большим комизмом, не намеренно, а в силу привычки, пересказал шут свой спор с
хозяином насчет засола и колесования. Но лица у обоих точно каменные. Болван с
искромсанным боком из-за собственной неосмотрительной кровожадности;
чревовещание, пять приятелей и мусорная яма; в высшей степени комично, а лица
по-прежнему точно каменные. Болван сбежал, это не важно, с ним вопрос окончен.
Он отточит новый обоюдоострый нож, еще раз попытается выследить короля, будет
пойман, ведь его теперь знают. Довольно о нем.
Шико кончил и молчал вместе с королем, который тоже мог только молчать.
Внезапно он поднял голову.
— Одно хочу я знать. Ла Барр ни разу не приблизился ко мне настолько, чтобы
вонзить в меня нож. Как же он думал сделать это?
Шико мигом вытащил из штанов нож, вытащил оттуда же, где его носил убийца, и
швырнул его, куда — не было видно, так быстро все произошло. Король повернул
голову и оглядел комнату. Позади него на стуле сидел его белый атласный наряд,
точь-в-точь он сам, только без шеи; а там, где надлежало быть шее, в стене
торчал нож, длиной с локоть, в самой шее, которой не было.
— Хороший прицел! — сказал Генрих. — Сто экю не пожалел бы, будь они у
меня. — И рассмеялся лежа, как был, голый. Потом еще раз оглянулся на нож и
громко захохотал. Шико из вежливости скривил рот. «Я ваш шут, — означало это. —
Над своими собственными шутками я не смеюсь».
Вдруг Генриху пришло на ум:
— В церкви у пилястра стоял человек, он говорил с соседом шепотом, но я
услыхал. Это был мой законовед, он говорил: — Ах, теперь он погиб. Только с
нынешнего дня можно сказать о нем: готов на убой.
По поводу этих слов — готов на убой — Шико заржал как конь, ибо острота
принадлежала не ему. Смеялся и Генрих, хотя умереннее. Чтобы поддержать веселое
настроение, он то и дело поглядывал на нож, который торчал как раз там, где
могла быть его шея, но где ее не было.
IV. Радостное служение
Торжественная церемония
Святое миро для помазания и посвящения королей Франции хранилось в Реймсе,
но этот город по сию пору принадлежал Лиге. И столица тоже все еще была в руках
врага. Генрих настойчиво стремился войти в Париж, только сперва он непременно
должен быть миропомазан и коронован. Он бы, пожалуй, пренебрег этой
повинностью, но ей придавалось огромное значение; а потому были предприняты
розыски святого мира. Лучшее, какое нашлось, было связано с памятью святого
Мартина: для Генриха это решало вопрос. Он знал каждую пядь своего королевства,
за которое так долго боролся, и помнил, потому что сам отвоевывал их, какой у
каждой местности патрон: чаще всего попадался Мартин. Отлично, остановимся на
Мартине, а вместо Реймса изберем город Шартр и его собор, высоко чтимый
народом. Ни один истинный католик не отнесется с презрением к торжественной
церемонии, местом действия которой будет Шартрский собор.
Однако Генрих не забыл, что и в Сен-Дени, где он отрекся от ереси и принял
истинную веру, восторг был всеобщий, из Парижа явилось множество народу, с
которым он торжественно слился, но при этом откуда-то вынырнул убийца. Вернее,
убийца с самого начала был тут; он мало чем отличался от народа, среди которого
скрывался и который, казалось, был предан королю душой и телом. Нет, это
заблуждение, люди вонзают нож точно так же, как славословят и падают на колени.
Обстоятельства меняются, и дух человеческий многообразен. Наша вина, наша
великая вина в том, что мы не могли побудить добрый люд, как его называют,
всегда быть добрым. Жизнерадостность, снисхождение и милосердие одни достойны
разумных существ. Но есть ли где-нибудь государство, в котором царят они? А
потому необходимы торжественные церемонии, способствующие очищению растленных
душ. «Если я буду почаще прибегать к таким церемониям, — думал Генрих, — быть
может, под конец даже у моих убийц на глаза навернутся очищающие слезы, хотя
полагаться на это нечего. Надо самому подавать пример. Не убивать, а помогать
жить. Вот в чем суть королевской власти, подлинной власти», — понял он, и
отнюдь не впервые, ибо таков был предначертанный ему с самого начала путь. Но
даже по случаю столь возвышенного события он не мог до конца продумать сущность
власти: слишком много предстояло сделать.
