за то, что посоветовал монахам признать короля. Генрих пожал плечами, словно
это была безделица.
Но тут же у него на глаза навернулись слезы. Правда, он ответил
болтунам:
— Очень любезно со стороны моих врагов, что они сами себя казнят. Они
избавляют меня от лишнего труда. — После чего и эти гости по движению его плеча
заметили, что им пора удалиться. Он остановил одного из дворян и поручил ему
немедленно отправиться к госпожам Гиз и Монпансье. Они были его противницами и
теперь, наверно, трепетали перед его местью. Они могут успокоиться и положиться
на его дружбу, велел он передать им. Под конец он остался один.
— Д’Арманьяк, куда все девались? — Первый камердинер появился из какого-то
укромного угла, сперва обошел все покои и подтвердил, что никого нет. Затем он
высказал свое мнение в пространственной речи, ибо он давно наблюдал за своим
господином; так поступал он всегда, а потому точно знал весь ход событий и
нынешнего дня, того дня, когда господин его взял в свои руки власть.
Возврат
— Сир! Все посторонние лица удалились, и даже ваши приближенные покинули
дворец по многим причинам, из которых я вижу три. Во-первых, вы никого не
задерживали и не просили остаться, даже наоборот. Во-вторых, вы сегодня были на
редкость радостны, а большинству недоступна ваша радость. Этого нельзя сказать
про испанцев. Они одни вполне отдают вам должное, потому-то они и удалились
прочь, как истинные, достойные вашего величества враги. Но те, что остались
здесь, не смеют выставлять себя вашими врагами, это теперь не ко времени. От
них ждут мгновенного превращения в ваших друзей и верноподданных; и не просто
из страха перед наказанием, что было бы вполне понятно и согласно с
человеческой природой. Нет, без всякого наказания, только под действием вашего
непостижимого милосердия, сир, всяческим изменникам, убийцам, неистовым
подстрекателям и присяжным лгунам надлежит сразу покориться и обратиться к
истине. Сир! Вы лучше других понимаете, что никто из них этого не хочет, даже
если бы и мог. Вот вам вторая причина, почему эти залы опустели.
— А третья? — спросил Генрих, так как Д’Арманьяк умолк и занялся каким-то
делом. — Причин ведь было три?
— Есть и третья, — медленно повторил дворянин, после того как высек огонь и
зажег несколько восковых свечей. — Хорошо, что ваши достопочтенные старейшины
принесли свечи. Сир! А теперь посмотрите по сторонам. Вы за целый день не
успели оглядеться в своем Луврском дворце.
Генрих послушался и тут только заметил, что все кругом опустошено. Недаром
в самый разгар своей беспокойной и многоликой радости он упорно ощущал, будто
находится вовсе не там, где находится. Это Лувр — но опустошенный… Впечатление
подтвердилось после того, как он и господин д’Арманьяк со свечами прошли вверх
и вниз по гулким лестницам и галереям. В комнате старой королевы Екатерины
Медичи, именовавшейся мадам Екатерина, первый его взгляд упал на ларь, на
котором Марго, его Марго, имела обыкновение сидеть, зарывшись в большие кожаные
фолианты. Он не замедлил убедиться, что ларь — только мираж, созданный неверным
пламенем свечей и его воспоминаниями, а действительность — пустое место.
Мертвы, как и многие прежние обитатели дворца, были его покои. Вот сюда, в
один из давних дней, вошли двое в черном, развернули на столе лист бумаги с
изображением вскрытого черепа, а мать юноши Генриха только что умерла от яда, и
та, кого он считал отравительницей, сидела против него. Стола уже нет, значит,
нет и всего остального. Самое яркое прошлое бледнеет, когда не видно стола и
ларя. Однако заглянем в другую комнату: там высокий камин все еще поддерживают
мраморные фигуры Марса и Цереры работы мастера по имени Гужон. При виде их в
памяти всплывает то, что некогда произошло здесь. Из призрачных глубин
поднимается карточный стол и зловещая партия в карты. Кровь неиссякаемой струей
сочилась тогда из-под карт, как знамение для игроков, и все они действительно
умерли, и нет уже их карт, и нет уже их крови.
