сначала предоставил им обогащаться вволю, но при этом предостерегал их, всегда
шутливо, всегда обходительно, даже и тогда, когда самолично обращался к ним с
предостережением, не доверяясь молве. У господина де Вильруа превосходное
поместье, король заезжает туда. Так, случайная загородная прогулка без всякой
помпы, двенадцать или пятнадцать господ, без слуг и поклажи; все очень
проголодались. Король идет прямо в коровник, служанка как раз доит коров.
— Сир, добрый наш государь, — говорит она.
— Я добр ко всем, кто честно работает, как ты, — говорит он и просит налить
себе молока. Все дворяне вместе с королем садятся за стол богача Вильруа, но
никакого угощения не разрешается подавать, кроме крынок с молоком. Это не
смущает богача Вильруа. Король — романтик, он любит простые дары природы.
— Съесть что-нибудь другое в этом трактире нам не по карману, — говорит он,
выпив молоко, ибо ему надо говорить и надо, чтобы кругом смеялись. Господин де
Вильруа смеется вместе с другими. Этот весельчак не из тех королей, что могут
поймать его, Вильруа. О Людовике Одиннадцатом и его палаче здесь вспоминать не
придется. Столбцы цифр какого-то Рони вскоре наскучат этому рубаке и
кавалеристу. Артиллерист будет досаждать кавалеристу своими хозяйственными
мероприятиями и восстановит против него народ и всех почтенных горожан, если
тот вздумает осуществлять эти мероприятия. В итоге он, безусловно, поплатится
королевством, твердил Вильруа в финансовом совете и встречал полное сочувствие.
Новая власть сама по себе недолговечна, к чему сокращать отпущенный ей срок, до
своего падения она успеет порядком обогатить нас.
Меж тем господин де Рони спешил в Лувр. Это были все еще первые дни новой
власти. Апрельская погода, дворянин попал под проливной дождь. Он берег хорошую
одежду; шляпа от дождя потеряет форму, брыжи размокнут: какой же вид будет
тогда у бриллиантов, украшающих эти предметы одежды, равно как и плащ кавалера?
Перед старым Сен-Мишельским мостом, на который низвергались потоки дождя,
господин де Рони повернул коня и въехал под своды каких-то ворот, а
сопровождающим велел подождать снаружи. Тут он, на беду, оказался свидетелем
происшествия, ставшего довольно обычным. Какой-то человек собрался прыгнуть в
реку. Его намерения были вполне очевидны: на пустынном мосту он был открыт всем
взорам, если только в домах по ту и другую сторону реки имелись зрители. Но их
не было видно, они либо испугались ливня, либо такое зрелище стало для них
привычным. Человек снял башмаки, неизвестно зачем, ибо от башмаков сохранился
один лишь намек. В камзоле, который он тоже бросил в воду, было больше дыр, чем
материи. Теперь он был совсем наг, жалкое существо, господин Рони считал, что
спасать его не к чему. Тем не менее он хотел подать своим людям знак, но
немощное создание мгновенно взобралось на парапет и перевалилось на другую
сторону; теперь ему оставалось только разжать руки, никто бы не успел добраться
до него.
Нет, успел. С той стороны моста, даже нельзя было разобрать откуда, кто-то
словно перелетел по воздуху, делая огромные прыжки. Схватил самоубийцу за ногу
и потянул назад. Человек закричал, шероховатый камень, по которому его тащили,
разодрал ему кожу. Окровавленный, пристыженный, разъяренный, повернулся он к
своему спасителю, замахнулся на него кулаком — потом вдруг опустил кулак и
бросился на колени. Его спасителем был король.
Эмалево-голубые глаза господина де Рони раскрылись на сей раз во всю ширь.
Он не рад был видеть то, что видел, и все же чувствовал, что не ему одному
следует быть зрителем, и берега не должны быть безлюдны. Для происшествия, в
котором главными действующими лицами выступали король и спасенный самоубийца,
необходима была толпа. Господин де Рони почти не сомневался, что роли
распределены заранее, хотя сцену и разыграли менее четко, нежели в прошлый раз
у дубильщика. Вдобавок дурная погода разогнала публику. Тем не менее зрители
собрались, ибо тучи почти рассеялись и дождь только слегка накрапывал.
