был на стороне его врагов, хотя бы для виду, и для виду командовал в Париже, а
в это время жена его пировала с королем. Такое пиршество немыслимо без
предварительных интриг, более долгих, чем самый длинный обед. Этот
пиршественный стол завершает много трудов, много мрака, много крови. Знать бы,
что действительно завершает!
Вот о чем думал Генрих, перечисляя своих соседок, и каждая была ему дорога,
они и сами не подозревали, в какой степени. При этом он занимал их веселой
беседой, словно им так и полагалось сидеть здесь. Часто он и мадам де Лианкур
обменивались взглядом, означавшим: вот чего мы достигли. Взгляд выражал: а
могло быть и по-иному. Взгляд говорил ему и ей: «Благодарю тебя. Люблю
тебя».
Для Генриха его Габриель была прекраснее, чем когда-либо, потому что смотрел
он на нее не только с гордостью, но и с умилением. Роскошь ее наряда могла бы
показаться вызывающей; дамы не отрывали от нее глаз. Как мягко ложится бархат,
какого он непередаваемого цвета — старое золото, осенняя листва, ласковый
солнечный свет; и пышные рукава испанского покроя. Кому доводилось видеть
платье, в своем совершенстве пригодное и днем и вечером! А голова королевской
подруги покоится на мелко собранном воротнике, и золотистые волосы ярко озарены
солнечным диском из алмазов и сами оттого сияют еще ослепительнее. Понятно,
дамы не были склонны искренне восхищаться такой картиной, как ни влекла она их
взор; они внутренне кипели бы и готовы были бы пожелать, чтобы это солнце
закатилось.
Но Габриель умиляла их. Беременность именно сегодня накладывала такой
отпечаток на ее лицо, что оно вызывало трепет неясности и страха не только у ее
повелителя. Оно было очень бледно, очень тонко, от воспетого двойного
подбородка осталась узенькая полоска, и кожа сделалась прозрачна, точно жемчуг.
Только глаза стали больше, их лихорадочный блеск заставлял забыть и простить
жемчужный отлив белой груди, сверкающие на ней рубины и настоящие жемчуга в
оправе чеканного золота. Мужчины подле Габриели притихли, зато сочувственно
бились сердца дам, через стол ласково ободрявших беременную. Когда хозяйке
следовало сделать распоряжение, сестра короля вместо нее знаком приказывала
подать блюдо или графин. Один из сидевших поодаль кавалеров, — это был господин
де Рони, — вскочил со стула и, опередив слугу, поднял ложку: она выпала из
нетвердой руки Габриели.
После того как празднество приняло такой оборот и из пиршества в честь
коронованного короля превратилось в чествование его бесценной повелительницы,
Генрих, не долго раздумывая, объявил во всеуслышание, что намерен испросить у
папы расторжение своего брака, дабы жениться на мадам де Лианкур. Консистория
разведет ее с мужем, который сам признает, что пострадал от удара копытом.
Послышался смех, который Генрих принял за одобрение, и тогда он пошел еще
дальше, сказав, что вскоре его бесценная госпожа получит звание и титул
маркизы. Мало того, он поднял бокал в честь госпожи маркизы и при этом так
долго и вдумчиво смотрел на нее, широко раскрыв глаза и вскинув брови, что
всякому стало ясно: путь ее ведет выше. Предел возвышению прелестной Габриели
настанет лишь тогда, когда она вместе с ним украсит королевский трон. Она будет
нашей королевой.
Общее одобрение длилось недолго. И он сам верил в него, только пока был
счастлив и растроган. Ведь каждому известно, какой должна быть королева
Франции: прежде всего чужестранкой, которая неведома здесь никому и ни над кем
не возвысилась — чем бывают уязвлены не одни дамы. Господин де Рони с этой
самой минуты начинает оказывать такое же решительное сопротивление, с каким
Габриели придется неизменно сталкиваться и у других, пока она живет и властвует
над королем. Но сейчас вражда еще щадит Габриель. Ведь не бессмертна же она,
быть может, ей не пережить родов, вид ее предвещает дурное и вызывает к ней
жалость. А кроме того, все знают короля и его обещания жениться. Если бы он
хранил их про себя, как до сих пор, они, пожалуй, были бы опасны. Оглашено —
значит, нарушено. Словом, так или иначе прекрасной д’Эстре позавидовать
нельзя.
