и потом сам не знаешь: высок ли он или мал ростом, грустен или весел. Теперь я
разглядываю его без стеснения. Вот все уже направляются на луга обедать, в зале
становится просторней, я мог бы сказать ему: желаю вам здравствовать, сир! Но
на это я не решусь. Может быть, из-за его богатой одежды? Из-за седой бороды и
поднятых бровей? Нет, причина в том, что он впустил к себе всех, не исключая
больных и нищих. Я бы не отважился на это у себя в доме. Что же он за
человек?
После такого заключения гражданин этот не выбежал, а выскользнул потихоньку
вслед за остальными на луга. Обед длился долго. Когда Генрих поднимал свой
бокал на уровень глаз, прежде чем поднести к губам, все приветствовали его,
поворачивались к нему лицом, так же и парламентарий, которого Генрих запомнил и
хотел увидеть. Это был законовед в его духе, из тех, у кого веки морщинистые,
но глаза горят. У этого были впалые виски и белая копна волос, почтенная борода
закрывала иронический склад губ: судья еще недавно голодал, но с иронией. Он
томился в тюрьме, вполне обоснованно порицая людские поступки, которые были
противны природе и не подтверждались исконным человеческим правом, ибо только
власть и слабость обусловливали эти поступки, а проистекали они из злобы. Свою
несчастливую долю он сравнивал с долей детей, которых истязают, и они остаются
калеками, а общество еще не понимает, что это его собственные поврежденные
члены, настолько далеко до сих пор общество от права.
Генрих любил этого человека, иначе его пойманное на лету слово не оказало бы
никакого действия, многое приходится ведь слышать, особенно настороженными
ушами. Там, в соборе, сейчас же после отречения, Генрих прошел мимо него.
Старик шептал на ухо соседу, который в шуме не разобрал страшного, грозного
слова, только Генрих уловил его. Теперь он опустил бокал, кивнул, и законовед
приблизился к королю:
— Друг и товарищ, — обратился к нему Генрих. — Когда вы лежали на сырой
соломе, а если бы дело короля не взяло верх, то могли бы и висеть из окна,
сознайтесь, друг и товарищ, что сердце ваше билось тогда очень сильно. Вы уже
не были скептиком, каким вам хотелось быть, в пылу негодования вы бы охотно
четвертовали, обезглавили и сожгли на костре своих врагов, при условии, что вы
сами в ту же минуту стали бы господином положения и враги ваши были бы выданы
вам.
— Сир! Ваша правда. Не стану отрицать, что в тюрьме я всегда, за исключением
немногих светлых минут, питал именно, такие намерения. Между тем, когда я вышел
из тюрьмы, мой пыл угас, и мне уже не хотелось никого убивать.
Наклонясь к нему ближе, Генрих спросил:
— Ну, а если бы вы оказались настолько господином положения, что в вашей
власти было бы не только убивать, а наоборот: вы могли бы добиться слияния с
теми, кто считался вашими врагами, и для этого нужно лишь переменить
веру?..
— Сир! Я пошел бы на это, как и вы.
Тут Генрих побледнел и произнес:
— Теперь только я понимаю, как жестоко и ужасно то, что вы сказали под
сводом, у пилястра, какому-то человеку в зеленом плаще.
— Сир! И без зеленого плаща я помню сказанное мною слово. Дай Бог, чтобы оно
оказалось неправдой. Я сожалею, что вы услышали его.
— Верно ли то, что вы сказали? Тогда все ваше право ни к чему. Какие же вы
судьи, если, по-вашему, человек должен быть наказан за то, что не хочет
действовать преступно, а стремится к слиянию со своими врагами?
— Кто говорит о наказании? — ответил тот чересчур громко, несмотря на шум за
столом. — Речь идет о кощунственном злодействе, которого я опасался.
— И для которого я будто бы готов, — заключил Генрих.
