Париже, «где и мне когда-нибудь доведется понежиться», — уверенно заявил
Генрих. А про себя добавил: «Я должен добиться своего сражения». Он думал об
этом то как о веселой проделке, то как о вопросе всей жизни.
Он возил с собой диковинную штуку, будильник, который заботливо заводил. На
сон у него уходило меньше времени, чем у толстяка Майенна на еду. Это было ново
для его здоровой натуры; порой он упускал даже и эти немногие часы.
Приподнявшись на локте, он размышлял. «Я должен добиться своего сражения — и не
обычного, не такого, которое я мог бы выиграть или проиграть: это сражение я не
смею проиграть, его я проиграть не смею, иначе всему конец. Слишком много глаз
смотрит на меня, весь мир следит за мной, — и мои союзники, прежде времени
воздавшие мне почести, и в особенности король Испании, притязающий на это
королевство. Он и получил бы его, как только меня не стало бы. Кто помешал бы
ему? В народе идут распри за веру. Когда бы все французы исповедовали истинную,
сам дон Филипп не одолел бы их. Впрочем, что я знаю, у каждого своя вера, вот
я — гугенот и лежу на промерзшей земле. Если придет дон Филипп, если надвинется
с великой силой — тогда все равно, истинна ли моя вера, тут не до исповедания,
на карту поставлено королевство, а оно, во всяком случае, от Бога. Это дело
решается между мной и Богом», — вдруг яснее ясного стало королю среди
беспросветно темной ночи, меж тем как в палатке затрещала и погасла масляная
плошка.
Зазвонил будильник, король поднялся и призвал своих офицеров. В этот день
предстояло многое сделать и далеко скакать. Так, например, решено было осушить
ров, чтобы осаждающие могли подойти к стенам крепости. Покончив с этим,
постреляли немного с обеих сторон, пока не наступил ранний вечер. Сам Генрих
уже пустился в путь на коне, потому что по всей обширной округе было немало
других дел. Сильно проголодавшись, добрался он к ужину до города Алансона и
отправился с небольшой свитой в дом одного преданного ему капитана, но не
застал его. Жена капитана не знала короля, сочла его одним из королевских
военачальников и приняла как подобает, хоть и с явным смущением.
— Я попал некстати, сударыня? Говорите без стеснения, я не стану
обижаться.
— Сударь, скажу вам прямо. Нынче у нас четверг; я посылала слуг по всему
городу; нигде ничего не достанешь, я просто в отчаянии. Вот только сосед наш,
честный ремесленник, говорит, будто у него на крюке висит жирная пулярка; но
отдаст он ее не иначе, как если и его позовут отужинать.
— А в компании он человек приятный?
— Да, сударь, у нас в квартале не найдется другого такого шутника. И вообще
он хороший малый, душой и телом предан королю, и работа у него спорится.
— Тогда зовите его, сударыня. У меня аппетит разыгрался; и будь он даже
прескучный сотрапезник, я предпочитаю есть с ним, чем не есть вовсе.
После чего ремесленник явился в праздничном кафтане и с пуляркой. Пока птица
жарилась, он занимал беседой короля, тоже, по-видимому, не узнавая его; иначе
он вряд ли так непринужденно сыпал бы местными сплетнями, выдумками, шутками,
да такими хлесткими, что Генрих на время позабыл про голод. Вскоре и он перенял
тон собеседника — без умысла, сам того не замечая. Вовсе не трудное дело
оставаться отцом отечества и притом близким народу, принуждая подданных к
покорности и взимая поборы. Весь секрет в том, что совесть у него чиста, ибо
занимается он честным делом. Без подвохов и лукавства вразумить своих
соотечественников и спасти королевство — вот о чем он помышляет непрестанно, и
во сне, и за веселой беседой. Рачительный ремесленник, напротив него, хоть и
разглагольствует, а мастерскую свою тоже не забывает.
Король думает: «Я должен добиться своего сражения. Теперь до него недалеко.
