ненавистны народу — и смертоубийство свершилось. Его учинили июньской ночью
двенадцать человек, среди них двое мясников. Они опрокинули стражу, вломились в
спальню и прикончили чету. Дворянин храбро защищался, тем не менее их обоих
выбросили голыми из окна на съедение воронью.
Король сказал нуайонскому губернатору: иссуарский губернатор погиб ужасной
смертью.
— Вместе со своей любовницей, — присовокупил господин д’Эстре, кивая головой
с видом мудреца, чьи предсказания полностью оправдались.
Королю следовало бы тут почувствовать, как овевают его молитвы друзей: перед
ним явно открывалась возможность спасения. Мать его возлюбленной первая пошла
по этому роковому пути и дошла до конца. По человеческому разумению, удержать
дочь от того же никак нельзя, однако король именно на это направил свои
старания. Габриель находится теперь под защитой супруга, Генрих радовался
только, что это не Блеклый Лист, с ним было бы больше хлопот. Не мешкая,
посетил он прекрасную свою любовь и принялся заклинать ее чем угодно, чтобы она
ушла отсюда и чтобы жила с ним, иначе ему невмоготу. Ей тоже, — созналась
наконец Габриель, с рыданием прильнув к его груди; возможно, она плакала
настоящими слезами, Генрих их не видел. Во всяком случае, имя господина де
Лианкура вырвалось у нее со вздохом и вместе с ним еще одно слово, от которого
у Генриха замерло сердце.
— Это правда? — спросил он.
Габриель утвердительно кивнула. Однако добавила со вздохом, что будет
терпеть этого мужа, несмотря на его неспособность к супружеской жизни.
— Пример моей бедной матери — страшный урок для меня. Я боюсь господина де
Лианкура, потому что не понимаю его. То, что он говорит, — нелепо, что делает —
загадочно. Он запирается у себя в комнате. Я пыталась подсмотреть в замочную
скважину, но он прикрыл ее.
— Мы это все разузнаем, — решил Генрих и в воинственном настроении
направился к владельцу замка, но противника себе не встретил. Дверь была
настежь, человек без определенной физиономии склонился перед королем, казалось,
все житейское ему чуждо, кроме разве изящной одежды, затканной серебром, и
ослепительных брыжей — панталоны, равно как и камзол, сидели безупречно,
принимая во внимание его жалкий рост. Надо было ухватиться за что-нибудь
осязаемое, и Генрих спросил щеголя о происхождении и стоимости надетых на него
тканей. Не дослушав ответа, Генрих воскликнул:
— Это правда, что вы не мужчина?
— Я был им, — сказал господин де Лианкур с таким видом, словно весь он в
прошлом. Еще он сказал строго официально, с расстановкой и поклонами: — Иногда
я бываю мужчиной. Сир! Я сам решаю, когда мне быть им.
Возможно, это было чистое высокомерие. Либо под этим скрывалась преданность
царственному любовнику своей супруги; трудно было понять сущность этого
человека и добиться от него точного ответа. Генрих промолвил почти
просительно:
— А удар копытом?
— Удар копытом имел место. Мнение докторов о нем и его последствиях
допускает различные толкования. — От этого заявления король только рот
раскрыл.
Ему стало как-то не по себе. Отсутствие определенной физиономии,
непостижимая скромность и самоуверенность, как у лунатика или привидения. Это
существо ни в чем не признается, ничего не желает; оно только показывается,
только заявляет о своем существовании, да и то слабо. Генриху стало невтерпеж.
Он ударил кулаком по столу и закричал:
— Правду!
Его гнев относился к обоим, к этому призраку и еще больше к Габриели,
которая, вероятно, налгала ему и каждую ночь спала с мужем. Он крупными шагами
пересек комнату, упал в кресло и прикусил себе палец.
— Жизнью вашей заклинаю! Правду!
— Сир! Ваш слуга ждет приказаний.
Тут ревнивец понял, что все будет так, как он пожелает. Ему следовало бы
раньше додуматься до этого; мгновенно успокоившись, он приказал:
— Вы передаете мне мадам де Лианкур. За это вы назначаетесь камергером.
Габриель получает от меня в качестве приданого Асси, — замок, леса, поля,
луга.
