как раньше. Что это, — на голове у Елизаветы чепец!
Вот все, что заметил посол при входе. Остальное он разглядел, уже очутившись
в трех шагах от нее, когда выпрямился после почтительного поклона. Королева не
была нарумянена, только налет синей и черной туши вокруг глаз несколько смягчал
взгляд. Благодаря подрисовке он не подстерегал и не вперялся, точно взгляд
сокола — серо-голубой и как будто без век. Все черты ее обострились за это
время и постарели. Вернее, старости было дозволено наложить на них свою
печать — наблюдатель был поражен тем, как ослабела воля великой женщины, всю
свою жизнь он видел в Елизавете Английской стойкую, непреходящую мощь, даже в
физическом смысле. Если бы не ее долгое правление и неувядаемая молодость, что
стало бы в Европе со свободой совести, чья бы порука и поддержка укрепляла
мужество короля Наваррского, впоследствии Французского, во времена величайшего
одиночества? Вдруг Морней заметил, что из-под чепца у нее выбилась тонкая
прядка седых волос. Он побледнел и с трудом мог приступить к речи.
Впрочем, речь эта была такой же данью церемониалу, как и все, что
происходило сегодня. Королева стоя слушала торжественное приветствие короля
Французского, произнесенное его чрезвычайным послом сначала по-латыни, затем
по-английски. Для ответа она села — поднялась на четыре ступени к стоявшему на
возвышении креслу, но не с той легкостью, как еще недавно. Наоборот, она
двигалась медленно — быть может, умышленно подчеркивала свою медлительность.
Тут Морней перестал ей верить. Перемена была слишком разительна, слишком
неожиданна; к тому же ее нарочитая тяжеловесность дала повод одному из
придворных предложить ей руку: то был граф Эссекс. Елизавета даже не взглянула
на него, едва прикоснулась к его руке, но вся величавость разом возвратилась к
ней. На возвышении, в узком и тугом корсаже, сидит королева, одетая в
темно-серый шелк, сменивший яркие ткани, которые она носила прежде, невзирая на
лета. Ее фавориту на вид, пожалуй, не больше двадцати шести весен, лицо у него
слишком гладкое, чтобы можно было определить точнее, — держится он по-юношески
беспечно, несколько вольно, хотя и с достоинством, но почему одна из его
стройных ног осталась на весу? Помогая старухе подняться на ступени, он принял
именно такую позу. Пусть знают посторонние наблюдатели и спешат разнести весть,
что его роль при дворе больше, чем королеве угодно показать. Он мог быть
господином, одно лишь средство нашла она уйти от его чар, — быстро состариться.
Всем своим видом дает он это понять. Почтительность его только показная, и даже
бесспорная грация кажется обманчивой. Галантный кавалер не замедлит
преобразиться, если его покровительница не примет мер. Стройная нога недолго
останется на весу: королева, следи за каждым шагом ненадежного юнца, который из
чистого задора может сделаться для тебя бичом и грозою вместо былой забавы.
Фаворит очень не понравился чрезвычайному послу, а потому его крайне
порадовало то, что произошло дальше. Эссекс поспешил захватить место впереди.
Адмирал, гофмаршал и все приближенные расположились полукругом позади
королевского трона, меж тем как Эссекс вел себя так, словно для них главное
лицо — он, а королева только марионетка в его руках. Он кивнул своему дяде
Лейтону, тот обратился к другому придворному, и, наконец, третий выступил со
свитком исписанной бумаги — неохотно, видно было, что двор шокирован. Но Эссекс
ни на кого не обращал внимания, он нетерпеливо прищелкивал пальцами, чтобы
тронную речь королевы поскорей передали ему и чтобы он, а не кто другой, вручил
ее. И в самом деле казалось, будто он один имел на это право, так небрежно и
вместе с тем почтительно протянул он ее величеству развернутый свиток. В тот же
миг ее величество резким движением оттолкнула бумагу, и та упала на пол. А
королева начала речь. Лицо фаворита, оставшегося ни при чем, сперва приняло
глупое выражение, затем постепенно омрачилось. Что с ним было дальше, не узнал
никто, ибо Эссекс, тихо ступая, попятился и исчез за спиной дяди.
