама же подсказала ответ. В конце концов трудно было
установить, как все произошло; одно осталось бесспорным: господин и госпожа де
Лианкур спали врозь. Едва услышав это, возмущенный отец молодой женщины
поскакал галопом в замок Лианкур — увидел смущенные лица и не добился ни
решительного «да», ни ясного «нет». Только в разговоре с глазу на глаз дочь
призналась ему, что брак ее до сих пор по-настоящему не свершился и, насколько
она успела узнать господина де Лианкура, надежд на свершение мало. Честный
малый, побагровев от гнева до самой лысины, бросился к презревшему свои
обязанности хозяину замка. Отец четверых детей — и осмеливается нанести такое
оскорбление! Господин де Лианкур извинился, сославшись на удар копытом,
недавно, на беду, нанесенный ему лошадью.
— В таком случае не женятся! — фыркнул честный малый.
— Я и не женился, вы меня женили! — тихо отвечал затравленный зять. Хотя он
держался робко, но вместе с тем как будто витал в заоблачных сферах. Трудно
было понять, с кем имеешь дело: с чудовищем притворства, со слабоумным или с
призраком. Господин д’Эстре сразу пал духом и умчался прочь из этого замка.
Тотчас вслед за тем, получив соответствующие известия, в Нуайон прибыл
король. Он одновременно услышал не только о неожиданной потере возлюбленной
Габриели, но и об ужасной кончине ее матери. Иссуар — это город в самой глубине
Оверни; мадам д’Эстре, раз навсегда забывшая долг, не могла расстаться с
маркизом д’Алегром, она предпочла не присутствовать на свадьбе дочери. Лучше бы
она поехала! Стареющая женщина хотела напоследок исчерпать всю любовь без
остатка, однако и в денежных делах тоже была крайне требовательна к своему
другу. Иссуарскому губернатору приходилось беспощадно выжимать соки из
населения, чтобы удовлетворять прихоти своей возлюбленной. Оба
