потому патер стал смотреть на улицу, на которой ничего не было видно. Только
напротив, за углом, лежал труп лошади, со вчерашнего дня или с прошлой недели,
различить можно было лишь вздувшийся живот. Вместе с солнцем появятся мухи.
Сейчас дома, тесно сомкнутым широким полукругом обступившие королевский дворец,
лишены красок; они хотят казаться еще ниже, еще смиреннее: пусть будет виднее
расстояние отсюда и до них, недаром на убогие строения так густо ложится тень,
между тем как дворец возносится вверх к первым солнечным лучам.
Внизу под самым окном вынырнул нищий мальчишка, он тащил за собой непомерно
толстую женщину в таких же лохмотьях, как и он, только втрое старше его. Они
ночевали на каменной скамье между колоннами дворца, это было привычно; теперь
они спешили подобрать с земли лучшие отбросы, пока не подоспели другие. Как
только мальчишке удавалось заприметить что-нибудь съедобное, он хлопал толстуху
по заду, и она торопливо наклонялась. Господином был он. С презрением,
достойным мирянина, патер подумал о людях, особенно о том, кто сопел позади
него. Но дремлющий король встрепенулся, сейчас же пришел в себя и сказал:
— Довольно. Мир не ведает покоя. Еще ни разу не удалось полностью успокоить
его.
— И даже площадь под вашим собственным окном, — подтвердил патер. —
Умиротворение и покой у Бога. Король же поставлен для того, чтобы карать людей
за их суетные желания и хлопать их по заду. — Последние слова он пробормотал
сквозь зубы.
— Затем я поставлен, — повторил король. — Почему же мне это не удается, и
чем дальше, тем меньше? Я был много раз близок к тому, чтобы распространить
суровый покой государственной власти на весь христианский мир. Всякий раз
является бунтовщик и мешает мне. Можете вы мне объяснить, почему Господь
допускает, чтобы какой-то дерзкий головорез…
— Еретик, — поправил его патер. — Еретики ему необходимы, их гибель
беспрерывно умножает его славу.
— И мои труды. Мою бессонницу, телесную дряхлость и искушения духа. Очень
неблагополучно на этой отверженной земле. Только бы один день без смуты и
ереси, и я созрел бы наконец для высшего умиротворения.
— Аминь, — заключил патер.
— Вместо этого я проигрываю битвы, а дерзкий головорез их выигрывает. На что
мне мое католическое величество? В Париже королем Франции избирают его. От меня
ускользает королевство, единственное, от которого все зависит, последнее,
которое я должен приобщить к владениям моего отца, императора, чтобы этот мир
был покорен, чтобы он был спасен.
— Это не в вашей власти. Смиритесь!
— А разве тот головорез смиряется? — заговорил Филипп неожиданно тонким
голосом. — Он отрекается от своей ереси и вступает в лоно церкви, скоро он
будет королем французов. И вы это допускаете. Епископы Французского королевства
собрались нынче вокруг него, они наставляют его в новой вере, а он посмеется
над ними и признает все, чего они пожелают. Затем он, бунтовщик, еретик,
распутник, вступит в Париж со своей любовницей, и вы это допускаете.
— Ваше величество дали только восемьдесят тысяч пистолей, чтобы купить
Францию.
— Я не только платил, я сделал много больше. Я добился от папы Климента[39. — Папа Климент. — Имеется в виду папа римский
Климент VIII (1536–1605). При нем папский престол начал освобождаться от
испанского влияния. Он снял в 1595 г. проклятие с Генриха IV.], чтобы ни один священнослужитель не
приближался к еретику. Однако глядите, все собрались вокруг него и обнаруживают
перед язычником и философом, который ставит им свои условия, непростительную
уступчивость. Только потому потерял я это королевство, что вы предали
религию.
— Нет, вы упустили это королевство из человеческой слабости. — Патер вытянул
шею. — Почему вы не в Париже вместе с инфантой и не провозглашаете ее
французской королевой? Головорез силен своим присутствием. Вы хотите завоевать
и это королевство, сидя у себя за столом, но теперь вы уже слишком дряхлы, и
стол ваш слишком шаток! — Патер качнул стол. Король вскочил было, патер удержал
его. — Вопрос не в том, верно ли вам служит церковь. Это гордыня. Вопрос в
том, служите ли вы еще церкви; он же решается в Риме.
