Видя, что его судья колеблется, Ла Барр заговорил об одном лионском патере,
который убеждал его убить короля. Патер обещал ему, что, совершив убийство, он
станет невидимым. Через посредство этого самого патера он попал к одному из
викариев архиепископа, облегчил свою душу и в ответ не услыхал ничего. Но
отсутствие ответа — тот же ответ. А тут еще какой-то капуцин одобрил его
намерение, и даже один важный итальянский монах поддержал его. Короче, убийца
короля доверился бесчисленному количеству лиц духовного звания, так что
половина лионского духовенства только и ждала его покушения. Шут короля был так
поражен, что даже рот разинул: неужели у его господина столько смертельных
врагов именно в его славном городе Лионе? Между тем Ла Барр разошелся и, косясь
на роковой чулан, заговорил о своей поездке в Париж; тут Шико закрыл рот. Вот
сейчас он узнает истинное отношение парижских священнослужителей к королю.
С прискорбием услышал он, почему один влиятельный патер одобрял убийство;
все равно, пойдет ли король к мессе или нет, он ни в коем случае не станет
католиком, этому патер не поверит никогда. «Что же дальше? — думал шут. — Вот
мы отреклись и, оказывается, напрасно. Они все равно убьют его».
— А почему ты не убил короля прежде, чем я тебя схватил? — спросил он еще.
Потому что убийца испытал какой-то тайный страх, гласил ответ, ему казалось,
будто его тянут назад и веревка, за которую тянут, проходит как раз поперек
живота.
Услышав это, Шико впал в глубокую задумчивость, даже позабыл, где находится.
В комнате становилось все тише и тише, потом послышался какой-то шепот. Шико
не обратил на него внимания; постепенно шепот усиливался, казалось, будто
кто-то говорит на улице за занавешенным окном.
— Ла Барр, ты его держишь?
— Нет, не держу, — сказал Ла Барр, обернувшись к окну.
— Тогда мы с ним справимся.
— А сколько вас?
— Пятеро.
— Вы-то как сюда попали, приятели? — опять спросил Ла Барр.
— Хозяин привел нас вместо солдат.
Ла Барр сказал:
— Погодите, я поговорю с офицером, согласен ли он сдаться и добровольно
вернуть нож. Что вы думаете на этот счет? — спросил он огорошенного Шико и
грозно двинулся к нему. «Только удержать бы нож», — думает Шико и отскакивает
назад к чулану; еще один шаг, однако после третьего нога его повисает в пустоте
и он проваливается в дыру.
Он ожидал, что потеряет сознание, но яма была не бог весть как глубока. Шико
сейчас же вскочил, правда, он оказался на куче мусора, зато нож держал крепко.
Затем прислушался. Один Баррьер, по прозвищу Ла Барр, подал голос, спросив, все
ли с ним благополучно.
— Прыгайте сюда, — отвечал Шико, — все пятеро, друг за дружкой, я каждому по
очереди отрежу голову.
— Здесь одна только моя голова, — сказал убийца короля, — и я, не мешкая,
подыщу ей безопасное местечко. И голове и чреву, которым я умею говорить,
пятеро приятелей тоже подавали голос из моего чрева. Мои кишки расскажут тебе
правду — так ты, прохвост, стращал меня; я и в самом деле испугался. А вышло,
что мое говорящее чрево отправило тебя в помойную яму. Сиди там, прощай, я
убегаю. Хозяин в бегах уже несколько часов, я догоню его и скажу ему веское
словечко насчет солонины.
И Ла Барр был таков, сперва затих его голос, потом шаги. В полной темноте
Шико нагромоздил все, что нашел, и выбрался наверх по шатким подпоркам, в
комнате он упал на скамью и свесил голову, торопиться ему было некуда. Настала
ночь.
Ванна
Король Генрих погрузился в воду, которую, суетливо бегая взад и вперед,
натаскали для него слуги и служанки. Воду поставили на огонь, а затем вылили из
котлов в углубление посреди ванной комнаты. Ванная была тесная и низкая, ванна
выложена кирпичом, в нее надо было спускаться по ступенькам, на предпоследней
покоился голый король, и его окатывало взбаламученной водой. Первый
камердинер, господин д’Арманьяк, колебал воду зелеными ветвями и устраивал
дождь, отряхивая ветки над своим господином. Для этой влажной деятельности
д’Арманьяк разделся почти донага, на нем был только передник. Генрих, по
своему обыкновению, процитировал ему в переводе стихи римлянина Марциала.