Голос королевы звучал ясно и повелительно, как всегда, он долетал за колонны
и портьеры, дамы раскрывали рты: ведь подобную силу можно даже вдыхать.
Елизавета назвала короля Французского единственным христианским государем,
который поднял меч против Испании, — при этом она встала и выждала, пока не
затих одобрительный шепот двора. Затем милостивыми словами отпустила обоих
послов. Низко склонившись, они увидели, что свиток исписанной бумаги лежит на
прежнем месте. Они удалились, пятясь к дверям, повернувшись лицом к королеве;
Морней, глядевший зорко, заметил, что Елизавета спустилась по ступеням вбок и
при этом наступила на свиток.
Королева выждала всего пять дней, чтобы неофициально пригласить к себе
Морнея. Он пришел пешком и застал Елизавету одну за столом с книгами. Во дворце
он никого не встретил. Дипломат воспользовался этим обстоятельством, чтобы
воздать должное счастливому положению монархии, которая не является военным
лагерем и не ставит у дверей двойных караулов, но видит свою опору в
справедливых законах. Елизавета, милостиво приветствовавшая Морнея, после
первых его слов склонила голову так, чтобы, глядя на него снизу вверх,
молчаливо вопрошать, что он думает в действительности. Она очень заботилась о
своей безопасности, независимо от того, преграждали ли ее солдаты путь каждому
встречному или нет; и он, конечно, это знал. Но он думал только, как бы подойти
к главному, к тому, что король Французский открывает век мира внутри страны,
такой же, каким Англия обязана своей великой королеве. Отсюда некоторые
странности и колебания в поведении его господина, которые могут показаться
непонятными. Этими словами он намеревался перевести разговор к слухам о
перемене веры. Королева оставила их без внимания.
— У меня были все основания жаловаться на короля Франции, — сказала она
отчетливым, ясным голосом, заученным и испытанным в публичных выступлениях. И
неожиданно прибавила: — Он должен был взять Руан вооруженной рукой, для того я
ему и посылала оружие.
Морней припомнил: «Еще два года назад она казалась страждущим бесплотным
духом, потому что ее Эссекса нельзя было оторвать от Руана. А теперь это
женщина, которая смирилась. Сейчас она без чепца, видны белые пряди, и рыжие не
начесаны сверху, а прикрыты, как золото, которое прячут».
— Париж он мог взять измором, — сказала она затем, но уже менее решительно,
чем то, что говорила о Руане. Морней тотчас же привел доводы, которые
подготовил заранее: король должен щадить жизнь своих подданных, даже если они
восстают против него. Ибо и ему и им надлежит, по воле Божьей, жить общей
жизнью.
Она еще раз вгляделась в него, стараясь понять, в какой мере он лукавит.
После чего сказала просто:
— Я одобряю вашего государя.
Посол поклонился в знак благодарности. «А перемена веры?» — подумал он. Она
пояснила ему более доверчиво, чем раньше, что именно она одобряет.
— Ваш государь — истинный король. Он предпочитает покупать свои города,
нежели обращать их в развалины. Для этой цели он пользуется торгашами и
пройдохами, вроде Рони.
— Это верный слуга, — решительно возразил Морней.
Елизавета кивнула.
— Он из числа прежних друзей. А короли ищут новых. Старых они отметают… —
Пояснительный жест. — Когда те отслужили.
Морнею хотелось спросить, дозволено ли новым быть подлецами и изменниками.
Он промолчал и продолжал слушать.
— Возможно, что он обошелся бы без перемены веры. — Слово было произнесено.
У посла сильно забилось сердце. Елизавета застыла с открытым ртом, вслушиваясь
во что-то далекое. — Это стоило бы много крови, — произнесла она вполголоса,
пожимая плечами. — И век мира наступил бы не скоро. После каждого его сражения
державы задумывались бы, не преждевременно ли признать его. Vederemo[* * * — Посмотрим (ит.).], — сказал папа. И союзники короля Французского
в конце концов устали бы и потеряли надежду и терпение. — Неожиданный,
пронизывающий взгляд прямо в глаза послу.