Тут король весь съежился, отчего кресло стало еще больше, а перед ним
патер — черный великан. От полученного удара у дона Филиппа так сжалось лицо,
что глаза, нос и рот превратились в морщинистый комочек кожи. От смятого лица
осталась только жиденькая борода да еще узкий лоб, озаренный сверху ранним
утренним светом. Редкие седеющие завитки торчали на остроконечной макушке.
Тягостная пауза миновала, страх побежден. Дон Филипп повернул кресло спиной
к окну, патеру пришлось обойти его кругом.
— Служба, — сказал король, подумал и повторил: — Служба — вот чем была моя
жизнь. Ни один довод и даже Рим не властен над тем, чем я был.
Патер не нашел ответа и только зажмурился от яркого сияния зари, меж тем как
у короля лицо стало прежнее, и еще какое лицо — упрямое, нечеловечески
холодное, кошачье лицо дона Филиппа — повелителя. Ему не нужно было повышать
голос: каждый, в самых отдаленных его странах и королевствах, понял бы его из
одного голого страха.
— Я управлял всемирной державой отсюда, из-за стола, без помощи ног, ибо
пользоваться ими смешно и унизительно. Только моему духу, ему одному
подчинялась земля, перед ним она была точно ком мягкой глины, и одним велением
моей воли я лепил из нее, что хотел. Между тем скудоумные головорезы скакали по
кругу, топтались на месте, не ведая высших целей. Парализован — я? Головорез —
паралитик, мне же была дана стремительность ангела.
Патер не шелохнулся. «Это еще куда ни шло, — думал он. — А сейчас он начнет
возвеличивать себя и закончит ребяческим богохульством».
— И ангельская чистота. Я, точно бестелесное существо, воздерживался от
плоти единственно силой своего духа, как всегда и во всем. Вы заставляли меня
молиться и каяться; а если бы я, подобно головорезу, ласкал грубую плоть, вы бы
прощали меня. Даже Всевышний не помогал мне уподобиться его присным. Мой
собственный дух и воля совершили все — и потому я управлял всемирной державой,
не подпадая под власть человеческой плоти и не касаясь ее. Грубая плоть не
уступала моим рукам, не обдавала меня своим запахом, не увлажнялась похотью и
не зачинала. Всю грубую плоть я предоставил головорезу, ибо никогда не войти
ему в царствие небесное.
«Какой в этом толк, — подумал про себя патер, — если в вашей речи слово
«плоть» встречается десять раз, а в мыслях оно не переводится».
— В конце концов он ловким толчком будет низвергнут в геенну огненную. — Дон
Филипп уже не сдерживал своего пыла, он говорил нараспев, он закатывал глаза. —
Я же буду скоро поднят руками Божиими к Его престолу. Уходящие ввысь колонны,
сияние исходит от них, а не от Господа; он таится в тени, как я здесь. Но в
сиянии покоится плоть — бестелесная плоть ангелов. У ангелов чудесные пышные
женские формы, и праведникам дозволено касаться их, что нельзя понимать
греховно и уподоблять наслаждению грубой плотью, которой упивается тот
головорез.
Патер решил, что пришел его час. Он сказал с подчеркнутой мягкостью:
— Что знаете вы о небе, дон Филипп? Всемирная держава отнюдь не приобрела
небесного величия от ваших трудов, а, наоборот, гибнет во зле. Между вами — а
ваше место всецело по эту сторону — и вечным блаженством стоит церковь; не
забывайте этого.
Тут лицо у дона Филиппа стало злобным, но беспомощным. Он попытался
возразить, что говорит как христианин, который только что исповедался и потому
сейчас очищен от грехов. Это не могло смутить патера, напротив, он заговорил
более сурово:
— Все, в чем вы покаялись и будете каяться вновь и вновь, — это мысленные
грехи, а в них вы уже опять успели погрязнуть по брюхо. Вы хотите быть святым?
Это зависит единственно от меня. Мое слово делает небывшими ваши деяния и
стирает то, что вы думаете.
— Это верно? — спросил дон Филипп; патер увидел смятение в его потускневших
глазах.
