— Но если бы я хоть на одну ночь остался во дворце без людей, — прошептал
сумасшедший, — невидимые существа, которые были повсюду и время от времени
показывали свой лик, непременно свернули бы мне шею.
— Итак, тебе было невыносимо пребывание здесь, — заметил Генрих. — А
второе?
— Второй причиной был дух времени. Весь Париж впал в распутство, вследствие
тяжких заблуждений, меж тем как ваше величество разыгрывали победителя в ваших
прославленных сражениях, а когда вам приходила охота, осаждали город и морили
нас голодом. Кто не мог швырять деньгами, проливал кровь. Не стану говорить,
что это случалось и здесь, во время бесконечных оргий.
— Довольно, — снова приказал Генрих. — Продолжай! Мало-помалу у тебя явилась
необходимость очистить помещение.
Жалкая фигура пригнулась так низко, что белые космы закрыли все лицо.
— Между тем я при всем высокомерии был полон отчаяния. Сир! Поверьте
просвещенному гуманисту, что отчаяние делает высокомерным, а высокомерие
граничит с отчаянием. Я хотел дойти до конца начатого, в этом и было мое
искушение, я по сию пору горжусь им, ибо оно достойно завершило жизнь человека,
в прошлом большого и могущественного, который исчерпал все утехи и дочиста
опустошил дворец французских королей.
Генрих сделал вывод.
— Во-первых, тебе было не место здесь; во-вторых, ты творил все гнусности,
какие только были в ходу в твое гнусное время, вплоть до людоедства. И наконец,
ты в своей дерзости дошел до любопытства к смерти. Ты не замедлишь встретиться
с ней.
Но тут раздался голос живого человека, господина д’Арманьяка. Он говорил
снаружи, взобравшись до половины к одному из окон так, что мог только
заглядывать внутрь, — надо же было ему узнать, с кем его господин беседует в
темноте. Прилепленный к голому полу, последний огарок свечи чуть мерцал.
Д’Арманьяку многое удалось услышать.
— Сир! — сказал он, — выкиньте паяца мне в окно, чтобы я воздал ему по
заслугам.
Видение, назвавшееся сперва Оливье, теперь казалось отрешенным от всего
земного, кроме своих сугубо личных дел. Оно пропустило мимо ушей и слова
короля, и возглас его дворянина.
— Сейчас я пробегусь по-собачьи, — прошелестело оно, в самом деле опустилось
на четвереньки и весьма ловко обежало комнату. Затем видение выпрямилось,
насколько это было для него возможно, и с твердостью почти человеческой
произнесло: — Песье обличье — это вечное возмездие, а когда-то были краткие
годы радостной жизни. В промежутке не угодно ли полюбоваться на кутилу и петуха
в курятнике: он перед вами. Когда я вывез и обратил в деньги благородные
сокровища королей, ох, как быстро мои драгоценные дамы отобрали их у меня, как
они гордились благородным происхождением моего богатства и как любили меня за
то, от души любили.
— Все? — спросил Генрих с брезгливым участием.
— Все. А число их было внушительное, двузначное, и вторая цифра вчетверо
больше первой.
И тут впервые бледное, расплывчатое лицо сделало попытку прищуриться, а
из-под прищуренных век блеснула слабая искра; то же самое заметил Генрих у
своего последнего убийцы. Впрочем, число его не удивило, оно было равно тому
числу любовниц, какое приписывалось ему самому. Именно оно, а никакое другое,
должно было прозвучать из уст сумасшедшего; нет, он не настолько сумасшедший,
чтобы упустить возможность вовлечь короля в свои делишки и тем самым напоследок
облагородить и оправдать их.
— Двадцать восемь, — шепнул пес и петух, лжевельможа, вампир, бесчестный
кастелян и призрачный паяц.
Тут Генрих без всяких церемоний схватил его за шиворот и выбросил в окно.
Господин д’Арманьяк подхватил комочек на лету и тотчас понес его к месту
назначения. Одинокие шаги удалились.