Он понял, что настал подходящий миг, и только не знал, как начать. Он ожидал
града упреков; однако Елизавету как будто вовсе не покоробил роковой слух; она
говорила так, будто это правда, и делала вид, будто для нее это желательно.
Морней ей не верил. Великая протестантка не могла потерять надежду и терпение
оттого, что союзник упорно держался своей веры. Не о себе говорила она. Она
подозревала других. Морней предположил, что под личиной старости и отречения
она скрывает свою испытанную приверженность к истинной вере, и речь ее этого не
опровергала. «Время не терпит; не сделай промаха. Не сознавайся, что король
может отступиться от своей веры. Она искушает тебя, чтобы ты заговорил
откровенно. Иначе мы и не предполагали, нам бояться нечего. Мой король не
отступится».
Пока Морней таким образом подстегивал себя, прошло лишь одно мгновение, и к
нему уже вернулась давным-давно приобретенная сноровка вместе со всей душевной
силой. Итак, он начал спокойно, отметил, как преуспела новая вера и дело
освобождения человечества; они нерасторжимы, и именно поэтому протестантство
овладевает миром. Венеция, древнейшая республика, признала короля Франции, она
уповает на него и на его деяния, чтобы отделиться от Рима. Самому папе
пришлось сказать: «Посмотрим», ибо рано или поздно он принужден будет снять
отлучение с государя, на чьей стороне пол-Европы.
— Он единственный из государей, который поднял меч против Испании. — Морней
точно повторил собственные слова Елизаветы. — И пусть Испания, чувствуя
близость крушения, выставляет новые войска, пусть она доселе всей тяжестью
мертвого тела тяготеет над народами: что она может и чего достигнет в конце
концов? Здесь не только одинокий герой и государь, который поднял меч, — здесь
народы Европы и борьба за освобождение человечества. Это освобождение может
задержаться, но тем увереннее шагнет оно вперед, оно может потерпеть неудачу,
но тем несомненнее будет его поступательный ход. Мой король стоит и сражается
на твердой почве: такова воля Божья в истории.
Королева слушала и молчала. Выражение ее лица стало почтительным, точно у
внимательной ученицы, в конце концов она совсем перегнулась над столом,
опершись подбородком на ладони. Морней ощутил мимолетно: «Я щеголяю умелой
речью, она перенимает у меня искусство, и ничего больше? — У него не было
времени остановиться на этой мысли. Он преследовал одну цель — усилить
впечатление и увлечь королеву — чем? — ведь подлинное положение уже
обрисовано. — Правда, я придал ему такой поворот, при котором мой повелитель
может остаться верен истинной религии. Но я не могу продолжать в этом духе, —
признал Морней, — ибо он не останется ей верен. Он отречется». Впервые это
стало для бедного Морнея неотвратимой неизбежностью, и она открылась ему в его
собственной речи под одобрительным взглядом королевы Английской.
Он приподнял обе руки с локотников кресла и, держа их на весу, отвел глаза.
Мгновенно принял он решение, встал, прижал правую руку к груди и сказал
просто:
— Я признаюсь. Мой король отречется от своей веры. Он отважится на
смертельный прыжок, как сам его называет.
Елизавета без слов дала понять: мы вполне единодушны. Но почему именно
теперь? Морней ответил:
— Таковы обстоятельства и такова очевидность, и тем не менее они обманчивы.
Двадцать лет войны за нашу веру не менее действительны и неизгладимы. Сердцем
он не может отречься.
Движением плеч она сказала: тогда без сердца. Морней заговорил тверже:
— Пять раз менял он исповедание. Из них три раза то был обман по
необходимости и принуждению. Теперь будет четвертый и тоже недолговременный.
Это я утверждаю и знаю. Мой король велик лишь своей борьбой за нашу свободу,
больше у него нет ничего. Не забывайте, ваше величество, этот день и смиренного
слугу, который дал вам добрый совет. Никогда не принимайте всерьез переход
моего государя в другую веру, не лишайте его вашей помощи
