вместе с телом обнажает душу. Он тотчас умолк, и слушатели тоже не произнесли
ни слова, пока портной вновь не одел его. После чего одна из соседок принесла
ему кружку пива и сказала:
— Наверно, все так и было, как вы рассказываете, но уж очень это далеко
отсюда. Я не знаю ни одной женщины, которая до того бы обезумела, чтобы пить
кровь.
После этого урока молодой Морней не решался более обнаруживать свои
чувства — Казалось бы, совершившиеся события должны потрясти весь мир, так они
чудовищны и так громко вопиют к Богу, и что же — на расстоянии всего сотни
миль, в том же христианском мире, они волнуют не больше, чем вымысел, и притом
не слишком удачный. С тех пор изгнанник опирался лишь на знание, которое
остается истиной за всеми границами и везде находит общий язык. Так принято
думать.
Однако он напрасно обходил всех лондонских книгопродавцев, предлагая им
напечатать свои богословские труды. Одних отпугивали кое-какие взгляды,
считавшиеся запретными в этой, хоть и протестантской, стране. Другие требовали,
чтобы автор писал не по-латыни, а по-английски. Единственной прибылью, которую
он извлек из посещения книжных лавок, было знакомство с некоторыми учеными и
знатными лицами. Многих он заинтересовал, они приглашали изгнанника к себе,
вели с ним споры, а детей их он обучал французскому языку. Одним из них был
лорд Барли[36. — Барли Уильям Сесиль (1520–1598) — английский
государственный деятель. После воцарения Елизаветы был назначен первым
статс-секретарем.].
У него были сыновья, старший — одного возраста с Морнеем, человек поистине
светлого ума. Для него несчастье Морнея не было чем-то естественным. «Оба мы
одной веры, оба стремимся к духовному совершенству и стоим за высшую
человечность, к тому же оба, одинакового происхождения, и, оставляя в стороне
неравенство двух аристократий, ибо английская стоит выше, он похож на меня, как
я на него, так что судьба могла бы при желании поставить одного из нас на место
другого». Все это видел человек светлого ума, но ничем не выражал удивления,
почему именно ему удалось избегнуть невзгод. «Я сижу в безопасности, а ему
пришлось спасаться бегством. Он ограблен, он под угрозой, он всячески
обездолен. Мне все идет навстречу, прекраснейшее будущее открывается предо
мной, потому что, при всем сходстве с ним, я англичанин. Да хранит Господь нашу
королеву!»
Сын лорда благодарил свою звезду, но в нем была живая душа, и он ясно ощущал
свою причастность к чужим судьбам, крушения которых можно было бы избегнуть.
Неповинны только скудоумные. Кто разумеет, обязан вступиться и действовать,
чтобы христианство, как одно целое и единое здание, само не было сокрушено
творимым злом, которое мы созерцаем со стороны. Представим себе христианство
как единое здание, состоящее из отдельных постепенно суживающихся кверху
башенок, последние из коих уходят в необозримую высь. Страстный мечтатель
тотчас же набросал эту картину, хотя обычно он рисованием не занимался. Внизу
были столбы, обособленные, но смежные, как Англия, Франция и другие страны и
королевства. На них покоится все здание. Но вдруг в стройную картину врывается
злокозненный бес с зажженным факелом. Не ведая, что творит, он поджигает первый
столб, вслед за тем загорается второй, потом и многие другие. На все это
смотрит христианин, и хотя с тоскою прижимает руки к груди, однако не пытается
отвратить беду. Как ни странно, но беды не приключается. Над разрушенными
подпорками здание остается цело, словно витает в воздухе; верхушки его уходят в
необозримую высь. Когда творец картины показал ее изгнаннику, тот, вглядевшись
в нее, сказал:
— Зло полно тайн. Ваша картина изображает не что иное, как мистерию зла.
Это удивило автора картины, он склонился над листом бумаги, словно увидел
его впервые. Морней же, прошедший долгий и поучительный путь изгнанника, ощутил
при этом гордость за то зло, которое претерпел, ибо оно есть частица тайны. И
никогда не переставал про себя называть его так, хотя в действительной жизни
утверждал добро; а в добре нет ничего загадочного.