— Спите, — приказал он, — и остерегайтесь снов. Разнузданный образ жизни
короля Французского — прискорбная причина ваших искушений. Я знал это раньше
вас. Спите, а я вымолю у Бога, чтобы вы проснулись чистым от греха, до
следующего раза.
Дон Филипп сомкнул веки, но и на собственной груди не нашел покоя голове; ей
бы надо было лежать и искать забвения на другой груди; вожделенная плоть
поддалась бы под тяжестью головы и обдала бы ее своим запахом. Дона Филиппа
крайне тревожило то, что патер, стоя на страже подле него, угадывает и даже
видит воочию каждый его мысленный грех. Некоторое время он прикидывался спящим.
Однако, когда он изобразил пробуждение, патера уже не было. Дон Филипп с трудом
встал, волоча ноги, доплелся до окна, чуть приоткрыл створки и просунул между
ними голову.
Солнце поднялось над горизонтом, его белые волны заливали эту сторону улицы.
На противоположной стороне, там, в глубине, дома были темны и все еще заперты.
На незамощенной земле выделялись резкие, острые борозды, впадины были наполнены
нечистотами, и утренний ветер вздымал над ними пыль. Из-за угла выбежали
мальчишки-нищие. Дон Филипп отшатнулся, решив, что его заметили. Нет, на
площади показалась повозка — два колеса, три мула, шелковое ложе под
балдахином, шитым золотом. Проводник шел рядом, мальчишек он отгонял кнутом,
однако тщетно. Попрошаек набежало много, они задержали повозку, подкатились под
ноги животным целым клубком человеческих тел, грозя все опрокинуть. Проводник
не мог ничего поделать, тогда служанка бросила крикунам деньги. С подушек
приподнялась госпожа.
То была пышная и нарядная дама, но не из придворных. Дон Филипп сразу это
определил. Она огляделась вокруг, ища помощи или зрителей, и, конечно, не
увидела никого в такой ранний час. Дон Филипп все еще подглядывал из-за
занавесок. Изобильная плотская красота, пышная грудь обрамлена черным шелком и
открыта взорам, кружева сдвинулись, и красотка не спешила поправить их.
Наоборот, она обнажила и ногу, которую высунула, чтобы выйти из повозки и лучше
рассмотреть, как дерутся мальчишки-нищие. А у дона Филиппа явилась мысль, что
она хочет показать себя, и именно ему, — мысль, должно быть, ложная. «Час
слишком ранний, особа такого рода не встанет с постели в дерзкой надежде, что
старый властитель мира будет после бессонной ночи подглядывать из-за
занавески». Нечистая совесть обманывает его, и мысленный грех держит у
окна.
«Кто я такой? Народы прикованы к моим галерам. А я? Каторжник — без
радостей, без плоти. Десять шагов вот через ту дверцу в часовню, там происходит
мое общение с Богом, единственное, подобающее мне. Патер этого никогда не
узнает: Господь Бог беседует со мной откровенно, как с единственным себе
равным. А затем отпускает меня к моему столу». Вслух он произнес:
— Я каторжник, я, Филипп, самый близкий к Богу.
— Не богохульствуй, — сказал патер. — Самый близкий к Богу — и вдруг
каторжник, слыхано ли это? — добавил он с грубой насмешкой.
— Молчи! — проронил король сквозь зубы. Он едва повернул голову, патер уже
совсем не пугал его, ни своим загадочным появлением, ни мощью и суровостью.
Дон Филипп повелел ему как своему привычному блюстителю нравов: — Скажи, кто
эта женщина.
Патер бросил взгляд в окно:
— Ее все знают. Знаменитейшая блудница. Она исповедуется у меня. Знайте же:
таким путем я раскрыл немало заговоров против вашей безопасности.
— Приведи ее сюда.
— Зачем? Она уже исповедалась. Нового нет ничего.
— Если тебе дорога жизнь, ты пойдешь и приведешь ее ко мне.
Теперь патер понял, и на лице его выразилось отвращение. Оно простиралось от
благочестивого ужаса до обыкновенного презрения; и тут же появилась нотка
фамильярности.
— Я совершу тяжкий грех, — сказал он деловито. — Кроме того, у нас будут
свидетели, во дворце уже кое-кто встает.