Довольно я позанимал крепостей, чтобы нарушить покой толстяка. Кузен мой,
маршал Бирон, со своей стороны немало досады причиняет Лиге, и обо всех наших
успехах я шлю донесения королеве Английской. Сейчас мы намерены осадить город
Дре: этого Майенн не стерпит, он выступит, он примет бой. Испанцы тоже
потребуют, чтобы он принял бой. Не зря же у него их вспомогательные войска,
первые, которые Филипп предоставил Лиге. Их шлет из Нидерландов королевский
наместник Фарнезе. А с ним самим, с великим стратегом и прославленным мастером
в искусстве войны, неужели мне не приведется встретиться? Хотел бы я знать, что
говорит обо мне он, Фарнезе».
При этом имени Генрих невольно вскочил с места. Ремесленник застыл с
раскрытым ртом. Но Генрих повторил ему в точности весь его рассказ.
— Когда перчаточник застал у своей жены силача кузнеца, он миролюбиво
протянул руку и сказал: «Никогда не поверю, чтобы ты, друг, сделал это». —
Генрих засмеялся. — Потешная история, кум!
— Препотешная, кум! — повторил простак, примирившись с бурным поведением
собеседника. Тут хозяйка позвала гостей к столу. Втроем уплетали они
откормленную птицу; правда, хозяйка и ремесленник ели умеренно, гостю достались
самые крупные куски, и чем больше он ел, тем охотнее смеялся рассказам соседа,
отчего тот все веселел. Однако после заключительного стакана, когда пора было
вставать из-за стола, его круглая физиономия вдруг вытянулась и глаза смиренно
опустились. Король готов был и это принять за шутку, но тут ремесленник
бросился ему в ноги, умоляя: — Простите, государь, простите меня! Это был
лучший день моей жизни. Я узнал ваше величество, я служил солдатом и сражался у
деревни Арк за моего короля; я заработал счастье сидеть с вами за одним столом.
Еще раз винюсь перед вами, сир, я валял дурака, чтобы вы хоть немножко
посмеялись моим шуткам. Теперь беда уже случилась, я, простой ремесленник,
ужинал вместе с вами.
— Как же нам быть? — спросил король.
— Я знаю только одно средство.
— Ну?
— Вам придется пожаловать мне дворянство.
— Тебе?
— А почему бы и нет, сир? Я работаю своими руками, но в голове крепко храню
свои убеждения, а в сердце — своего короля.
— Превосходно, любезный друг, а какой же будет у тебя герб?
— Моя пулярка, всей честью я обязан ей.
— Это лучшая твоя шутка. Встань, рыцарь пулярки!
Рыцарский роман
Стараниями нового рыцаря приключение его получило огласку, отчего в народе
любовь к королю только возросла. Вот наконец-то простой человек, вроде нас с
вами! Не чванлив и сговорчив, хотя ему, как еретику, не избежать вечных мук.
Король-еретик, и к этому можно привыкнуть, если Богу так угодно. Только дарует
ли Господь ему победу?
О том же спрашивал себя и король. Еще ни одно из своих сражений не
подготовлял он так осмотрительно. Он не только снимает осаду Дре, но и
стягивает отовсюду свои войска и дает оттеснить себя до границ провинции
Нормандии, но отнюдь не в глубь ее. Он останавливается у Иври. Это все еще
Иль-де-Франс, сердцевина, в которую заключен Париж.
Герцог Майенн из Лотарингского дома решил было, что на сей раз с таким
перевесом сил, как у него, можно обойтись без сражения. Испанский генерал
Фарнезе, герцог Пармский, по приказу дона Филиппа предоставил ему цвет своего
войска, шесть тысяч мушкетеров, тысячу двести валлонских копейщиков[6. — …тысячу двести валлонских копейщиков… — Валлоны — народ
в Бельгии, говорящий на валлонском диалекте французского языка.]; всего под началом Майенна оказалось двадцать
пять тысяч человек. Что перед этим какой-то король без страны, у которого нет и
десяти тысяч солдат? А выставлены против него испанские полки! Ни разу не
терпевшие поражения силы всемирной державы. Но король останавливается у
Иври.