Законовед должен был понять, что разговор окончен. Он обернулся с умоляющим
жестом, ему не хотелось уходить, не повторив своей просьбы о прощении. Он облек
ее в слова гуманиста Монтеня:
— Человек добрых нравов может иметь ложные взгляды. Истина же порой исходит
из уст злодея, который сам в нее не верит.
Генрих поглядел ему вслед. «Конечно, все это у нас от нашего друга Монтеня.
Вот она, та мудрость, которую болезненный, но стойкий дворянин, мой старый
знакомый, черпает из нас всех и возвращает нам совершенной. Тем страшнее слово,
которое я уловил в толпе, тем страшнее и грознее».
Тут же, естественно, он подумал о своем шуте. Что происходит в это время с
Шико и его дикарем? Надо бы узнать, кто из них кого одолел. Генрих решил было
послать солдат к горбатому трактиру на кривой уличке. Он оставил эту мысль по
разным причинам, гордость была не последней из них. Так или иначе обнаружилось
бы, что он испугался. Неожиданно он поднялся с места, а то его гости пировали
бы еще очень долго.
Обратно в церковь, ибо в виде духовного десерта полагалось насладиться
проповедью монсеньера Буржского, и непосредственно после того, как прозвучало
заключительное «аминь», началась вечерняя служба. Его величество усердно слушал
все. Потом вскочил на коня, правда, лишь затем, чтобы принести благодарственную
молитву в другой отдаленной церкви. Когда он вернулся в Сен-Дени, была уже
ночь, горели праздничные огни; люди, которые опорожнили сегодня корзины с
провизией и чашу восторгов, теперь танцевали вокруг огромных факелов, те, что
порезвее, на одной ноге, но если оглядеться трезвым взглядом, сразу видно, что
радость их уже лишена оснований. Рано утром они приветствовали своего короля,
потому что он ради них пошел по тернистому пути и в стремлении залечить
нанесенные раны слился с ними в одной вере.
Теперь, вечером, они встретили его еще шумнее, он не усмотрел в этом
никакого смысла, вообще усталость от прошедшего дня была больше и глубже, чем
если бы он с утра до ночи дрался в бою. Придерживая коня, он думал: «А что
произошло тем временем в трактире? Об этом они понятия не имеют. Танцуют вокруг
огня. Даже праздничные огни причиняют ожоги, кричи погромче, когда другой дурак
толкает тебя в огонь. Что, если бы я поскакал теперь к трактиру? Наверно,
нашел бы его пустым, и там, должно быть, все кончено, как этот день, а я
смертельно устал».
В старом аббатстве свет был потушен, кто бы стал его ждать? Никак не его
возлюбленная повелительница, хотя она, наверное, лежала и прислушивалась.
Однако она не звала его и не желала, чтобы он вошел к ней. Быть одному до
рассвета, ни на что иное мы не способны, предчувствие подсказывает каждому из
нас, каково сейчас другому, тягостно или покойно. Но ванну он пожелал принять
немедленно, и его первый камердинер, господин д’Арманьяк, разослал всю челядь
за водой. Беготня в темноте разбудила кое-кого, среди прочих — некоторых
протестантов, и они поспешили сделать заключение. Он смывает с себя грех после
того, как слушал столь пышную мессу!
Но это было не так.
История одного покушения
Шико, длинный, тощий и без шляпы, крепко держал скрученные за спиной руки
парня, парень шел, прихрамывая и согнув могучую спину. Когда они таким образом
пробирались по кривой уличке, совершенно пустынной, — даже из окон не
выглядывало ни одного немощного старца, — кто же из них, собственно, кого вел?
Казалось, что Шико поддерживал своего приятеля, чтобы тот не свалился от
непонятной слабости — или же, вернее, одолев его, волок в тюрьму. Но дорогу
знал лишь один из них; и при этом не шут короля, а парень. Ему, по-видимому,
хорошо была знакома кривая уличка, тихо подвывая, он невзначай завернул за
угол, у него на примете был трактир, меж тем как его спутник еще и понятия не
имел, куда идет. Он пока не думал ни о чем, лишь бы выбраться из сутолоки и не
нарушить торжественности королевского шествия. Там на шумных улицах все только
и помышляли, как бы не пропустить традиционный обеденный час. А здесь даже не
пахло жареным салом, густая тень с каждым шагом все больше отдавала плесенью.