Торжественную церемонию в Шартре приходилось подготовлять всю наново; ничего
не было — ни действующих лиц, ни предметов, которые им полагалось держать в
руках. Корона, скипетр и прочие атрибуты были, в зависимости от материала,
расплавлены, разломаны, порваны или попросту украдены мятежниками. Сановники,
которым по чину надлежало участвовать в церемонии, либо были заодно с врагом,
либо находились у него в неволе, в особенности епископы. Некоторые из светских
вельмож не пожелали явиться, не веря, что власть короля крепка. Париж
по-прежнему в руках испанцев, к чему же торжественные церемонии? По счастию,
всегда находятся преданные люди, которые, не раздумывая, спешат добыть нужные
предметы, например, руку правосудия с двумя перстами, сложенными для присяги,
рыцарский меч и полотнища парчи, достаточно широкие, чтобы завесить стены
храма. Все это было изготовлено или разыскано впопыхах; новые статисты заменили
выбывших, их заставили прорепетировать роли, чтобы каждый затвердил свою, а в
утро торжественной церемонии двое дворян встали в три часа: надо было привести
в порядок собор.
Весь предшествующий день король был занят покаянием, молитвой и
выслушиванием проповедей, в которых ему разъяснялась сущность торжественной
церемонии. Утром двадцать седьмого февраля его повели в собор к торжественной
церемонии двое епископов и много высоких господ, среди которых он почитался
первым. На нем было одеяние, представлявшееся ему верхом нелепости: просторная
хламида из посеребренного холста, под ней длинная рубаха пунцового шелка. На
вид совсем явление допотопных времен, но так пожелали его дамы, милая сестра,
бесценная повелительница, она же действовала по указке госпожи де Сурди, ибо
друг последней, канцлер де Шеверни, стоял за соблюдение исконных обычаев.
Канцлер и другие важные сановники следовали за королем по пятам, среди них и
обер-шталмейстер, герцог де Бельгард. Генрих узнал поступь своего старого
друга, Блеклого Листа, и не прочь был оглянуться и приветствовать его смехом,
но странный наряд, не говоря обо всем остальном, мешал ему. Ведь и в этом
соборе он снова был выставлен напоказ толпе, герольды и всяческие эмблемы
власти, даже коннетабль с обнаженным мечом, предшествовали ему. Далее выступал
он сам, совершенно один и с такой торжественностью, которая всем была
непонятна, а ему больше всех, так что он даже сомневался: «Величественный у
меня вид? Или, чего доброго, смешной?»
Герольды принялись возглашать имена, передававшиеся из рода в род,
двенадцать имен тех, что были некогда высокими особами в королевстве.
Разумеется, на зов герольдов откликнулся вовсе не герцог Аквитанский[43. — Герцог Аквитанский. — Аквитания — крупнейшее феодальное
княжество на юго-западе средневековой Франции. С середины XII до середины
XIV в. герцогами Аквитании были короли Англии. С 1453 г. после изгнания
англичан в результате Столетней войны Аквитания была окончательно присоединена
к владениям французских королей.], такого давно не существовало, и потому он
не мог явиться, иначе он бы щегольнул стародавним маскарадным костюмом, не хуже
самого Генриха. Зато Генрих услышал, как откликнулся славный Суассон,
возлюбленный его сестры; и далее, каждый из бывших здесь откликался взамен
кого-то отсутствующего; а тот либо умер сто лет назад, либо увильнул от
торжественной церемонии. И когда епископ Шартрский, вместо архиепископа
Реймского, помазал короля святым миром, тоже не настоящим, помазаннику стало
щекотно, и, чтобы не засмеяться, он закашлялся. А стоял при этом в самой
смиренной позе, склонив чело, и только исподтишка ждал отклика у прелестной
Габриели, сидевшей на хорах, ибо думал, что прелестная Габриель смотрит на всю
помпу с такими же чувствами, как и он. «Виден тебе Блеклый Лист, прекрасная моя
любовь, помнишь, как он лежал под кроватью и я бросал ему сласти? А тут у него
такой торжественный вид».