Вот тут, между гобеленами, которых теперь нет, с криком пробежал Карл
Девятый и, чтоб не слышать воплей убиваемых, захлопнул вот это окно, на котором
сейчас отсутствуют занавеси. От своей Варфоломеевской ночи искал прибежища в
безумии. Он представлялся помешанным во время всего путешествия по дворцу,
которое было путешествием по преисподней. Бесчисленные мертвецы… «Друзья и
враги, где вы? Куда делась Марго? Раз нет опрокинутых кресел и нет вышивки,
желтой с фиолетовым, — она покрывала двух молодых мертвецов, которые лежали тут
друг на друге, — значит, и ничего не было. Без декораций нет и действия;
история теряет опору, когда исчезает соответствующая обстановка. Я рад, и мне
не верится, что я нахожусь там, где нахожусь», — пробежала в мозгу одинокого
человека заученная мысль, когда он, держа перед собой огарок свечи, бродил все
медленней, все тише, вернее, крался вдоль стен.
Единственный живой его спутник отправился в старый двор, называемый Луврским
колодцем, разыскать на кухне челядь и добыть чего-нибудь на ужин. Время от
времени он кричал снизу ободряющие слова: д’Арманьяк был встревожен состоянием
духа своего господина и во что бы то ни стало хотел принести ему вина. Генрих в
самом деле был близок к галлюцинациям. В большой галерее на него внезапно
пахнуло ветром. В окнах, только что закрытых, между тусклых рам, ему
привиделись очертания людей, он узнавал кавалеров и дам прежнего двора, они
оттесняли друг друга, чтобы посмотреть на воронье. Стая ворон спустилась в
Луврский колодец, приятный им запах приманил их, и, когда стемнело, они
набросились на свою добычу.
Видение рассеялось, ибо д’Арманьяк крикнул снизу, что заметил в одном из
дальних окон полоску света. Если и это ошибка, то он пошлет за вином
кого-нибудь из караульных солдат, разве можно, чтобы господин его остался
трезвым в такой вечер, как сегодня.
— Потерпите немножко, сир!
Нет, терпение было в настоящую минуту самой последней из добродетелей
короля. Внезапно он встрепенулся: приближались крадущиеся шаги — почти
неслышно, даже для его тонкого слуха; однако его предупредило какое-то чувство,
то же чувство возврата к былому, которое показало ему кавалеров и дам прежнего
двора. Но с духами надо обходиться, как с живыми. Кто признается им, что
принимает их за нечто иное, тому они могут стать опасны. Он высоко поднял
огарок и в решительной позе ждал, что будет.
Появилась согбенная фигура человека, которого легко можно было принять за
нового маршала Бриссака; на протяжении шага Генрих заблуждался. Но именно этим
шагом фигура вступила в полосу слабого света, и тут обнаружилось чуждое лицо,
даже более, чем чуждое, — совсем потустороннее. Глаза потухшие, черты стертые.
Под белыми волосами какое-то расплывчатое белесое пятно, нельзя дотронуться до
него рукой, не то все исчезнет. А это было бы обидно.
— Меня зовут Оливье, — сказал призрачный голос.
Генрих заметил, что видение еще более сгорбилось и что оно явно испытывает
страх. Но страх — последнее из чувств, которое когда-либо проявляли духи.
Перед чем еще, в самом деле, им дрожать? А видение, назвавшееся Оливье,
дрожало.
— Убирайся прочь, — крикнул Генрих, не столько рассердившись, сколько желая
испытать видение. И оно ответило:
— Не могу. Я прикован к этому дворцу.
— Очень жаль, — сказал Генрих по-прежнему резко, хотя и порядком удивившись,
какие силы могли приковать кого бы то ни было к опустошенному Лувру. — Давно ты
здесь?
— С незапамятных времен, — раздался ответный вздох. — Сперва краткие годы
радости, а затем бесконечные — возмездия.
— Выражайся яснее, — потребовал Генрих, ему стало жутко. — Если ты явился с
какой-нибудь вестью, я хочу понять, о чем идет речь.
Тут призрак, именуемый Оливье, упал на колени — правда, очень осторожно и
бесшумно; однако в движении явно не было ничего призрачного; просто жалкий
человек опустился телесной своей оболочкой еще на одну ступень самоуничижения и
к тому же заскулил.
