почтительный тон. — И откуда такой высокой особе знать про наши дела?
Генрих был осведомлен о них через своего слугу, который все узнавал Бог
весть каким путем. У солдата Рони были необыкновенные способности к
хозяйственным делам, и король решил, что пора начать извлекать из них пользу,
отсюда и посещения людных улиц этой странной четой. Король незаметно подмигнул
своему слуге; затем снова обратился к народу.
— Дети! — заговорил он. — Дети, помните о славе наших ремесел. Хотите
прятать в чулок звонкую монету, а?
Они ответили «да», пока еще нерешительно. Король продолжал спрашивать:
— Вы ведь не прочь сытно поесть, дети? Чтобы по воскресеньям была курица в
горшке, а?
Тут они громогласно выразили свое одобрение. Две женщины пожелали королю
здравствовать.
— А я желаю, чтобы народ мой всегда был сыт, — ответил он. — Есть у вас
сыновья? — спросил он женщин. — Каких лет? Что они делают?
Он узнал, что юноши ничего не делают, ибо ремесла находятся в упадке.
— Все оттого, что ваши сыновья ничему не учатся. Где они? Подать их сюда! —
приказал король, а так как мальчуганы, естественно, были в толпе зевак — где же
им еще быть, ведь с улицей, на которой родился, расстаться нелегко, — король
немедленно передал их мастеру. И каждого погладил по голове. Только от этого,
ни от чего другого, обе матери заплакали. Другие женщины вторили им, и картина
получилась бы очень назидательная и поучительная, если бы Рони и дубильщик не
стали снова ожесточенно торговаться из-за платы за учение. Наконец приближенный
короля широким жестом вручил мастеру деньги, при этом у него на пальцах
сверкнули драгоценные каменья. Напоследок король наказал мастеру давать юношам
вдоволь белого хлеба и вина; если же они окажутся совершенно неспособными к
работе, то половина платы за учение останется мастеру; остальную сумму он
должен принести в Лувр.
Расчетливость короля больше расположила к нему людей, чем его щедрость. А
потому они расступились перед ним и очистили середину улицы без вмешательства
солдат. Но случилось так, что как раз в эту минуту, словно по расписанию, на
улице появились носилки; на раскрашенном лакированном балдахине колыхались
перья, перед домом дубильщика носилки остановились.
— Это улица Де-ла-Ферронри? — спросила сидевшая в них дама одного из
носильщиков. Но тут к носилкам уже подоспел господин де Рони, он настойчиво
зашептал:
— Мадам, ради Бога, замолчите. Вас привела сюда чистая случайность, мы ведь
так сговорились.
— Простите. Какая я стала беспамятная. Я позабыла свою роль, — сказала
Габриель, вид у нее правда был болезненный и усталый. Господин де Рони
предпочел за нее произнести следующую фразу, чтобы она не сбилась опять.
— Как странно, что мы встретились в таком большом городе! Можно подумать,
будто здесь только одна улица.
Это была реплика для Генриха, который не замедлил ее подхватить. В это время
колокола на соседней церкви прозвонили обеденный час.
— Мадам, — заговорил король, держа шляпу в руке, — я как раз торопился
домой, чтобы сесть за стол в один час со всеми порядочными людьми. — Народу
явно понравилось, что его обычаи так строго соблюдаются. Когда слуги уже
поднимали носилки, Габриель поспешила вставить еще одно замечание: она вообще
все время нарушала заранее предусмотренный порядок.
— Сир! Какая странная вывеска на доме, из которого вы только что вышли.
Генрих оглянулся. На стене было изображено сердце, увенчанное короной и
пронзенное стрелой.
Генриху становится страшно, он сам не знает, почему холодный ужас сжимает
ему сердце. Увенчано и пронзено. Обратившись к Габриели, он говорит:
— Мадам! Есть сердце, которое по вашей милости испытывает ту же участь:
увенчано и пронзено.