День был жаркий, но тенистая уличка не сулила прохлады: она только сильнее
испаряла скопившиеся в ней пороки, из первого дома — грязную алчность, из
следующего — убогое распутство, от последнего разило зловещей сыростью и
нераскрытым преступлением.
Великан не мог идти дальше или притворялся, что не может. Во всяком случае,
у него под ногами натекла лужа крови: Шико прекрасно знал, откуда и почему. Он
все еще ждал, что пройдет патруль, тогда он передал бы солдатам неудачливого
убийцу короля, ибо пленник его был не кем иным, как убийцей короля. Но патруль
не встречался. Вместо этого великан стал оседать, выскользнул у него из рук и
повалился на пузатую стену низенького домишка. Шико пришлось прислонить его к
этой стене, иначе они оба свалились бы наземь. И на сей раз парень лежал бы
сверху. Шико не мог даже окликнуть его по имени, имя на человеке не написано,
видно было только, что он отставной солдат. Так называемый шут свистом позвал
на помощь. Высунулась физиономия хозяина, более похожая на другую часть тела,
при этом показался он так быстро, словно караулил за дверью.
— Вас двое? — необдуманно брякнул он. Эти слова заставили шута всерьез
призадуматься тут же на ходу.
Прежде всего потребовалась помощь хозяина, чтобы втащить великана в комнату.
Едва он очутился на скамье, как потерял сознание. Хозяин был приземист и толст,
он только пыхтел от усилья; Шико, наоборот, заговорил немедленно.
— Да, нас двое, он сразу узнал во мне старого союзника по Лиге. Мы оба
служили в пехоте герцога Майенна, которому, к сожалению, не удалось заполучить
беарнца ни живым, ни мертвым. Ну вот, сегодня, после мессы, мы докончили
дело.
— Если бы вы это сделали, вы оба стали бы невидимы, — сказал хозяин,
оглянулся на лежащего без сознания великана, другим глазом покосился на Шико и
остался не удовлетворен результатами. — Он ведь верил, все равно как в
загробный мир, что стоит ему нанести удар, и он мигом станет невидим. А я вижу
его, да и тебя тоже, и это мне вдвойне неприятно. Не понимаю, зачем вы
заявились вдвоем. Почему он доверился тебе? Это на него не похоже. Я знаю Ла
Барра.
— Я тоже, — уверил Шико глубоким, искренним голосом, каким обычно говорил
людям глупости, в которых они лишь позднее распознавали истину. — Своего дружка
Ла Барра я люблю больше, чем ты. Вот тебе доказательство: на нем мой кожаный
колет еще из тех времен, когда я был такого же сложения, как он. Начав худеть
по причине глистов, которые высасывают из меня все соки, я отдал старому
приятелю Ла Барру свой колет; глисты я отдать не мог, несмотря на нашу
закадычную дружбу.
Эти подробности поколебали недоверие хозяина и отчасти убедили его.
— Но почему вы не стали невидимы? — спросил он скорей с любопытством, чем с
недоверием.
— Это оттого, — пояснил Шико, — что наш план удался только наполовину.
— Так король не убит? Слава господу Иисусу Христу, — вырвалось у коренастого
толстяка, и он с облегчением плюхнулся на скамью.
— Это уж совсем некрасиво с твоей стороны, трус ты этакий! — свысока пожурил
его Шико. — Сперва вместе затеять честное убийство, а после запереть дверь,
занавесить окно, притаиться за ними и перебирать четки. — Четки лежали тут же
на столе. — Чтобы дело не удалось и чтобы нас обоих схватили. А? За это ты
молился?
Толстяк залепетал:
— Я
