Дон Филипп только взглянул на него, отчего патер отпрянул к двери.
— Я должен спросить своего настоятеля. Вашему намерению можно найти
извинение, ввиду упорства мысленных грехов. — С этим он скрылся. Дон Филипп
шагал перед окном взад и вперед, словно на карауле; поворачиваясь, он всякий
раз убеждался, что повозка еще на месте и плоть готова покинуть ее.
Вскормленная распутством изобильная плоть грубо кричала и бранилась, потому что
мальчишки разорвали повод и проводнику пришлось наново привязывать одного из
мулов. Дон Филипп шагал быстро, не волоча ног, и при каждом повороте его
раздражение и страх возрастали. Повозка с плотью скроется из виду, пока подлый
патер соберется выйти. Тут он, несмотря на волнение и беготню по комнате,
заметил, что у стены шевелится какая-то тень. Это был дворянин, принесший
шоколад; ему предписывалось быть неслышным и невидимым, как тень. Дон Филипп
вне себя закричал:
— Пей сам!
Чашка задребезжала, дворянин страшно испугался. Он получил чашку от
дворецкого, этот от пажа, тот от лакея, лакей от другого лакея, все они приняли
поднос от величественного повара, ему же передала его целая вереница кухонной
челяди, и где-то в конце цепи находилась какая-нибудь замарашка, сварившая
шоколад. Злополучный дворянин перебрал цепь событий с поспешностью, внушенной
страхом. Пройдя через множество рук, шоколад успел остыть, но он мог быть и
отравлен чьей-то неизвестной рукой. Король осведомлен об этом, король обвиняет
меня, поэтому я должен выпить шоколад. Он выпил и тут же упал без чувств. Дон
Филипп не обратил на него внимания, потому что патер добрался наконец до пышной
плоти.
Патер не пошел окольными путями, а избрал кратчайший. Знаменитая блудница
встретила приглашение несколькими откровенными словами и спокойно отклонила
его, благодаря чему цена быстро возросла. Она спешит к ранней обедне, у нее
есть на это причина, и просит ее не задерживать, спасение ее души важнее, чем
прихоть старика. Дон Филипп угадал примерно ход переговоров. Он позвонил,
звонок не привел в чувство лежащего в обмороке дворянина, но секретарь,
дежуривший за дверью в соседней комнате, опрометью вбежал на громкий трезвон. —
Скорей ступай вниз. Дай больше патера. Назначь двойную цену.
Цена и без того была такая бессовестная, что у патера захватило дыхание.
— Подумайте, какая для вас честь! Самой следовало бы приплатить, дочь моя! —
Однако она настаивала на том, что ей нужно попасть к ранней обедне, у нее на
это есть причина. Когда подлетел секретарь, она громко захохотала в ответ на
его предложение.
— Пакостник, — сказала она и в первый раз подняла лицо, прямо к тому окну,
где был король. Дон Филипп задрожал с головы до пят. Он позабыл скрыться, и так
они глядели друг на друга и мерились силами, покоритель мира и знаменитая
блудница. Ее глаза пылали сквозь кружевную вуаль, его глаза напряженно пожирали
воплощение его бреда, его мук.
Женщина села в повозку, уже совсем исправную, стоявшую наготове, и подала
знак рукой. Патеру и секретарю она отвечала теперь небрежно, через плечо. Дон
Филипп одним прыжком очутился подле дворянина, бледного и едва очнувшегося от
обморока.
— Задержи ее! Задержи, и она получит столько, сколько хочет.
Раз так, ничего не поделаешь, решила про себя знаменитая куртизанка,
повернула назад и пошла с ними. Она достаточно ясно им объяснила, что ей нужно
попасть к обедне, у нее на это есть причина. Она предостерегла их. Со
вчерашнего дня она заметила у себя подозрительные признаки и встала в самый
безлюдный час помолиться, чтобы это не оказалось дурной болезнью. Ей не дали
помолиться, и потому это оказалось дурной болезнью. Спустя несколько дней
обнаружилось, что дон Филипп, властитель мира, заразился.