Он сказал это тихо, для нее одной. Взял кончики ее пальцев, которые она ему
протянула, и так сопровождал сидящую в носилках даму сквозь одобрительно
перешептывающуюся толпу. Рони следовал за ними, лицо его не выражало ничего,
кроме гордого достоинства. А за личиной мелькала мысль: «Галиматья». Только это
ей и нужно. Впрочем, его личное мнение о прелестной д’Эстре и без того было раз
навсегда составлено и гласило: она глупа. Однако с недостатком ума, равно как и
с другими ее опасными качествами, он склонен был мириться и пока что ладить с
ней. Деятелям молодого государства необходимо держаться друг друга, ибо в новую
власть начинают верить только после того, как она в сознании людей примет
определенные формы.
Так двигались они: носилки, король, его верный слуга — двигались под охраной
немногочисленной стражи по кишащему людьми Парижу, который еще так недавно не
пропустил бы их безнаказанно. Рони из улицы в улицу тщательно отмечал все, что
говорилось. Генрих делал вид, будто ничего не слышит и занят всецело своей
дамой. Однако не упускал ничего. Кто-то громко спросил в толпе: что это за
красотка? На что невежа солдат ответил, оттесняя любопытного с дороги:
— Это королевская шлюха. — Солдат вовсе не думал выразить презрение, он
просто употребил то слово, к которому привык. Однако он был из личной охраны
короля, кругом засмеялись, и, прежде чем смех стал пагубным, Генрих сам
присоединился к нему. Таким образом смех остался безобидным.
Он хотел, чтобы и все протекало безобидно. Переход от недавнего беззакония к
господству права должен совершиться незаметно, словно ничего не случилось.
Зато сам он глубоко проникся сознанием, что это решающие дни как для него, так
и для королевства; и чему дашь теперь волю, того никогда больше не вернешь. По
имени он был королем уже пятый год. «Откуда у меня взялось столько терпения?» —
подумал он про себя. Постоянная тревога терзала его, ему казалось, что он нужен
одновременно повсюду и каждая минута может быть решающей… Он это тщательно
скрывал и от уличной толпы, и от своего подневольного двора, и от своего
тайного совета. Был прост, кроток и благодушен и именно потому вскоре слег в
жестокой лихорадке, той самой, которой всегда расплачивался за тяжкие труды и
коренные перемены в жизни. Пока что болезнь исподтишка завладевала им и по нему
ничего не было заметно. Разве что среди множества людей, у которых он был на
глазах, нашелся бы особенно тонкий наблюдатель. Тому, по крайней мере
впоследствии, кое-что стало бы ясно. Когда его величество в урочный час слег в
лихорадке и тихо что-то бормотал нараспев в подушку, — только его сестра и
первый камердинер слышали, что это были гугенотские псалмы; тут-то и можно было
сказать: «Ага, вот оно что! Теперь понятны очень многие странности».
Подобного рода заключения были чужды его привычному спутнику Рони;
приближающейся лихорадки он, разумеется, не замечал. Экономика вкупе с
баллистикой поглощали его, — не считая забот о собственном преуспеянии.
Губернатор города Манта — это все, чего ему до сих пор удалось добиться. Его
милостивый, но осторожный государь не спешил вводить протестанта в финансовую
коллегию, члены которой, все сплошь католики, восприняли бы такое назначение
как настоящий переворот. И не столько из соображений религии, сколько из страха
за свои чрезмерные доходы. Расхищение государственной казны до сих пор
почиталось вполне естественным и дозволенным для целой армии финансовых
чиновников, вплоть до самой ее верхушки. Но вот какое-то чутье подсказало им,
что захват власти королем Генрихом ставит не только под сомнение, но и под
угрозу их привычки.
Король пробовал предостерегать их, сначала, правда, в виде шутки, в тех
случаях, когда старался показать свою доступность, а случаи такие бывали
постоянно. Он все еще продолжал водить знакомство с простым людом, сам
разъезжал повсюду, когда того требовали дела, и играл с горожанами в мяч, а
выигранные деньги прятал в шляпу.
