прежде чем они прибудут на место со всей великой помпой и громкой хвалой,
которой собирались почтить его. Когда они были еще в нескольких днях пути от
Луары, он выслал им навстречу многочисленный отряд, якобы в виде почетного
конвоя, но на деле с более серьезной целью. После этого он стал ждать их в
своем Турском замке, и ждал долго. В пути один из престарелых венецианских
вельмож захворал.
— Да, республика весьма стара, — сказал Генрих своему дипломату, Филиппу дю
Плесси-Морнею.
— Старейшая в Европе, сир. Она была в числе могущественнейших, теперь же она
наиопытнейшая. Кто говорит «опыт», обычно не понимает, что под этим
подразумевается упадок. Тем, что едут сюда, известно и это. Так вникните же в
происходящее! Это мудрейшая республика, главная ее забота в том, чтобы с
достоинством нести старческие немощи и отодвигать конец, она держит лучших
наблюдателей при всех дворах и упорно читает, читает донесения: вдруг она
встрепенулась, она действует, Венеция бросает вызов всемирной державе, она
воздает почести вам, после вашей победы над всемирной державой. Как же велика,
значит, ваша победа!
— Я поразмыслил над своей победой. Победа, господин де Морней, — начал
Генрих, запнулся и, прежде чем продолжать, быстро прошелся взад и вперед по
каменной зале Турского замка.
Товарищ его юношеских лет следил за ним глазами и в который раз решал, что
правильно выбрал себе государя. Этот одному только Богу воздает хвалу за свою
победу! Непреклонный протестант снял шляпу при этой мысли. Так стоял он,
сорокалетний человек в темной одежде; шею, по обычаю его единоверцев, окружал
скромный белый отложной воротник, нижняя часть лица у него была сократовская,
лоб высокий, необыкновенно гладкий и восприимчивый ко всяческому свету.
— Морней! — Генрих остановился перед ним. — Победа стала не та, что прежде.
Оба мы знавали ее иной.
— Сир! — возразил посол ясно и невозмутимо. — В прежнем вашем звании короля
Наваррского вы вразумили несколько злонравных городов, которые были непокорны
вам. Десять лет трудов и усилий — и в итоге одно значительное сражение; после
этого крылатая молва — Фама достаточно прославила вас, чтобы вы сделались
наследником французской короны. Король Франции, каковым вы стали теперь, будет
менее кропотливо бороться, более величаво побеждать, и молве придется в его
честь живее взмахивать крылами.
— Если бы разница была только в этом! Морней, после той моей победы, ради
которой венецианцы едут сюда, я осадил Париж и ушел ни с чем. Разве венецианцы
этого не знают?
— До Венеции далеко, и они уже были в пути.
— Они могли воротиться. Ведь они люди умные. Им ли не понять, что значит,
когда королю приходится осаждать собственную столицу, и притом тщетно.
Поубивал, пограбил — и ушел, заглянув с колокольни в город и испугавшись
какого-то монаха.
— Превратности военной удачи, сир.
— Так мы это объясняем. Но что это на самом деле? В то время как я охранял
одни ворота, Майенн вступил в другие. Переправился через мост, который по моему
приказу должны были снести, но не снесли. Вот что такое военная удача. У меня
есть подозрение: когда побеждаю я, о ней можно сказать то же самое.
— Дело рук человеческих, сир.
— Все равно, есть же полководцы… — Генрих осекся, он вспомнил полководца по
имени Парма[1. — …он вспомнил полководца по имени Парма… — Речь идет об
Александре (Алессандро) Фарнезе, герцоге Пармском (1545–1592), полководце и
государственном деятеле испанской монархии, с 1578 г. — наместнике испанского
короля Филиппа II в Нидерландах. По его приказу Фарнезе осуществил в 1590 г.
прорыв линии войск Генриха IV, осадившего Париж.], как гласит молва о его
мастерстве, тот не полагался на военную удачу и не отговаривался тем, что все
дело рук человеческих. — Морней! — воскликнул Генрих и встряхнул своего
советчика. — Ответь мне! Могу я побеждать? Мое призвание — спасти это
королевство; но спокойнее был мой дух, когда никто еще не ехал сюда воздавать
мне почести прежде времени.