Последняя свеча догорела, растаяла, погасла; но королю, сегодня захватившему
власть, еще больше недоставало сейчас стула, которого здесь не нашлось. День
был тяжкий, и тяжелее всех показался Генриху этот последний час. Встреча с
Оливье доконала его; она была самой смутной, но она же была и самой
осмысленной. Пусть в ней не хватало здравого смысла, это не мешало ей быть
оскорбительной, а еще оскорбительнее то, что сумасшедший именует себя
гуманистом; и недаром он вовлекает короля в свои запутанные дела: «В конце
концов одна женщина стоит мне больше, чем все приписываемые мне двадцать восемь
любовниц. У меня всего три рубахи. Свою столицу я на десять лет освободил от
податей и поборов, из-за чего мне только труднее будет скупить остальные части
моего королевства. Я должен способствовать расцвету ремесел, вместо войны,
которая до сих пор была главным промыслом. Я все еще не вижу, откуда у каждого
моего подданного, хоть время от времени, возьмется курица в горшке».
Он подошел к окну, в которое наконец-то из разорвавшихся облаков проник
лунный свет. «Работы столько, — так думал он, — что одному человеку ее не
одолеть. Я знаю второго, кто будет работать со мной, и больше никого. Это
королевство нуждается во всем сразу, а ко дню моей смерти оно должно быть
первым королевством Запада. Держитесь стойко, король Генрих и верный его слуга
Рони, пока вы живы. Что будет после меня? Я женат и не имею наследника.
Бесценная моя повелительница, подари мне сына, чтобы я владел моим
королевством».
— Я никогда не буду владеть им без тебя и твоего лона. — Последние слова он
произнес уже не про себя, он обратился с ними ввысь, к луне. Они прозвучали так
же интимно, каков был и свет луны.
И с этой минуты король, сегодня захвативший власть, направил свои мысли к
светилу, где, как ему вообразилось сейчас, обитала прелестная Габриель. Ведь
он сам поселил ее в изящном и скромном дворце поблизости отсюда; и кроткое
светило кажется таким же близким. «Гирлянды восковых свечей горят в этот час в
ваших покоях, мадам. Я стою, вслушиваюсь и вдыхаю ваш отблеск, маркиза».
В тот миг, когда он зашел в своих мечтаниях далеко, явился его первый
камердинер и поставил все на место сообщениями более житейского свойства.
Прежде всего, ему удалось отыскать для короля спальню, куда он и повел его.
Генрих миновал множество лестниц и галерей, не обращая внимания на окружающее.
Его не интересовало также, что еще успел предпринять д’Арманьяк. Тот начал
сам, снимая башмаки со своего господина:
— Так называемый Оливье закован в цепи и заточен в темницу.
— Он уже давно был заточен здесь, в Лувре, — зевнув, заметил Генрих.
Д’Арманьяк перебил его не без строгости:
— Верховного судью вашего парламента подняли с постели, и он поспешил
явиться, чтобы допросить его. Обвиняемый сознался во всех своих преступлениях,
они составят перечень, для которого потребуется несколько писцов. На рассвете
его будут судить.
— Какая спешка! Где его повесят? А что ты делаешь с моими башмаками, почему
ты столько времени теребишь их?
— На Луврском мосту будет он висеть, чтобы Париж видел воочию, как карает
король. Сир! Башмаки мне придется разрезать на вас. Их не стащишь. Они собрали
липкую грязь со всего города и присосались к вашим ногам.
— Сильнее всего дождь лил, когда уходили испанцы. Оставь на мне башмаки,
чтобы я во сне вспоминал испанцев. Смертного приговора Оливье я не подпишу.
— Сир! Вы не будете любимы в народе, если пес, петух или паяц, распродавший
вашу мебель, не будет висеть на Луврском мосту.
Д’Арманьяк незаметно взрезал заскорузлую кожу башмаков и, сняв их, согрел
ноги короля в своих руках. При этом он поднял к нему лицо, и Генрих заметил,
что д’Арманьяк уже не тот, каким был двадцать лет назад. Тот бы не сказал:
«Сир! Вы не будете любимы в народе». Даже ни на миг не обеспокоился бы по этому
поводу — во-первых, потому, что не допускал даже такой мысли, а главное,
потому, что не в обычае отважного бойца тех времен было предаваться
размышлениям. Он, не мешкая, являлся на выручку всякий раз, когда господин его
попадал в опасные положения, даже самого герцога Гиза, признанного любимца
народа, д’Арманьяк без промаха разрубил бы пополам, как он после своего
успешного вмешательства заявил в кичливой речи; герцог задним числом побледнел,
услышав это.