— Сир, — сказал он. — Пощадите мои преклонные лета. Какая вам корысть вешать
меня. Мебель все равно не вернется. Я и так уже давно расплачиваюсь за то, что
был бесчестным управителем вашего Лувра.
Генрих понял, и этого было достаточно, чтобы он успокоился.
— Ты опустошил весь дворец, — подтвердил он. — Отлично. Ты крал, ты сплавлял
все на сторону; это для меня вполне очевидно. Не мешает еще узнать, как это
происходило, а главное, как можно было, чтобы дворцом королей Франции управлял
такой паяц.
— Да я и сам теперь не понимаю, — ответило с пола жалкое отребье. — Однако,
когда я получил эту должность, все дружно одобряли назначение такого почтенного
человека, который всегда толково управлял собственным имуществом. Никто не
сомневался, что он убережет от убытков и французскую корону. Я сам мог
присягнуть в этом. Сир! Я отнюдь не был паяцем, но, к сожалению, на себе
испытал, как становятся им.
— Как же?
— Причин много.
— Должно быть, три.
— В самом деле, три. Сир! Откуда вы знаете?
Он прервал себя, чтобы заскулить еще жалобнее. Затем умоляюще протянул руки,
ладонями кверху.
— Я не могу дольше держаться на колене одной ноги и на кончике пальцев
другой, это неестественное положение для тела, я же вдобавок истощен голодом.
Страх веревки долгие годы приковывал меня к этому заброшенному дворцу и его
глубочайшим подземельям. По большей части я не решаюсь зажигать огонь, чтобы не
видно было света, и за пищей крадусь по ночам. — И тут же изобразил, как он
крадется: на четвереньках вид у него был совсем собачий. С этой самой последней
ступени унижения он произнес: — А когда я явился сюда много лет назад, я
выступал прямо и внушительно впереди целого полка слуг, и несметные богатства
были доверены мне. Этот вот промежуток занимал стол чистого золота на лапах с
рубиновыми когтями. Ковры на этом вот простенке изображали вытканную пятью
тысячами жемчужин свадьбу Самсона и Далилы, а также деяния Гелиогабала[47. — Гелиогабал — римский император с 218 по 222 г.
Отличался жестокостью, развратностью и самовозвеличением.]. — И былой повелитель замка с необычайным
проворством обежал на четвереньках указанные места; видно было, что он давно
отвык передвигаться иначе.
— Довольно! — приказал Генрих. — Встань! — Старый плут потряс длинной, как у
пуделя, гривой, но все же поднялся, правда, пошатываясь. — Старый плут, —
сказал Генрих с ноткой ободрения в голосе, — поведай мне твои тайны!
Он надеялся, что сумасшедший запрятал остатки пропавших сокровищ в чуланы и
в труднодоступные тайники Лувра; Генрих припомнил, что ему самому поневоле
пришлось обнаружить здесь много убежищ в ту пору, когда дело шло для него о
жизни и смерти. Однако сумасшедший совершенно неожиданно завел речь о
другом.
— Сир! Я повстречал вас в темноте, после того как улизнул от вашего
дворянина, который заметил мою свечу. Наверно, вы в темноте увидели старых
знакомых. Прежний двор воротился. Воздух наполнился благоуханиями дам и
кавалеров, к ним примешались ароматы кухни. Большие факелы озарили красным
светом ослепительную роскошь зал и покоев.
— До этого дело не дошло, — пробормотал Генрих, пораженный и, к досаде
своей, снова охваченный трепетом.
— У меня доходило и до этого, — сказал старый плут и даже попробовал
рассмеяться. — Я всегда и неизменно ощущал на себе бдительный взгляд невидимых
существ, а порой они даже становились видимы. Мне приходилось расплачиваться за
то, что я был человек гуманистически образованный, сведущий в истории. Мне бы
следовало тогда еще удалиться и отказаться от должности управителя. А что я
сделал вместо этого? Устраивал празднества, пышно пировал с другими богачами
такого же толка, терпел всяких блюдолизов, лишь бы они достаточно правдоподобно
изображали прежний двор. Особенно много было к моим услугам прекрасных и
дорогостоящих дам — жемчужин, а не дам, они-то и поглотили в конце концов мое
состояние.
— Это легко