— Венеции угодно считать, что вы победили, сир. Она не вернула бы своих
послов, даже если бы ваше войско пришло в полное расстройство.
Генрих сказал:
— Итак, мне дано познать, что слава — одно недоразумение. Я заслужил ее, а
награжден ею все-таки незаслуженно.
И тут же выражение лица его изменилось, он повернулся на каблуках и весьма
игриво принял тех господ, что как раз входили к нему. То были лучшие его
сподвижники, нарядившиеся в новое платье.
— Молодец, де Ла Ну! — вскричал Генрих. — Рука железная, а переплыл реку!
Молодец, Рони! На вас драгоценности из хорошего дома, хоть и не из вашего
собственного, а уж сколько денег нашли и забрали вы в парижских предместьях!
Не сделать ли мне вас своим министром финансов, вместо толстяка д’О?
Он огляделся, ему показалось, что они мало смеются.
— Ничего я так не боюсь, как людей невеселых. Это люди неверные.
Те молчали. Он по очереди всматривался в каждого, пока не угадал всего. Тут
ему кивнул его верный д’Обинье, сперва товарищ по плену, затем боевой соратник,
неизменно смелый, неизменно праведный и в стихах и в делах. Этот испытанный
друг кивнул и сказал:
— Сир! Так и есть. Насквозь промокший гонец прибыл, как раз когда мы уже
приоделись для приема.
Страх охватил Генриха. Он дал ему утихнуть. Только вполне овладев голосом,
он весело ответил старому другу:
— Что поделаешь, Агриппа, военная удача переменчива. Послы воротились. Но
они еще передумают, ибо скоро я дам новое сражение.
За дверьми послышался сильный шум. Они распахнулись; между двух стражей
появился, запыхавшись, не в силах вымолвить ни слова, насквозь промокший гонец.
Его усадили и дали ему напиться.
— Это уже другой, — заметил Агриппа д’Обинье.
Наконец тот заговорил:
— Через полчаса послы будут здесь.
Генрих как услышал — схватился за сердце.
— Теперь я заставлю их ждать до завтра. — И вслед за тем поспешно
удалился.
За ночь свершилось чудо, и ноябрь превратился в май. С юга повеял теплый
ветер, разогнал все тучи, небо простерлось светло и широко над парком Турского
замка, над рекой, медленно и вольно протекавшей вдоль полей, посреди
королевства. Стройные березы стояли почти оголенные; из замка видно было, как
причаливают корабли, на которых переправлялись послы. Их поселили в загородных
домах на том берегу. У окон первого этажа, вровень с землей, расположился двор,
кавалеры и дамы, разряженные так богато, как только могли или считали
подобающим. Роклор оказался всех изящней. У Агриппы были самые большие перья,
Фронтенак соревновался с Рони. У последнего на шляпе и воротнике было больше
драгоценностей, чем на платьях дам. Но лицо его, молодое и гладкое, выражало ту
же умную сосредоточенность, что и обычно. Появилась сестра короля, сразу же
показав себя прекраснейшей из дам. На высоком воротнике из кружев и алмазов
покоилась ее изящная белокурая головка; лицо дамы, по-придворному чопорное, все
же обнаруживало внутреннюю ребячливость, которую не стирает ничто. Она была еще
на пороге, когда ее тканное золотом покрывало зацепилось за что-то. Или, быть
может, хромая нога подвела ее? Весь двор выстроился шпалерами на пути
принцессы. Тут она видит, как в противоположную дверь входит король, ее брат.
Короткий радостный вскрик, она забыла о себе, она без малейшего труда пробегает
несколько шагов.
— Генрих!
Они встретились в середине залы. Екатерина Бурбонская преклонила колено
перед братом — они вместе играли в начале жизни, они путешествовали по стране в
неуклюжих старых колымагах вместе с матерью своей Жанной. «Милая наша мать,
хоть и была больна и беспокойна, но сколь сильна через веру, которой учила нас!
И оказалась в конце концов права, хотя сама умерла от яда злой старухи
королевы, да и на нашу долю выпало немало страшного и тяжелого. И все же мы
сейчас стоим посреди залы в сердце королевства, мы теперь король с сестрой и
собираемся принимать венецианских послов».