«Раб, опоясанный передником из черной шкуры, стоит и прислуживает тебе,
когда ты купаешься в теплой воде».
Первый камердинер отвечал теми же стихами на латинском языке, причем его,
как и короля, всякий раз забавляло, что поэт подразумевал не мужчину, а римскую
даму, которую растирал в ванне раб. Прислуживающий дворянин и сейчас ожидал от
государя какой-нибудь легкомысленной шутки, но не слишком удивился, когда ее не
последовало: сегодня вечером государь был очень задумчив. Еще вопрос, только ли
задумчив, не предан ли он мрачным мыслям, навеянным кое-какими
предзнаменованиями. Д’Арманьяк молчал, он окроплял легким дождем с веток голову
и грудь своего государя; но наконец, когда Генрих вытянулся и стал смотреть
вверх на выбеленные балки потолка, первый камердинер положил ветки на край
ванны и отступил, насколько оказалось возможно. Вокруг ванны было очень мало
места, в одном углу стоял железный треножник с зажженными свечами, в другом,
позади короля, лежала на стуле снятая им одежда. Вернее, она держалась стоймя,
благодаря густому золотому шитью; штаны и колет сидели, как человек без шеи и
головы.
«И праздничные огни причиняют ожоги, — вот о чем Генрих думал в ванне. — Они
готовы сжечь на этих печальных и злых огнях кого попало, меня прежде всего. Они
сомневаются, наше слияние по-прежнему ненадежно. Одна месса ничего не
доказывает. Я вынужден без конца завоевывать людей, так мне было суждено спокон
веку. В церкви у пилястра я услышал слово и испугался, потому что звучало оно
страшно и грозно. Что делает Шико? Слово оправдалось еще раньше, чем было
произнесено. Прищурившийся великан рад был оправдать это слово. Нож! Законовед
сказал: «Теперь он готов». Где же Шико? И он ничему не поможет. Ведь я наконец
отважился на смертельный прыжок».
При этом Генрих вытянулся на ступеньках, вода колыхалась, сон начал
овладевать им. Господин д’Арманьяк, стоя прямо и неподвижно, ждал, чтобы на его
старого боевого товарища сошел полный покой. Он думал: «Мы старимся.
Бесполезно держаться молодцом, хотя это единственно допустимое поведение».
Первый камердинер, в переднике, опоясывающем бедра, осторожно ступая босыми
ногами, вышел из ванной, прикрыл дверь и остался на страже, подле нее. Время
от времени он заглядывал в щель, не произошло ли там чего-нибудь нового. Один
раз он приложил ухо к щели; спящий громко произнес:
— Где же Шико?
Однако, когда тот действительно показался в конце коридора, господин
д’Арманьяк загородил дверь, широко расставив ноги. Он уже издали учуял, что
этот посетитель только встревожит короля, отдыхающего в ванне. Когда дворянин
приблизился, оснований не допускать его стало еще больше. Господин д’Арманьяк
скрестил на груди руки и выпрямился, как в молодые годы. Шико сказал:
— Не бойтесь, сударь, я не собираюсь врываться.
— Я вас не впущу, сударь. От вас воняет, как от козла, и вы пьяны.
— Сами вы козел, сударь, в этом кожаном переднике и с волосатыми ляжками.
Что касается запаха, то им я обязан отвратительной мусорной яме; некий
чревовещатель вынудил меня прыгнуть туда. А что я злоупотребил вином, после
того как вынырнул на поверхность, так это вполне понятно. Я был подавлен
неудачно закончившимся приключением и не решался в трезвом состоянии доложить
его величеству обо всем, что случилось.
— Вы не войдете, — твердил господин д’Арманьяк неуклонно, но только для
видимости. В ванной послышался плеск воды, король пробудился. Шико говорил
звучным голосом, ничуть не приглушая его, он был совершенно трезв и точно
рассчитал, что нужно открыть королю, а что, наоборот, следует утаить, смягчить,
на что лишь намекнуть.