Однако прелестная Габриель на высоких хорах среднего нефа отнюдь не
предавалась подобным воспоминаниям и даже не имела к тому поползновений. Ее
возлюбленный повелитель снова произнес все положенные клятвы и прежде всего ту,
что против еретиков; а теперь епископ надел на него корону — в самом деле
корону, и ее возлюбленный повелитель был коронован. В глубине души она никогда
в это не верила. Слушай, Габриель д’Эстре, как они кричат: да здравствует
король! «Те Deum» запевают они в его честь — а ведь это он в обличье
крестьянина с закопченным лицом пробрался пешком в замок Кэвр, и ты сказала
ему: «Сир! До чего вы некрасивы». А потом ты долго водила его за нос, усердно
обманывала его и лишь мало-помалу растаяла, потому что при своем кочевом дворе
он слыл великим человеком. И что это был за двор! Его местопребывание то и дело
менялось в зависимости от военной удачи. А тебе приходилось умело лавировать
между пасторами и прелатами; целью твоей было обогащение собственной семьи,
господин д’Эстре воровал, и ты покрывала его, господин де Рони стал тебе врагом
из-за твоей преданности семье. Ты способствовала обращению своего еретика,
сперва потихоньку, слушаясь чужих указаний: тогда ты все еще любила другого и
едва не сбежала с ним. Лишь под самый конец, в ночь пролитых слез и загадочных
видений, ты поняла, чье дитя ты носишь под сердцем и кто по-настоящему твой
повелитель. И так случилось, что ты, прелестная Габриель, трепещешь теперь
наверху, на хорах храма, от гордости и счастья, что взор твой затуманен
непомерным блаженством, когда повелитель твой принимает корону.
Как можно заблуждаться! Генрих не решался поднять взгляд туда, где сидела
его бесценная повелительница; он боялся, что она тоже закашляется, стараясь
скрыть смех. Торжественные церемонии не выигрывают от повторений, особенно
когда человек чует в них фальшь и комедию. Генрих израсходовал всю отпущенную
ему серьезность на борьбу со своей совестью во время того тяжкого раздумья и
смертельного прыжка. Дело сделано, незачем спрашивать себя — к чему. Будь это
хоть во имя власти, но ей мы знаем цену, слишком долго добирались мы до нее.
Герольд выкликает покойника, взамен отзывается живой. Епископ, взятый на худой
конец, поднимает сосуд с миром, самый пристойный из всех, какие удалось добыть.
Затем на голову, полную сомнений, а не веры, опускается корона, которой
надлежит быть очень древней, а она только что из мастерской. Вот какова
показная сторона власти. Солнечный луч играет на мече, маршал де Матиньон[44. — Матиньон Жак-Гойон (1525–1597) — маршал Франции,
выдающийся военачальник своего времени. Одним из первых признал Генриха IV.
Успешно боролся с испанцами и собирался перенести войну на территорию Испании,
чему помешала его смерть.] держит его прямо перед собой, это якобы меч
коннетабля. В действительности же Матиньон вовсе не коннетабль, он сочиняет
эротические стихи, и латинские, и на родном языке; наверно, и сейчас, в то
время как сверкает грозный меч, у него уже наготове новые вирши. Вот какова эта
власть.
А Генрих помышляет о другой, которую он лелеет в сердце, властью над
сердцами можно назвать ее. Торжественная церемония не нравится ему; он не
видит, чем она может очистить растленные души. Правда, присутствия убийцы он
здесь не чувствует, и это прежде всего большое облегчение: может все-таки
статься, что помазание, коронование и внушительность сегодняшнего события на
некоторое время сделают его неуязвимым. И тогда, значит, законовед ошибкой
сказал свое горькое слово. А затем, раз смертельная опасность устранена от
него, король вновь становится серьезен, он обретает ту серьезность,