— Старый друг, — озабоченно сказал Генрих. — Что сталось с тобой?
На лице дворянина была написана кротость, доходящая до робости.
— Раньше ты бы не ставил любовь моего народа ко мне в зависимость от
виселицы. — Арманьяк стареет, — решил государь. Однако вслух этого не сказал. —
Должно быть, самоуверенность убывает с годами, — заключил он.
— Вы узнаете эту спальню? — неожиданно спросил д’Арманьяк. Генрих удивленно
оглянулся. Комната средних размеров, убогая дощатая постель с соломенным
тюфяком; только странно, что вверху под полуразрушенным потолком висят остатки
балдахина. В течение десятилетий держались они над тем местом, где некогда
молодой король Наваррский со своей женой покоился на брачном ложе, а его сорок
дворян разместились вокруг; слишком рано поднялся он с этого ложа. Была еще
ночь, которой суждено было стать ночью убийств до самого белого дня.
— Зачем я здесь? — спросил король, который сегодня захватил в свои руки
власть. — Я не хочу задумываться над этим. Вешайте вора на мосту, чтобы моя
столица узнала: привидения изгнаны отсюда. Я не желаю больше встречаться с
ними. Я буду жить в Лувре, как в новом дворце, ни слова о старом, ни единого
воспоминания. И народ у меня новый, который хранит молчание о былом так же, как
я сам, — нерушимое молчание. Я буду трудиться заодно с моим народом.
Привидение висит, и кончено. Мой народ будет любить меня за то, что я тружусь
вместе с ним.
Два труженика
Странная чета посетила в это утро мастерскую дубильщика Жерома,
расположенную под сводом ворот, между улицей и двором, в очень людном месте.
Тот, что пониже, был король, а повыше ростом — его верный слуга, по имени Рони.
Об этом, немедленно по их появлении, узнали все. Солдаты очистили середину
улицы с криками:
— Дорогу королю!
Потеха началась, когда король спросил старика ремесленника:
— Скажи, хозяин, нужен тебе подмастерье? — Дубильщик от смущения сказал
«да», и король, не долго думая, скинул кафтан, засучил до плеч рукава рубашки и
бойко принялся за работу, стараясь во всем подражать мастеру. При этом
ежеминутно делал промахи, а главное, упускал куски кожи, которые уплывали в
сток, шедший через двор к вырытой там яме. Раньше, чем дубильщик заметил беду,
в яму успело попасть несколько кусков кожи. Сначала он задумался, следует ли
ему отнестись к этому обстоятельству с покорностью, принимая во внимание особу
короля, или по-хозяйски. И решился действовать, как подобает хозяину, а не
подданному, то есть без обиняков требовать возмещения убытков.
У входа толпились зрители; расчетливый хозяин надеялся выудить у короля по
меньшей мере столько золотых, сколько кож уплыло в яму. Однако убедился, что
тут есть человек, который перещеголяет его в денежных расчетах: дворянин и
приближенный короля. Господин де Рони упорно торговался, пока не дошел примерно
до настоящей стоимости товара. Удивленный дубильщик почесывал затылок, а
зрители смеялись над ним. Король, все время молча работавший, жестом водворил
тишину и, пока мыл руки и одевался, обратился к присутствующим:
— Добрые люди, я только что попробовал свои силы в новом ремесле и должен
сознаться: ничего хорошего из моей работы не вышло, всякое начало трудно;
впрочем, у меня вам и не следовало учиться, как правильно обрабатывать кожи. Я
просто хотел наглядно показать, почему наша отечественная кожа, некогда столь
высоко ценимая в Европе, теперь не находит сбыта. Причина в том, что после
бесконечной междоусобной войны с неизбежной неурядицей и безработицей развелось
немало таких негодных подмастерьев, как, например, я. Мой хозяин Жером больше и
не держит их, с ними у него кожи только бы уплывали. Правда, хозяин?
— Золотые ваши слова, сир! — сказал дубильщик,