Раздумье
Важные перемены в жизни такого человека, как Генрих, никогда не совершаются
ни на основании долгих расчетов, ни как следствие мгновенного решения. Он
вступает на определенный путь, бессознательно или уже зная, но еще отказываясь
верить. Он идет как по наитию, временами провидит чудовищную необходимость, но
она еще маячит вдалеке. Часть дороги пройдена, возврат был бы труден, цель
сомнительна, трудно поверить в достижение, и вдруг оказываешься у цели, все
было точно сон. Но Генрих ни на один миг не чувствовал себя во сне, он,
привыкший всегда что-то делать! Удары и контрудары, упорное и действенное
стремление к этому королевству, постоянная страсть к этой женщине, победы и
поражения, где же тут грезить среди таких трудов? Битвы, осады и сделки, много
завоеванных городов, столько же купленных, как, впрочем, и людей; вечная
необходимость изворачиваться, хитрить, платить или принуждать. Когда его
противник Майенн задумал соблазнить его католиков, он поспешил перехватить тех,
что были на стороне Майенна, склонил их к совместным переговорам и вынудил у
них признание в том, что единственный для них повод отвергнуть короля — его
религия. В ответ на это он приказал объявить собранию, и притом через
архиепископа, что в таком случае все улажено, он переменит веру.
Это он часто обещал, чему же удивляться, если многие не поверили ему.
Однако в Париже не выбрали ни беднягу Суассона, который вряд ли серьезно на это
рассчитывал, ни инфанту, ибо испанская партия посрамила себя жестокостью и
бесстыдством. Парижане избрали законного короля, независимо от того, отречется
ли он от ереси или нет. Правда, подразумевалось, что он отречется, и тем
успокаивались сомнения. Если впоследствии и окажется, что он всех дурачил, вина
не падет ни на кого, ни даже на самого Генриха. Наконец многие признавали, что
у него есть своя совесть и право на эту совесть. Терпимость внедряется в людей,
когда они слишком долго страдали от собственного упорства. Посвященные и
хорошо осведомленные решительно не верили в его обращение.
— Ради одной лишь выгоды беарнец не переменит религии, — сказал кто-то из
послов. И Генрих сам согласился с ним, но при этом уже явственно видел, что ему
предстоит.
Епископы и прелаты, его окружавшие, наставляли его тогда в религии
большинства, вернее, оспаривали его возражения или пасовали перед ним, ибо
воинственный сын протестантки Жанны в богословии умел постоять за себя. Это
было за три дня до события, которое он давно предвидел, и тем не менее он
упорно отрицал чистилище, назвал его неудачной шуткой; неужели же господа
прелаты принимают эту выдумку всерьез? Отослал их с заготовленной ими формулой
отречения, и они ушли, чтобы приступить к нему опять с новой. Однако папский
легат запретил им вообще подходить близко к еретику. Генрих, со своей стороны,
заявил и велел занести в протокол: во всем, что он делает, он согласуется
единственно со своей совестью, и если бы она не позволила, то и за четыре таких
королевства, как его, он не отказался бы и не отрекся от религии, в которой был
вскормлен. Когда он произнес эти слова и секретари-клирики их записали,
наступила великая тишина.
Она возникла не в собрании, там и дальше что-то доказывалось, оспаривалось,
дело шло своим чередом. Тишина легла на душу сына королевы Жанны. Никогда в
жизни все вокруг так не смолкало для него и он не был настолько одинок. Впервые
он заметил: «Я грежу. Я действовал для виду, моя воля и желание были лепетом со
сна. Я не властен над тем, что со мной происходит. Тщетно ищу слова, которое
могло бы отвратить наваждение. Я перенесен сюда во сне. От меня ускользает
слово, иначе я знал бы многое. Иначе я знал бы, кто я».
В эту ночь Габриель плакала. Подле нее лежал Генрих, глядел на нее и ничего
не видел. Сегодня впервые она воспользовалась ночной близостью, чтобы просить
его отречься. Ни днем, ни под покровом спальни она никогда не докучала ему
вопросами веры. Она поняла без долгих дум, что ее тело и его любовь не могли
тут сыграть решающую роль, а если и могли, то молча, без слов, без слез.