— Я ничего не требую, — сказал супруг. — Я повинуюсь.
— Габриель продолжает носить ваше имя. Возможно, что в дальнейшем я ее
сделаю герцогиней д’Асси. После ее смерти все наследуют ваши дочери. Сударь! —
окликнул он, перебив сам себя, ибо казалось, будто тот уснул стоя. — За это вы
подтвердите без возражений все, что нам угодно будет объявить, — продолжал
предписывать король. — Иначе берегитесь: госпожа д’Эстре вышла за вас замуж
только по принуждению, и своих супружеских обязанностей вы не выполняли, все
равно, по причине ли удара копытом или тайной болезни. Понятно?
Можно было не сомневаться, что господин де Лианкур понял, несмотря на свое
странное оцепенение. Оно возрастало, по мере того как на господина де Лианкура
сыпались подарки, смертельные опасности и перемены судьбы. Генрих оставил его и
захлопнул за собой дверь.
По уходе короля тот некоторое время стоял, устремив взгляд себе под ноги.
Наконец он выпрямился, запер дверь, прикрыл замочную скважину, достал из ларя
толстую книгу в кожаном переплете с родовым гербом Амерваль де Лианкуров и
начал писать. Он запечатлел, подобно всем событиям своей жизни, и это
последнее. С большой точностью описал он короля, его речи, душевные побуждения
и ходьбу по комнате. Сознательно или нет, но образ и роль короля он изобразил
так, что смело мог смотреть на него сверху вниз. Со своей прекрасной супругой
он давно проделал то же самое. Но эту свою запись он заключил сообщением для
потомства. Он начертал сверху крупными буквами: «Весьма важное истинное
свидетельство Никола д’Амерваля, господина де Лианкура. Прочесть после его
кончины и сохранить на вечные времена».
«Я, Никола д’Амерваль, владелец Лианкура и других поместий, в здравом уме,
предвидя свою кончину, но не предвидя ее часа…» Он облек то, что задумал
оставить потомкам, в торжественную форму завещания; далее он заявлял, что все с
ним приключившееся — несправедливость, ложь и насилие. Он отрицает за собой
неспособность или неискусность в плотском труде деторождения — тому свидетель
Бог. Если же при бракоразводном процессе он покажет обратное, то сделает это
только по причине послушания королю, а также из страха за свою жизнь.
Пастор Ла Фэй[31. — Ла Фэй Антуан де (род. в первой половине XVI в. — ум. в
1615 г.) — французский пастор, крупный теолог, соратник и друг Беза. Оставил
после себя большое количество религиозных трактатов.]
Габриель, не мешкая, явилась к Генриху. Он послал за ней дворян, которые
привезли ее к его кочевому двору, и оба были очень счастливы. Женщина
радовалась, что выбралась из своего жуткого замка, где за закрытыми дверями
творятся подозрительные дела. Мужчину восхищало, что она его любит; и, конечно,
по сравнению с покинутым супругом она любила его. Ее сверкающее,
обольстительное тело, отдаваясь, продолжало быть спокойным, чего не замечал
страстно жаждущий любовник. Разница была очевидна: прежде безрадостная
покорность его желаниям, теперь столько терпения и ласки. Генрих думал, что
достиг всего, а кто стоит на вершине, тот чувствует себя свободным. Кажется,
что от него теперь зависит, остаться с любимой или нет. Конец так далек, что
можно говорить о вечной любви, зная по неоднократному опыту, сколь это бывает
длительно, вернее, сколь кратко.
По-настоящему Генрих не знал ничего. Эта совсем иная, и причинит ему больше
хлопот, чем все остальные, вместе взятые. На протяжении тех лет, что ей еще
суждено жить, мало осталось простора для него и для его чувств, а в
завершение — ее смерть, самая значительная до его собственной смерти. Теперь
она отдается ему ласково, и только, ибо она прямодушна и не хочет притворяться.
Но то, чего она еще не чувствует, он постепенно завоюет: ее нежность, ее пыл,
ее честолюбие, ее покорную верность. Он делает все больше открытий, трепетно
вступает он на каждом этапе их близости в новый мир. И он готов стать новым
королем и новым человеком всякий раз, как она, через него, становится другой.