— Эти денежки я придержу, — заявлял он, — их у меня никто не стянет, они
ведь не пройдут через руки моих финансовых чиновников. — Его слова немедленно
доходили до ушей этих последних, тем не менее они не особенно боялись короля,
который в веселую минуту может сказать лишнее, они чуяли, что опасность
надвигается с другой стороны.
В доме, носившем название арсенала, сидел некто и неуклонно проверял их.
Только это и было им известно. Ни единого слова не просачивалось из уединенного
дома, кроме шушуканья их шпионов. Человек, сидевший в строго охраняемом
кабинете, выводил длинные ряды цифр; они показывали, насколько возросли цены,
пока еще в изобилии притекало испанское золото. Заработки не поспевали за
ценами; и что же осталось после того, как иссякли потоки пистолей? Дороговизна,
привольное житье для немногих преуспевших и мучительное прозябание для
большинства.
Отсюда много самоубийств, а также разбой. Как посягательства на собственную
жизнь, так и грабительские налеты обычно объясняются упадком веры и открытым
сопротивлением государственному порядку.
Безмолвный труженик в доме, именуемом арсеналом, открывал иные причины, их
огласка была крайне нежелательна для многих лиц. Они охотно выволокли бы его из
этого дома. До Сены оттуда не больше ста шагов; неплохо было бы темной ночью
погрузить в ее воды этого человека вместе с его цифрами, да так, чтобы он не
вынырнул никогда. На беду, знаток экономических вопросов в то же время и
артиллерист. Его докладные записки королю касаются промышленности и сельского
хозяйства, но также и усовершенствования орудий. Во дворе его дома стоят
наготове пушки вместе с орудийной прислугой, поэтому захватить его нелегко.
Никогда не выезжает он без охраны, особенно когда везет королю докладные
записки. Конечно, и эскорт и драгоценности, которыми он увешан, — признаки
высокомерия. Но главное, он насквозь видит почтенных людей, изрядно
наживающихся на государстве. Все говорят о том, что он толкает короля на самые
рискованные мероприятия.
Это было неверно. Никто не понимал Рони, хотя его постоянно видели за
работой. Что он был за человек, к чему стремился? Взорвать башню, заложив в нее
уйму пороха, способен всякий. Посреднику не потребовалось много ума, чтобы
выторговать у продажного губернатора город Руан, но отнюдь не управление
артиллерией у своего государя. Оно отдано в руки отца бесценной повелительницы,
в руки простофили, который с каждым днем все больше теряет разум. Господин де
Рони, как известно, этого не простил. Все знали, что у него нелады не только с
бесценной повелительницей; в глубине души, — если предположить, что у человека
с каменным лицом есть глубина души, — он ненавидит своего короля, это вне
сомнения. Господин де Вильруа всем сообщал об этом по секрету, теперь это ни
для кого не тайна. Господин де Рони ненавидит короля, он только — не без
основания — боится быть убитым, если изменит ему. Зато алчность его
невообразима; посулами и наличными деньгами, которые мы вернем себе после его
преждевременной смерти, нам не трудно привлечь его на свою сторону. В сущности,
он только того и ждет; этот плут стряпает свои докладные записки лишь затем,
чтобы побольше выжать из нас.
Господин де Вильруа, который так глубоко ошибался в Рони, был убежден, что
весь мир состоит из плутов; опираясь на собственный опыт, он не понимал, как
можно достичь чего-либо иным путем. Он попеременно предавал то Лигу королю, то
короля Лиге — обходясь без фантазии и тяги к притворству, которые побуждали
гуманиста и мухолова Бриссака ловко разыгрывать комедию и обманывать
безразлично кого, единственно из любви к искусству. Это не было свойственно
господину де Вильруа, значительно более прямолинейному мошеннику. Генрих,
знавший толк в людях, с первого же дня призвал его в свой финансовый совет. Там
Вильруа воровал и усердствовал вовсю. Вот образчик его козней, да еще не самых
худших: похитить короля, доставить его в одну из непокорных провинций и открыть
торг его жизнью и смертью. Если мятежники заплатят больше, королю конец. Если
больше заплатит он сам, ему будет сохранена жизнь.
Прекрасно осведомленный насчет господина