Поэтому к Габриели было проявлено много сочувствия и почтения, когда все
общество, вслед за королем, поднялось из-за стола. Генрих подвел к ней
принцессу Бурбонскую и принцессу Конде; те обняли и поцеловали Габриель. И все
остальные женщины, приближаясь к возлюбленной короля, спешили уверить ее, что
она прелестней, чем всегда. И каждая была при этом искренна и не испытывала ни
вражды, ни зависти, их роднило с ней ее положение; и еще роднило
общечеловеческое чувство, ибо возможно, что к празднеству ради нее
присоединилась незримая гостья, чье присутствие всех заставляло содрогаться.
Кто не восхваляет пышной красоты, которая кичится нетленностью, как
произведение искусства? А перед красотой, которую подозревают в союзе со
смертью, всякий преклонится.
Под конец двери залы растворились, сейчас же за ними начиналась лестница.
Некоторые из дворян взяли у слуг подсвечники и выстроились по обе стороны на
ступенях. Впереди чествуемой четы шли принцессы королевского дома, на
расстоянии следовали другие дамы и кавалеры. Посредине Генрих вел на поднятой
руке свою Габриель; им светили, они подымались. «Торжественная церемония!» —
ощущал Генрих, молодой и окрыленный. Торжественность была нарушена или,
пожалуй, даже усилена тем, что больная почувствовала себя дурно, и
возлюбленному пришлось подхватить ее и почти нести наверх; они опередили
сопровождающих, последние огни оставили где-то внизу и сами погрузились в
смутное мерцание, подобное туману в слабом лунном свете, и скрылись из виду,
словно растаяли.
Дама в маске
Париж давным-давно готов был впустить короля. Даже герцог де Фериа[46. — Фериа Лоренцо Суарес де Фигероа, герцог де
(1550–1607), — испанский государственный деятель и дипломат. Был послом
Филиппа II во Франции и поддерживал Лигу в ее борьбе против Генриха IV.], который все еще состоял наместником его
католического величества в Париже, и тот не верил в существование испанской
партии. Опасаться можно было разве что упорства отдельных неисправимых упрямцев
и страха других, не рассчитывавших на прощение. Вожди Лиги с Майенном во главе
постарались на всякий случай понадежней укрыться вместе со своим движимым
имуществом. А ни один из шестнадцати начальников столичных округов не упустил
случая втайне заверить короля в своей преданности; пресловутый портной лишь
забежал вперед в ту пору, когда враги короля повесили королевского верховного
судью. Конец зверствам! Проповедники, с амвона призывавшие к зверствам, больше
не имели успеха у народа, скорее они сами были под угрозой. Народ тем временем
настроился снисходительно и миролюбиво и готов был даже творить насилие, дабы
могло восторжествовать добро. Вследствие этого возникали бунты; правда, их
подавляли, но больше для виду. Какой же властитель, хотя бы только по имени,
добровольно сложит полномочия и уберется восвояси, пока у него есть оружие —
пускай одно оружие, даже без рук. Испанский военачальник располагал четырьмя
тысячами чужеземных солдат, которых хватало только на охрану валов и ворот.
Королю не удастся так просто войти в город. С четырьмя тысячами солдат
сладить легко — труднее с добротой народа, ожидающего доброго короля. Король
разрешил парижанам добывать припасы за городскими стенами и есть досыта; как же
может он теперь обстреливать их дома и посреди резни ворваться в свою столицу?