Последние давались ей особенно тяжело. Прелестная Габриель не была склонна к
слезам. Просьбы не были ей свойственны, она благодарила неохотно и редко
проявляла умиление. Между тем ее тетка де Сурди поспешила приехать, чтобы
наставить и настроить ее соответственным образом. Король — ненадежный партнер,
он спорит с прелатами, ссылается на свою совесть: к чему все это, когда шаг
решен и даже, в сущности, уже сделан.
— Какой шаг? — отвечала Габриель тетке. — Он называет это прыжком, он писал
мне: «В воскресенье я совершу смертельный прыжок».
Она произнесла это с едва заметной дрожью в голосе. Однако многоопытная
Сурди смекнула, что в душу племянницы закрадывается чувство, в ущерб здравому
смыслу. Поэтому она немедленно же отказалась от всяких маловажных соображений,
вроде интересов религии, существования королевства или сомнительной пользы для
души христианки от сожительства с еретиком. Оставив все это в стороне, она
обратилась к серьезным доводам, она спросила:
— Неужели ты хочешь, чтобы твой отец был изгнан из Нуайона? Господин де
Сурди — из Шартра? А господин де Шеверни вернул печать, и все из-за твоего
упрямства? Король проиграет игру, ему останется только бежать, и нам вместе с
ним, и виной тому будешь ты одна. Счастье, что я существую на свете. Как? Ты
пожалеешь своего влюбленного рогоносца, ты откажешься сделать единственное, что
нужно для того, чтобы он отрекся?
— А что нужно? — спросила, испугавшись, Габриель.
— Не подпускать его к себе. Тогда он поступит так, как должен поступить. И
мне пришлось приехать сюда, чтобы преподать тебе такую мудрость!
— Я этому не верю, — сказала Габриель.
У тетки слова застряли в горле.
— Тебя точно подменили. — Для вида она осторожно приложила платок к своим
подведенным глазам. — Если ты не хочешь подумать обо всех нас, о бедности и
гонениях, которые так нам знакомы и теперь вновь грозят нам, мое дорогое дитя,
если не о нас, подумай хоть о себе! Только переход его в истинную веру
обеспечит твое будущее. Он расторгнет свой брак, он женится на тебе — возведет
тебя на престол. Все это сейчас еще в твоей власти, и ты знаешь, какова на вид
эта власть: в точности как ты сама, у нее твоя грудь, живот и задница.
Упустишь ты это сегодня, в нынешнюю же ночь, завтра уж не догнать тебе счастья:
его и след простынет. Тогда окажется, что ты принесла королю несчастье, что он
несчастный король, а это хуже, чем если бы он вовсе не был королем. Ты жалеешь
его из-за пустякового отречения, лучше убереги его от настоящей беды. Вы будете
жить в несчастье; куда ты ни повернешься — всюду несчастье. А в несчастье,
дорогое мое дитя, поверь мне, в несчастье нельзя удержать никого, а его
особенно.
Тревога, которая охватила было Габриель, сразу же улеглась. Габриель лениво
усмехнулась и отрицательно покачала головой. Она не сомневалась, что удержит
его. Госпожа Сурди окончательно вышла из себя. Она топала ногами, металась по
комнате и пронзительным голосом выкрикивала самые скверные ругательства.
— Слишком глупа для шлюхи! — были ее заключительные слова. — Вот от кого
приходится зависеть! — При этом тетка подняла руку. Габриель перехватила руку,
прежде чем та успела коснуться ее лица.
— Тетушка, — сказала Габриель удивительно хладнокровно, — то, что ты
говорила вначале, произвело на меня впечатление. Поэтому я решила, что сегодня
ночью буду плакать.
— Плакать. Хорошо, плачь. — Почтенная дама успокоилась. — И не подпустишь
его к себе?
На это Габриель не ответила, а открыла дверь, чтобы вошли ее
прислужницы.
Когда ночью она всхлипнула, закрывшись своими прекрасными руками, Генрих не
спросил о причине; но что же обнаружила Габриель, несмотря на свою скорбную
позу? Он не смотрел на нее и на