В юности он со своим английским другом больше увлекался игрой в мяч или
гребными гонками, нежели учеными беседами. Они обменивались книгами, еще чаще
делились товарищами и подругами, по-братски и невинно как теми, так и другими.
Темза — река, воздух и берег — переливалась влажными нежными красками, в
солнечные дни здесь бывало по-детски радостно всем, не исключая изгнанника с
отмеченным страданием челом. Как быстро развеялся благовонный рай — прогулки,
песни, цветы, поцелуи, укромная ласка в беседке, трепетные звуки скрипки,
несущиеся из-за холма. Как быстро развеялся благовонный рай! Изгнанник
возвращается на родину, он выбирает себе государя, которому хочет служить, и
ездит от его имени ко дворам, чаще всего в Англию. Тут уж поистине не до
детских забав. Теперь тамошние жители для него только лишь предмет
дипломатических упражнений, и нет среди них ни приятных, ни простых. Однако он
всегда причаливает к этому берегу, к этим меловым утесам с облегченным сердцем,
словно попадает к друзьям. Между тем у него здесь только один друг. Но тот
сполна отблагодарил его за дружеские чувства к этой стране. Страну любят за
образ мыслей, за веру и древнюю славу, а это все ей самой хуже видно, чем тому,
кто лишь наезжает сюда и причаливает к ее утесам.
Лорд Барли унаследовал титул отца и был первым лордом казначейства в
королевстве. Чрезвычайный посол направился к нему раньше, чем к постоянному
посланнику своего короля. Он подошел к дому, вокруг которого реяли облака, так
одиноко стоял этот дом, а внизу был берег с рыбачьими хижинами. Морней застал
своего друга в просторной комнате, где министр надзирал за несколькими писцами;
здесь было сосредоточено управление финансами страны. При появлении гостя писцы
с любопытством подняли головы. Он стоял под их взглядами до тех пор, пока
взгляды не опустились сами собой, потому что для любопытства не было пищи.
Выждав приличную паузу, благородный лорд сказал:
— Надеюсь, ваше путешествие сошло удачно, — после чего провел его в свой
личный кабинет. Только там они обменялись рукопожатием и долго вглядывались
друг другу в лицо. Как бы оправдываясь, он сказал: — Ты не изменился. — А
настоящая причина была в том, что им доставляло радость глядеть друг другу в
глаза. — Положение тяжелое, — начал Барли, когда они уселись на жестких черных
стульях. Морней понял, что ему хотят помочь высказаться. Он с трудом проглотил
слюну. — Вы к этому привыкли! — добавил Барли.
— Я и не падаю духом, — с трудом произнес Морней.
— В прошлый раз вам пришлось здесь нелегко, но под конец вы своего
добились.
— Потому что ваша королева справедлива и верна себе, — добавил Морней. Он
повторил: справедлива, и еще раз сказал: верна себе. О ком думал он, кто не был
ни тем, ни другим? Он поспешно обуздал свои безмолвные мысли и сказал вслух: —
Мой король внутренне тверд по-прежнему, потому я и служу ему все эти годы. Его
положение неустойчиво, но отнюдь не он сам. Ваша королева недовольна, что он не
хотел взять измором свою столицу. А что еще хуже, до ее британского величества
дошел слух, будто мой король склонен отказаться от истинной веры.
Так как Барли молчал, и молчание было суровое, Морней тихо спросил:
— Вы верите этому? — И добавил, возвысив голос: — Бог свидетель, что я
уверен в противном.
— Тогда вы лучше, чем кто-либо, способны убедить королеву, — послышался
ответ.
— Поможете вы мне, Барли, как в прошлый раз?
— Старый друг, — отвечал благородный лорд, стараясь попасть в прежний
задушевный тон, — в прошлый раз дело было донельзя простое, не сравнить с тем,
о чем предстоит договариваться теперь. Мысли королевы были тогда заняты
мужчиной[37. — Мысли королевы были тогда заняты мужчиной. — Речь идет
о графе Эссексе (1566–1601), занявшем в 1588 г. после смерти своего отчима
Лестера место ближайшего друга и доверенного лица королевы Елизаветы.]. Все мы были молоды.
