— Это еще не все. — Сен-Люк пошарил руками, развернул что-то невидимое. При
этом бросилось в глаза, что одну из перчаток, левую, он не снял.

— Господин де Бриссак собирает красивые вещи не для того, чтобы просто
вешать их на стены или расставлять по витринам: он неустанно обогащает свой ум
новыми образами и откровениями. Он проникается ими. Он воплощает их в
жизнь.

— И от него самого ничего не остается. — Генрих понял. Но Сен-Люк
пояснил:

— Он не разыгрывает изменника. Сир! Он стал им, развивая в себе вероломство
и усердно практикуясь в нем.

— А гуманистом он себя тоже называет? — спросил Агриппа д’Обинье и вскочил
со стула. — Мы-то по-настоящему, по-честному становились гуманистами. Я
сочинял стихи на скаку и в бою. Небесные видения являлись мне, когда я, как
истый червь земной, босиком рыл окопы, подготовляя сражение воинственному
гуманисту, которому служил.

Генрих произнес в пространство:

— Это один способ. Есть второй, более сложный: он лишает определенности и
обезличивает человека. — Обратясь к Сен-Люку, король сказал с коротким
смешком: — Надо признать полезным метод графа Бриссака собирать картины и
читать древних авторов, раз этот метод побуждает его весьма хитроумно сдать мне
мою столицу. А испанец Фериа ни в чем не подозревает его?

— Откуда же? Господин де Бриссак сам предложил герцогу Фериа заделать
большинство ворот для лучшей защиты городских стен. Фериа не воин, он и не
заметит, что у заделанных ворот снята стража, дабы ваше величество могли
проникнуть именно через них. Ведь на самом деле отверстия будут только забиты
землей.

— Это обнаружится раньше времени.

— На то мой хитрый тесть и в союзе со старшиной купечества, с городскими
советниками и со всем светом. Он настолько преуспел, что люди спрашивают, кто
же, собственно, обманут, кроме Фериа, а тот радуется простодушию своего
губернатора.

— И каждый, должно быть, рассчитал, какую выгоду извлечет из этого дела.

— Господин де Бриссак надеется, что милостью вашего величества будет
назначен маршалом Франции.

— Вот потеха, — сказал Генрих, сперва серьезно. Потом повторил это слово, и
тут ему необычайно ясно представился весь гнусный комизм положения. Вот он
сам — король, который боролся весь свой век. Собственными руками разил врага,
собственной волей хранил верность себе — весь свой век. За свою совесть и
королевство боролся весь свой век; и все было бы тщетно без чудака
коллекционера и предателя по глупости. Смех душил короля, но он подавил его,
даже посинев при этом. Слишком гадким показался ему смех, который рвался
наружу.

Он встал с места и подошел к окну. Сен-Люк выждал минуту, чтобы неслышно
последовать за ним; по-видимому, он в самом деле хорошо разбирался в движениях
человеческой души. Он позволил себе заговорить; но, чтобы унизить себя, он
выражался до крайности манерно и даже пришепетывал. Королю он действительно
внушал презрение, но ему не хотелось, чтобы таков и был умысел Сен-Люка. Не
поворачивая головы, он повторил все, что тот ему докладывал.

— Итак, значит, чудак отдал вышить шарф. Архангел Гавриил, сиречь Габриель,
на белом шелку, весьма остроумно и уместно. Этот шарф будет поднесен мне моим
маршалом в день моего въезда, — Бог весть когда, — закончил он, представив себе
всю неправдоподобность такой картины.

— Сегодня у нас четырнадцатое. Это будет ровно через неделю, — пролепетал
господин де Сен-Люк. Генрих как услышал — круто повернулся.

— Вы знаете больше, чем вам полагается, или же вы виделись с губернатором.
Вы тоже переодетым побывали в Париже?

— Отнюдь нет. Однако здесь, к сведению вашего величества, записаны все
подробности заговора. — С этими словами юноша достал из перчатки, из левой,
которую не снял, какую-то бумагу. Генрих выхватил ее у него. — Кто дал вам
ее?

— Сам Бриссак.

— Значит, он здесь.