Господин де Рони увидел, как его король снимает плащ и, не долго думая,
надевает на голого человека.
Господин де Рони огляделся вокруг и убедился, что по крайней мере этот жест
не остался незамеченным: тогда он решил, что пора и ему выступить на сцену. Он
под уздцы повел свою лошадь на мост и всеподданнейше предложил ее королю. В
другое время он не стал бы предлагать ее своему государю — разве что святому
Мартину, если бы повстречал его. Генрих от души засмеялся и сказал:
— Посмотрите-ка на плащ. Разве он многим лучше уплывшего камзола? Дайте
этому человеку денег. Если у меня нет для него работы, я должен его кормить.
Пошлите кого-нибудь из своих людей с ним в больницу, чтобы его туда
приняли.
С этим покончено, теперь снова на коней. Сцена была короткая, но каждое
слово попало в цель. Кто из зрителей не понял и не прочувствовал всего, не был
достоин такой сцены. Спасенный вежливо поклонился и произнес свою
заключительную реплику:
— Сир, — сказал он не без приятности, — я умру. Ваше величество, вы не
должны удерживать меня и мне подобных, пока не изготовляют ни сукна, ни кожи, а
полевые работы заброшены. Я изучал богословие, а потому сумею рассказать на том
свете о великой, действенной любви нашего короля Генриха.
После чего он ушел в сопровождении солдата, и всем зрителям, которых за это
время скопилась целая толпа, показалось, что он играл самую главную роль ввиду
близости его к потустороннему миру. Многие не прочь были надавать ему туда
поручений. Король представлялся рядом с ним хоть и внушительным, но
второстепенным персонажем, не способным увлечь сердца. Когда он пустил коня
рысью, люди расступились, чтобы их не забрызгало грязью, и не обнаружили ни
приязни, ни неприязни. Поэтому он пришпорил коня, под ним был серый в яблоках
конь господина де Рони, а тот ехал на лошади спешившегося солдата, отставая от
короля на полкорпуса. Небольшой отряд — шесть или семь всадников, — не
привлекая особого внимания, скоро достиг Луврского дворца. Рони попросил
аудиенции, и Генрих провел его в просторную пустую комнату; она выходила на
реку, была открыта воздуху и солнцу, апрельскому солнцу, которое прорвалось
из-за туч. Генрих сказал, шагая по комнате:
— Она будет пустовать, пока здесь не расставят моей мебели из замка в По, —
только в этой обстановке я хочу жить. Ибо моя мебель в По самая лучшая и самая
красивая, какую только мне приходилось видеть за всю мою жизнь во всех замках
королевства.
Рони, как ни были ограничены области его знания, здесь что-то понял или
почувствовал. Его господин хотел связать то сложное настоящее, в котором он
живет теперь, с более легким прошлым. Может быть, он нуждается в поддержке? И
обстановка из материнского дома должна напоминать ему, как высоко он
поднялся?
— Сир, — начал верный слуга. — Захват власти принцем крови понятен всем.
Настоящему королю не нужно украшать себя цепями и кольцами, как дворянину, не
имеющему еще ни должности, ни звания. И тем не менее, когда бы вы ни выезжали
из вашего Лувра, пусть вас непременно сопровождают несколько лиц, одетых вроде
меня. Тогда вы сами можете, если это нужно, носить старый плащ и дарить его
тому, кто наг.
Генрих удивился подобной речи, и не ее дерзости, а тому, что она была
основана на ложных предположениях. На самом деле он вовсе не оттого оказался
без всякого эскорта на берегу и на Сен-Мишельском мосту, что какой-то
самоубийца ждал от него спасения. Вместо ответа он рассказал следующее:
— Вчера я совсем один ехал верхом по дороге в Сен-Жермен. Хотел взглянуть,
действительно ли полевые работы заброшены и мои крестьяне вследствие чрезмерных
притеснений предпочитают заниматься разбоем. И тут я испытал это на себе — меня
остановили разбойники. Их главарь был не крестьянин, он был аптекарь. Я спросил
его, неужто он занимается своим делом на большой дороге и поджидает
путешественников, чтобы ставить им клистиры. Вся шайка покатилась со смеху, и
я был наполовину спасен. А когда я вывернул карманы, то меня отпустили
совсем.