Готов самого себя отринуть и посрамить, лишь бы она любила его. Отречься от
своей веры и получить королевство. Стать победителем, оплотом слабых, надеждой
Европы — стать великим. Не довольно ли этого: все это предрешено и должно
случиться, одно за другим. Но затем возлюбленная великого короля доведет до
конца свою роль орудия судьбы: она умрет, и ему суждено будет стать мечтателем
и провидцем. А в итоге современники не постесняются показать, сколь докучен
стал им он сам и его дела. Они отвернутся от него, меж тем как он одиноко будет
подниматься все выше и выше, пока не исчезнет. Ничего этого не знал Генрих,
когда приглашал мадам де Лианкур к своему кочевому двору и был с ней очень
счастлив.
Здесь она всем чрезвычайно нравилась и не нажила себе ни противников, ни
противниц. Женщины видели и признавали, что она не обнаруживала ни малейшей
нескромности как в речах, так и в манерах. Она выказывала много юного смирения
перед каждой дамой более высокого рода или более зрелого возраста. Не интригами
или распутством, а только милостью короля достигла она своего положения, а
потому не подобало укорять ее этим. Мужчины при кочевом дворе были простые
воины, суровый Крийон, храбрый Арамбюр, «Одноглазый» — такое прозвище дал ему
его друг и государь.
— Завтра у нас бой, Одноглазый. Береги свой глаз, а не то совсем
ослепнешь! — Пожилые гугеноты кочевой резиденции были глубоко нравственны и в
этом несхожи с королем. Молодежь безоговорочно брала его себе за образец; но
для обоих поколений протестантов, равно как и для преданных ему католиков,
Генрих был великий человек, достойный только восхищения, и до конца его постичь
можно, только любя его.
Почувствовав это, прекрасная д’Эстре всецело прониклась настроением,
царившим вокруг короля. Здесь он явился перед ней личностью, далеко
превосходящей любовника, с которым ей пришлось свыкнуться, и даже победитель
Шартра, чей ореол льстил ей, отошел на второй план. Здесь все мужчины в любой
миг отдали бы свою жизнь за его жизнь, а каждая женщина пожертвовала бы сыном.
И как мужчины, так и женщины сочли бы себя при этом осчастливленными, ибо
король олицетворял лучшее, что было у них, их собственное существо, но
доведенное до совершенства, их веру, их будущность. Габриель, натура
хладнокровная, скорей расчетливая, нежели распущенная, спокойно наблюдала,
исподтишка потешалась — но при этом постигала, на чем ей строить свои надежды и
как вести себя. Если сердце ее не было вполне растрогано, то взгляды ее
переменились.
При дворе она была уравновешенней всех. Высокое ее положение сказывалось
только лишь в полной невозмутимости, иные называли это холодностью. Ее
почитатель, господин д’Арманьяк, первый камердинер короля, называл ее северным
ангелом. Никто, за исключением Генриха, так не понимал ее очарования, как
д’Арманьяк. Северный ангел, говорили и другие гасконцы, и взгляды нескрываемого
обожания ловили ее взор, светлый и загадочный. Дворяне, тоже происходившие из
северных провинций, употребляли это прозвище, в духе своего повелителя, с
легкой насмешкой и с большим добродушием. Под конец даже упрямый Агриппа
д’Обинье признал, что, невзирая на всю свою красоту, госпожа д’Эстре не
расточает пагубных чар.
Будучи на виду у всех и не защищенная ничем, Габриель не сделала почти ни
одного промаха, во всяком случае, не сделала самого главного. Все ждали,
произнесет ли она имя Бельгарда. Как бы она ни поступила, — заговорила о нем
или умолчала, все равно она повредила бы себе. Наконец она все-таки упомянула о
своем бывшем любовнике, но никакого ущерба отнюдь себе не нанесла. Молодой
Живри[32. — Живри Анн д’Англюр, барон де (1560–1594), — ревностный
католик, но тем не менее сторонник Генриха IV в его борьбе с Лигой. В 90-х
годах боролся против испанцев, был взят в плен герцогом Пармским.], сверстник обер-шталмейстера и такой
же видный, почтительно и галантно ухаживал за ней; вернее, он через нее
ухаживал за королем.
— Господин де Живри,