— Или был здесь — впрочем, с разрешения герцога Фериа. Он явился с двумя
нотариусами уладить со мной неотложные семейные дела. Я покинул их, едва
получил бумагу. — Последнее было сказано без всякой робости, не чувствовалось
также намерения поразить слушателя. Вот юноша, который всегда попадает в цель:
больше незачем терять с ним время.

— Коня! — крикнул Генрих в окно.

— Сир! Вы все равно опоздали.

Генрих был уже на улице, в седле, и мчался по дороге в Париж. Вскоре он
увидел, что впереди во всю ширину дороги покачивается огромная карета; миновать
ее не было возможности. Оставалось только проехать лесом и ждать между
деревьями приближения тяжеловесной колымаги. Передняя стенка ее была
застеклена, так что Генрих сразу увидел нотариусов: их оказалось трое. Все, как
один, в черном платье и остроконечных шляпах, лица сухощавые, все довольно
преклонных лет и утомлены путешествием, так что никто из них явно не был
склонен обращать внимание на непрошеных всадников. Напротив, они закрыли глаза,
раскрыли рты и стали совсем на одно лицо. Генрих хотел крикнуть, но раздумал, и
наваждение так бы и прогромыхало мимо. Но в последнюю минуту один из нотариусов
пошевелил рукой — вывернул ее ладонью кверху, потом медленно, очень медленно
поднял к носу того, что дремал напротив, и хвать — поймал муху. Ах, как
просияло простоватое с хитрецой лицо!

Муха изловлена на чужом носу, под взглядом короля, которому этот самый
мухолов должен сдать его столицу. Теперь Генрих все понял и потому именно не
стал задерживать карету. Он не на шутку задумался, в своем ли тот уме.

«Люди из сил выбиваются, чтобы действовать наперекор разуму и всячески
избегать прямых путей». Вот что занимало его мысли, когда он шагом ехал
обратно. В памяти его накопилось немало примеров помрачения человеческого
разума, начиная с Варфоломеевской ночи, и дальше в том же роде. Его долг
изменить именно это, иначе не для чего быть королем. «Они не перестанут чинить
тебе препятствия, Генрих. Ловить мух, в виде условного знака, и посылать к тебе
дам в маске для тайного сговора: приходится быть с ними заодно».

Захват власти

Все произошло, как было условлено. В осмотрительности никто не мог бы
сравниться с Бриссаком. Он сказал испанцам, чтобы они всецело доверились ему и
сидели спокойно, иначе изменники всполошатся. Да будет им известно, что в
городе есть изменники, которые могут догадаться, что Бриссак замыслил схватить
их. Таким образом гордые испанцы, по небрежению, отдались на волю судьбы.

Генрих усердно играл в руку своему партнеру. Правда, он по ошибке чуть не
взял его в плен. Двадцать второго, в четыре часа утра, Бриссак пал духом,
потому что королевских солдат нигде не было видно. Причиной тому оказался
густой туман, ибо едва Бриссак вышел за городские стены, как наткнулся на них.
По счастью, солдатами командовал его зять, господин де Сен-Люк, так что все
мигом уладилось.

Двое запертых ворот были раскрыты, и, как раз когда начался утренний
перезвон колоколов, король проник в свою столицу. Дворянам его не терпелось: в
полном вооружении, наскоком взяли они последние препятствия. Сам он упер руку в
бок, слегка склонил голову к плечу и сделал вид, будто возвращается с охоты и
отлучился всего на несколько часов. А отсутствовал он восемнадцать лет.

Первый, на кого он наткнулся, был Бриссак, с истинно ангельским лицом.
Подобную чистоту черт и помыслов встретишь не часто, и на человеческих лицах
она редко бывает запечатлена. Преклонив колено в самую грязь, закатив взор,
Бриссак протянул королю белый шарф. Король тотчас надел ему на грудь свой
собственный, обнял его и назвал «господин маршал».

Бриссак отблагодарил его добрым советом: на всякий случай надеть панцирь.
Предосторожность не мешает. Конечно, красиво пройти сквозь толпу в простом
колете, как, по-видимому, угодно его величеству. Генрих испугался. Нож, — о нем
он позабыл. Но Бриссак имел в виду скопление народа, нарочитую тесноту и
толчею, которую легко устроить в таком большом городе и которая бывает опасна,
так что даже король может затеряться в ней и попасть в руки врагов.