Это было двенадцатого марта 1590 года. Тот день и ту ночь Генрих провел
совсем не так, как обычно проводил часы перед битвой. Он не объезжал войска,
дабы вселить мужество, не трудился собственными руками над укреплениями. Да их
и не было, и рыть их не стали. Обширная равнина, какая-то речонка, по ту
сторону — превосходящие силы противника, по эту — один человек, размышляющий,
как их осилить.
Он лежал на земле и чертил. Маршалы Бирон и Омон[7. — Омон Жан де, граф де Шатору (1522–1595), — сын
придворного Генриха II, с 1579 г. маршал Франции. Один из первых признал
королем Генриха IV и сражался на его стороне при Арке и Иври.] не узнавали его, он же был одержим мыслью о Парме.
Прославленный полководец не явился сам, недостаточно серьезным казалось ему
дело — до поры до времени; впоследствии дон Филипп пошлет его спасать что
можно. «Дай-то Бог. Господи! К тебе взываем».
Генрих не только чертил, но и молился. Отрываясь от своих планов, он сменял
честолюбивое стремление быть стратегом на покорность перед высшим промыслом. Он
молился вместе с войском — правда, тем, что принадлежали к другой религии, он
разрешил принять причастие в их церквах, и многие пошли туда, церкви всей
округи были полны. Но большинство солдат, невзирая на вероисповедание, хотели
слышать, как молится король, — и он сотворил молитву посреди обширного круга
войск, обводя их взглядом, а потом поднимая глаза к проносящимся облакам,
словно вручал тому, кто восседает на небесном престоле, все, что здесь волнует
человеческое сердце. И это человеческое сердце было его собственное и рвалось у
него из груди. Оттого голос его звучал громче, чем когда-либо. А затем вдруг
срывался от волнения или уносился ветром. Гугеноты его в передних рядах стояли
коленопреклоненные, опустив обветренные лица, и если набегала слеза, они не
смахивали ее.
После такого собеседования с Богом Генрих еще больше повеселел и всем внушил
свою уверенность. И высокий собеседник над облаками подтверждал ее: то и дело
издалека прибывали гугеноты помочь ему выиграть битву. К ночи пошел дождь,
который мог нанести ущерб лишь врагу: королевские солдаты были расквартированы
по деревням. Утром король расставил их согласно своему плану: Майенн,
наблюдавший с другой стороны, дивился, как складно все делается. Всего лишь
тринадцатое число, Майенн не торопится давать бой. Надо донять ожиданием
боевого петуха по ту сторону реки; гусарские проказы — вот на что он тратит
драгоценное время; вытаскивает швейцарского полковника из-под яблони, ловит
нескольких ландскнехтов. А к вечеру боевому петуху приходится расстроить
искусный порядок своего войска, старания его пропали даром.
Четырнадцатое число. Терпеливо выстраивает Генрих все наново: конницу
маршала д’Омона, затем конницу герцога Монпансье, посредине свою собственную;
рядом конница барона Бирона[8. — …Барон Бирон Шарль де Гонто (1562–1602) — сын маршала
Бирона. Сражался на стороне Генриха IV в битвах при Арке и Иври, участвовал в
осаде Парижа и Руана. С 1594 г. — маршал Франции. За участие в заговоре против
Генриха IV был казнен.], сына старого
маршала, — каждому конному отряду придана пехота — французские полки,
швейцарские полки, даже ландскнехты с правого берега Рейна. Но в целом они
составляют всего лишь шесть или семь тысяч пехотинцев, две тысячи пятьсот
конников. Оттого что они стоят сомкнутым строем, врагу издали кажется, будто их
еще меньше. Враг, наоборот, растягивает фронт в длину, чтобы наглядно показать
свое превосходство… Такое значительное вначале, постепенно оно сходит на нет.
Во-первых, потому, что король непрестанно получает подкрепления, в лице нового
рыцаря пулярки и тысячи ему подобных, которые являются, уповая на него,
влекомые собственной совестью. С другой стороны, у Лиги за последнее время
разбежалось много солдат — не только по причине дождя и прочих неудобств, но
также из чистого страха. Они узнали, неведомо откуда, что победит король.
Он, же сам полностью владел своим разумом и лишь надеялся, что с разумом
будет