— Сир! — сказал бы я, если бы король мог меня слышать, — воскликнул он
весьма громогласно. — Сир, ваш убийца, или человек, который хотел стать им, был
солдат, никогда ранее не замышлявший зла. Одна только любовь совратила его с
пути истинного. Как снести, если предмет страсти постоянно издевается над
влюбленным, ради увеселения легкомысленного двора? Какой же это мог быть
легкомысленный двор? — спросил сам Шико, потому что никто другой его не
спрашивал. — Действие происходит в замке достославной дамы, именуемой королевой
Наваррской. Какие же чудеса там творятся!
Он перевел дух. В ванной послышался всплеск, как будто купающийся резко
повернулся. Однако Шико тщетно ждал возражения или приказа.
— Праздность — мать всех пороков, — заявил он наконец. — Любовь, ничего,
кроме любви, во всем замке: вдруг является бедный солдат и напускает на себя
важность. Он, видите ли, желает убить короля. Конечно, прославленная наваррская
дама запрятала его в самое глубокое подземелье.
— Эй! Перестань врать! — послышалось из ванной.
— Нет, она очень плакала, — в смущении, сокрушенно говорил Шико. — Долго
плакала, а потом прогнала солдата из замка…
— И меня об этом не известила, — вздохнул Генрих в кирпичной ванне.
— Как же она могла, — сетовал Шико; хотя он и сочинил все сам, но считал
вероятным то, о чем скорбел. — Монахи, священники и прелаты приставали к ней
неотступно, ей самой грозили смертью, стерегли ее, перехватывали ее письма, так
что она поневоле должна была молчать и втихомолку лить слезы.
Здесь из груди господина д’Арманьяка вырвалось неожиданное рыдание.
Королева Наваррская, о которой рассказывал Шико как о создании своей фантазии,
для первого камердинера была живой спутницей эпохи кровавых ночей, пройденной
школы несчастья, всех житейских тягот, которые сам он сносил вместе со своим
господином на протяжении долгих лет. Тогда лицо ее изображало то жар страстей,
то неземную высоту, прямо из постели она вела к престолу и звалась тогда Марго.
Ее боготворило целое поколение, приверженное к человеческой красоте и к
познанию человека — среди них был и первый камердинер, которому она протягивала
свою несравненную руку. При этом воспоминании он всхлипнул еще раз и не мог уже
остановиться. «Наша Марго смертельно ненавидит нас теперь», — думал стареющий
д’Арманьяк. Не в силах подавить волнение, он покинул свой пост. Удаляясь все в
том же кожаном переднике, он ловил ртом воздух, издавал душераздирающие стоны и
захлебывался от невыплаканных слез.
Между тем в ванной было тихо. Там сидит тот, кто легко плачет, и потому
большинство ему не доверяет. Почему же он не плачет на этот раз? Шико задумчиво
покачивал головой, а смешной хохолок покачивался над его голым черепом. Он мог
бы подсмотреть в замочную скважину, но не захотел. Там внутри, один, скрытый от
посторонних взглядов, сидит голый человек под угрозой ножа; несравненная рука,
некогда любимая свыше меры, не пожелала отвратить нож. А направлен он был одним
из тех, что прыгают вокруг праздничных огней, самые резвые — на одной ноге, и
он, король, слился со всеми ними. Ради них прослушал пышную мессу, отважился на
смертельный прыжок. «Пусть будет так! Пусть свершится что суждено!» — думает,
наверно, тот, кто сидит в ванне.
— Шико!
Времени прошло довольно много. Человек, стоявший у двери, больше ни к чему
не прислушивался, он погрузился в думы. Когда прозвучало его имя, он
встрепенулся и бросился в ванную.
— Запри дверь! — приказал голый король. — Сколько человек замешано в
покушении? — спросил он тихо.
Шико точно всех перечислил, о прикрасах он уже не думал. Перед острым умом
шута путь убийцы лежал как на ладони, так он и описал его: нет ни единого
местечка в королевстве, которое при случае не могло бы уподобиться тому
разбойничьему вертепу, откуда он сейчас явился. Но ведь разбойничьи вертепы
забавны, во всяком случае не мешает от души посмеяться и над хозяином и над
солдатом, который говорит чревом, а после убийства надеется стать невидимым.
Однако же в ванной чувствовалось