Генрих возразил, что они его ни в коем случае не поймают. Да они и не
стремятся к тому.

— Таких птиц, как я, никому не охота держать в клетке.

Однако он покорился и вступил в свою столицу в панцире, прикрытом плащом.
Вместо шляпы с прекрасным белым султаном, сулящей мир, на нем был железный
шлем. Этот наряд умалил его торжество, чему способствовали также дождь и
безлюдие столицы.

В такую рань на улицах не было никого. Очень немногие выглядывали из окон;
королевские войска, разделившись на отряды, дорогой рассеяли кучку испанцев,
прикончили или побросали в воду тридцать ландскнехтов; вот, собственно, и все.
Господин де Сен-Люк со своим отрядом натолкнулся на горожан, пытавшихся
защищать укрепленное здание; король же на своем пути не встретил никаких
препятствий. Он послал сообщить герцогу Фериа: пусть покинет город, и дело с
концом. Второй гонец отправился в церковь Нотр-Дам с известием, что идет
король.

Когда парижане проснулись и встали, из дома в дом передавалась
неправдоподобная весть: король в городе. Они страшно перепугались. Первая мысль
их была о погромах и резне, хотя многие из них видели его вблизи, когда он
отрекался от своей веры в Сен-Дени или же во время коронации в Шартре, и
предались ему телом и душой. Нужды нет. Одно дело — блеск праздничного дня,
другое дело — час победы, которому не миновать быть кровавым.

У победителя и в мыслях этого не было, страх народа перед ним он упустил из
виду. Зато новый маршал Бриссак поспешил разослать жандармов на особо рослых
конях, чтобы, во-первых, громогласно возвестить милость и прощение, а затем
объявить, что королю уже принадлежит власть во всем городе. Парижане могут
спокойно сидеть по домам. После этого они, наоборот, высыпали на улицы,
приветствуя белые перевязи французов, трубачей короля, а его самого на плечах
внесли в собор.

Звонили все колокола Нотр-Дам, и у каждого был свой голос, по которому его
узнавали и называли. Впереди короля шли сто французских дворян, значит, это был
безусловно настоящий король. Но тот же древний собор еще недавно видел
процессии верующих, молившихся святой Женевьеве, чтобы она спасла от него свой
город Париж. Вспомнили об этом другие — архиепископ, который по уговору держал
речь, кардинал, который не показывался. Только народ сразу забыл все: вернее,
единицы, составлявшие толпу, хранили у себя в памяти очень многое. Но весь
народ в целом, как ни в чем не бывало, валил в церковь, ликовал, был счастлив и
исполнен благоговения.

Королю надо было отвечать, он отбросил все, что не относилось к данной
минуте; и тем не менее голова его была как в тумане. Раньше он яснее
представлял себе ход событий и в мыслях рисовал себе предстоящее много
радостнее. Он ответил архиепископу:

— Цель моя — оберегать и облегчать жизнь моего народа, за это я отдам свою
жизнь до последней капли крови! — Затем поклялся в верности католической
религии, призвав в свидетели Бога и Пресвятую Деву. Но голова по-прежнему была
как в тумане. Ему казалось, будто его здесь нет и будто другие тоже одна
видимость. Того, что происходило на самом деле, было слишком мало. Слишком
долго он ждал этого.

«Париж, Париж — мой, и все признают, что он мой. На картине, вон в той
часовне, нарисован я в виде дьявола. Я вижу эту картину, люди замечают, что я
вижу, и убирают ее». Он стоял, преклонив колени, на клиросе и слушал мессу.
Потом, когда он вышел на мощеную площадь, действительность на миг исчезла для
него, и перед его внутренним взором возник деревянный помост, завешенный
коврами и стоявший на этом самом месте в незапамятные времена. Здесь он
венчался с принцессой Валуа.

Взяв за мерило фасад храма, он представил себе размер помоста. Открытый
взорам, среди цвета королевства, с радостных