— Катрин! — сквозь слезы произнес брат, поднял сестру с колен и поцеловал.
Двор восторженно приветствовал обоих.
Король в белом шелку, с голубой перевязью и красным коротким плащом, повел
принцессу, держа ее руку в поднятой руке, двор расступился, но позади
царственной четы сомкнулся вновь. Они остановились у самого высокого окна; все
столпились вокруг — и не всякий, кто пробрался вперед, был из лучших. Сестра
сказала на ухо брату:
— Не по душе мне твой канцлер Вильруа[2. — Вильруа Никола де Невиль (1542–1617) — французский
государственный деятель. Сторонник Лиги, он в 1593 г. порвал с ней и при
Генрихе IV стал статс-секретарем и поверенным в иностранных делах, сохраняя
происпанскую ориентацию.].
Еще меньше мне по душе твой казначей д’О. А есть у тебя и того хуже. Генрих,
милый брат, если бы все, кто тебе служит, были нашей веры!
— Я и сам бы хотел того же, — на ухо сказал он сестре, но при этом кивнул
как раз тем двум придворным, которых она назвала. Она в досаде повернула назад;
чем дальше от толпы, тем дружественней лица. У стены Катрин наткнулась на целую
группу старых друзей: боевых соратников брата, кавалеров былого наваррского
двора, — в ту пору они обычно носили колеты грубой кожи.
— Вы расфрантились, господа! Барон Рони, когда я учила вас танцевать, у вас
еще не было алмазов. Господин де Ла Ну, вашу руку! — Она взяла железную руку
гугенота — не живую его руку, а железную взяла она и сказала лишь для него да
для Агриппы д’Обинье и долговязого дю Барта: — Если бы Господь попустил
одной-единственной песчинке на нашем пути скатиться иначе, чем она скатилась с
холма, нас бы не было здесь. Ведомо вам это?
Они кивнули. На сумрачном лице долговязого дю Барта уже можно было прочитать
духовные стихи, которые складывались у него в уме, но тут снаружи загремели
трубы. Идут! Надо приосаниться и предстать перед послами могущественным двором.
Чуть ли не все лица мигом изобразили сияющую торжественность, смягченную
любопытством; все выпрямились, и принцесса Бурбонская тоже. Она огляделась, ища
дам, но их мало было при этом кочевом дворе и походном лагере. Быстро
решившись, она взяла за руку и вывела вперед Шарлотту Арбалест, жену
протестанта Морнея. Вдруг возникло замешательство.
Послы там внизу, наверно, не сразу наладили порядок шествия. А трубачи
чересчур поторопились. Дорога от берега шла в гору; может статься, венецианские
вельможи были слишком дряхлы, чтобы взобраться по ней? Король, по-видимому,
отпускал шутки, по крайней мере окружающие смеялись. Принцесса, сестра его,
подвела свою спутницу к другому окну; она была в смятении: подле венценосного
брата стоял кузен Суассон, которого она любила. «Если бы я хоть не шла рука об
руку с этой высоконравственной протестанткой!» — думала Екатерина, словно сама
она была иной веры. Да, она забылась, как забывалась на протяжении всей своей
короткой жизни, при неожиданной встрече с возлюбленным. Сердце ее колотилось,
дыхание стало прерывистым, чтобы скрыть смущение, она приняла самый надменный
вид, но почти не понимала, что говорит своей соседке.
— Сердцебиение, — говорила она. — У вас его не бывало, мадам де Морней?
Например, еще в Наварре, когда у вас вышли неприятности с консисторией из-за
ваших прекрасных волос?
Голова Шарлотты Арбалест была покрыта чепцом; он доходил почти до самых
глаз, изливавших блеск и не ведавших робости. Добродетельная жена протестанта
Морнея спокойно подтвердила:
— Меня обвинили в нескромности, потому что я носила поддельные локоны, и
пастор не допустил меня к причастию и даже господину де Морнею отказал в нем.
Хотя прошло столько лет, сердце у меня по сию пору не может оправиться от тех
волнений.
— Вот как несправедлива бывает к нам наша церковь, — поспешила убедить себя
принцесса. — Ведь вы же во имя нашей религии обрекли себя на изгнание и нищету
после того, как спаслись от Варфоломеевской