Трудно сказать, был ли Рони испуган, возмущен или потрясен: во всяком
случае, лицо его осталось непроницаемым. Только молчание его длилось чуть
дольше, чем следовало. Когда король, торопливыми шагами пройдясь по комнате,
остановился перед ним и поглядел на него, Рони поспешно вынул свою докладную
записку.
Генрих стоял на месте, что было для него необычно, и смотрел в листы бумаги,
по которым все читал и читал Рони. Когда он доходил до столбцов цифр, Генрих
водил по ним пальцем, не довольствуясь тем, что глаза его и вздернутые брови
следили за каждой строкой. Когда они дошли до шести тысяч безработных
суконщиков, Генрих сказал:
— Вы правильно вывели сумму, — и так как господин де Рони утратил дар речи,
пояснил: — Мне сообщил ее человек на Сен-Мишельском мосту, некий богослов,
который из нужды пошел в суконщики, но там уже совсем нечего было есть, и без
того голодало шесть тысяч человек. Парижские красильни раньше обрабатывали в
год шестьсот тысяч кусков сукна, а теперь только шестую часть. Есть у вас эти
цифры, Рони? Хорошо, вот они стоят тут. Вы хорошо считаете. А я хорошо слышу,
особенно когда студент, который не стал суконщиком и собрался отправиться в мир
иной, рассказывает, мне о том, что творится в здешнем мире. Мы с вами, мой
друг, усердные труженики. Нам остается только поразмыслить, как сделать, чтобы
все пошло по-иному.
— Вашему величеству это известно, — сказал Рони без смирения или
подобострастия, чтобы не приравнять себя к обыкновенным царедворцам. — Вы
удивительно легко проникаете в суть вещей, я не могу похвалиться тем же. —
После чего он все-таки стал излагать свою программу, сперва в отношении
сельского хозяйства. Он требовал очищения дорог от разбойников.
— Я это пообещал и моему аптекарю, — бросил Генрих.
— Сир! Как я уже упоминал, нового я ничего не открываю. Браконьеры — те же
разбойники. Необходимо повесить несколько человек, в назидание всему
деревенскому сброду, который охотится в королевских лесах.
— А что мне сделать с дворянами, господин де Рони, если их лошади и собаки
вытаптывают крестьянский урожай? — спросил Генрих, несколько опасаясь ответа,
что видно было по его склоненной набок голове.
— Сир! Охота — исконная привилегия дворянства. Ваши дворяне-землевладельцы
только этим и пробавляются, а ведь из них вы вербуете себе офицеров.
— Надо быть справедливым, — сказал Генрих. Это могло быть истолковано и в ту
и в другую сторону. Следующие свои слова он резко подчеркнул и при этом поднял
голову: — Крестьянина давят поборы.
— Сейчас, — только и ответил Рони; перелистал бумаги и протянул королю
страницу. Генрих побледнел, когда заглянул в нее. — Так подробно я этого не
знал, — пробормотал он. — Дело плохо.
— Сир! Это не новость. Зато ново, что у нас теперь многоопытный и
мужественный король. Он испробовал на своем маленьком Наваррском королевстве,
что надо делать, а ведь тогда была война.
— Войны больше не должно быть, — решительно заявил Генрих. — Я не хочу войны
с моими подданными. Лучше я буду покупать свои провинции, даже если мне
придется просить подаяния в Англии, в Голландии. За Руан и Париж я заплатил
немало. Вы знаете — сколько и долго ли еще мы протянем.
— Что и говорить. — Рони кивнул головой; он окинул взглядом пустую комнату,
которая могла только усилить впечатление чего-то временного и непрочного.
Генрих же отбросил прочь все колебания:
— Что бы там дальше ни случилось, поборы с крестьян нужно уменьшить на
треть.
Безмолвно показал ему Рони готовый, во всех подробностях разработанный план
постепенного снижения крестьянских податей. Генрих прочел и