— Молоды? Ведь прошло только два года.
Министр смутился, принялся высчитывать. Верно, два года назад королева еще
любила, еще страдала. Но он не остановил Морнея, и тот сказал:
— Только два года, что могло измениться за этот срок? Страстная натура вашей
великой королевы всегда останется таковой, будет ли поводом мужчина или нечто
неизмеримо более важное, чем мужчина, а именно: религия. Но я уж и из-за графа
Эссекса обливался кровавым потом.
Министр снова подумал свое, не прерывая чрезвычайного посла: «Страсти легче
осилить, чем мудрость. Как могу я влиять там, где больше не волнуются и не
страдают».
— Я уж и из-за Эссекса обливался кровавым потом, — повторил Морней, — каково
мне придется на этот раз.
«Ты будешь удивлен, старый друг», — хотелось предсказать лорду Барли.
Однако он только произнес:
— Дорогой мой, на этот раз вы сами больше будете говорить и горячиться,
нежели ее величество. Вам нечего бояться вспыльчивости королевы.
— Это верно, Барли? Когда Эссекс, несмотря на приказания королевы, медлил
откликнуться на ее зов и оставался при армии во Франции, предпочитая навлечь на
себя ее немилость, только бы не пропустить прибытия герцога Пармского, сколько
угроз и упреков сыпалось тогда на мою голову! Почему мой король лично не принял
Эссекса и не оказал ему должных почестей? Почему мой король легкомысленно
рисковал собственной жизнью, и, что непростительнее всего, почему он выдвинул
английские войска на передовые позиции, а Эссекса, самого Эссекса, заставил
сражаться впереди? Немедленно подать сюда графа Эссекса, ни один английский
солдат не будет послан против знаменитого Пармы до тех пор, пока Эссекс не
вернется ко двору! Французские дела опостылели королеве. Еще один гневный
выкрик, и королева почувствовала себя дурно, она и так не спала ночь; на том
беседа закончилась.
— Два года назад, — повторил Барли, опустив глаза. Потом поднял их и
сказал: — Морней, не забудьте, что вы говорите о прошлых временах. В конце
концов вы все же получили войска, хотя и после вашего отъезда, когда вернулся
Эссекс. Мы оба, Морней, имели некоторое влияние на великую королеву, потому что
мы не замечали — не нарочно, а просто по свойствам нашей натуры и нашего образа
мыслей, — не замечали и не желали знать обстоятельств, при которых любая
женщина похожа на всех остальных. Вы, Морней, приятны королеве.
— Приятен до сих пор? Во время моего отсутствия меня, кажется, очернили в ее
глазах.
— Ну, это просто смешно, — сказал Барли, встал и действительно засмеялся,
обрадовавшись, что тягостный разговор принял более безобидный оборот. — За
вашим столом, когда вы осаждали Париж, кто-то посмеялся над плохим французским
языком королевы. Она позабыла об этом со свойственным ей великодушием, и вы
будете приняты так, как того заслуживаете. Вы испытанный друг нашей страны и ее
повелительницы.
В общем, свидание оказалось ободряющим для Морнея. Можно было счесть хорошим
предзнаменованием и то, что королева уже на третий день назначила аудиенцию
чрезвычайному послу. Парадная карета дожидалась у дома посла, аккредитованного
при королеве, и господин де Бовуар ла Нокль[38. — Де Бовуар ла Нокль. (род. в середине XVI в. — умер в
1601 г.) — протестантский полководец и дипломат. При Генрихе IV был французским
послом в Англии.] отправился вместе с Морнеем. За каретой следовал почетный
английский эскорт. В ту минуту, когда оба дипломата переступили порог парадной
залы, навстречу им с противоположного конца вышла королева Елизавета.
Многочисленная свита, следовавшая за ней, разделилась пополам и выстроилась по
обе стороны залы. Если бы не множество кавалеров и дам, Морней все еще ждал бы
ее британское величество, в то время как она уже стояла перед ним, — впрочем,
их разделяло большое пустое пространство. Она показалась ему меньше, чем
прежде. Туловище