Ему этот путь закрыт. Он должен действовать в согласии со своей славой в народе
и овладеть властью, как подобает народнейшему королю. Генрих потратил несколько
недель на то, чтобы нарочито раздуть молву о своей доступности. Nihil est tam
populate quam bonitas. Как-то раз он снова заблудился на охоте, что всегда
создает удобные случаи; в два часа ночи добрался один до какого-то дома — это
оказался отнюдь не разбойничий вертеп. Дом принадлежал одному из чиновников
его финансового ведомства, что не было для него полной неожиданностью: он
хорошо изучил свое королевство. Но девица, которая вышла к нему, его не
признала, он попросту сказал, кто он такой, поел немного хлеба с маслом и
улегся не в постель, а на пол перед очагом, утром же пожелал прежде всего
прослушать мессу: за три мили пришлось везти священника. Может ли король быть
более скромен и обращенный еретик более благочестив!
Многие никак этому не верили, например, некий торговец свиньями, с которым
король сидел за одним столом в сельском трактире, — опять заблудился где-то.
Посетители трактира не знали, кто он такой, или, быть может, только
прикидывались; когда король пускается на хитрость, крестьянин всегда перехитрит
его. Как бы то ни было, торговец свиньями отважился наговорить ему разных
дерзостей под тем предлогом, что не узнал его. Королю оставалось только с
подобающей помпой покинуть сцену. Он выглянул в окно, тотчас откуда-то
подскакали его придворные и остановились перед трактиром: должно быть,
разыскивали заблудившегося короля. Селяне всполошились: как же так! Стало быть,
мы королю выложили всю правду? А он стерпел. Хлопнул по плечу торговца
свиньями, дал милостивый ответ, и тому все сошло безнаказанно. Но потом селяне
долго толковали между собой о Париже и о том, что городские жители плохо знают
короля: иначе бы они его впустили. Все равно этого ловкача не одолеешь.
Такой же урок преподал сам Генрих одной даме в маске. Она прибыла нарочно из
Парижа в Сен-Дени, где он жил, и по секрету сообщила ему, что делают в городе,
дабы помочь его делу; при этом говорила она так тихо, что в соседнюю комнату
при открытых дверях не долетало ни словечка. А там, кроме приближенных короля,
были еще гости из Парижа, как бы случайно приехавшие сегодня. Никто из
присутствующих не заблуждался насчет дамы в маске. Каждый говорил: и это якобы
обыкновенная благомыслящая горожанка? Тогда она прежде всего ничего не может
знать; и затем, разве станет король, который боится ножа, вести тайную беседу с
особой, даже не показывающей ему лица? Весьма неправдоподобно, надо признаться.
Но тут раздался голос короля, ничуть не приглушенный, — наоборот, его надлежало
слышать всем, по возможности даже в самом Париже. Король поручал даме в маске
довести до сведения тамошних его добрых друзей: он стоит здесь с большим
войском и не собирается отступать, пока не войдет в город, и притом без всякого
насилия. Только пусть не верят герцогу Майенну. Мира хочет один их законный
король и готов дорого заплатить за примирение со своей столицей. Он напомнил
даме в маске о всех других городах, которые, себе во благо, открыли перед ним
ворота. Десять лет не будет он взимать налоги со своих парижан, мало того — он
дарует дворянство всем городским советникам; его добрым друзьям, которые
содействовали ему, навсегда будет обеспечено счастье и довольство.
— А кто предал меня, того пусть судит Бог.
Все это он излагал даме в маске, словно не она одна была с ним в комнате, а
целый народ, которому он хотел верить, все равно, показывал ли ему тот истинное
свое лицо или нет. Дама удалилась, так и не подняв маски. Закутавшись в плащ,
скрывавший ее всю, она прошла сквозь толпу придворных. Те проводили ее до самой
кареты. Двое из них остались в стороне, даже не заглянули в карету и не
обменялись ни единым взглядом. Один был Агриппа д’Обинье, другой — некий
господин де Сен-Люк, на службе короля.
Тем временем прибыл запыленный всадник, подоспел как раз к уходу дамы,
которая удостоилась доверия короля. Человек в кожаном колете полагал, должно
быть, что и он заслужил такое же доверие. Он вошел без церемоний. Посреди
пустой залы стоял король, отнюдь не горделивый и не самоуверенный,
