— Не совсем на треть, и к тому же снижение растянуто на несколько лет. Этим
я не завоюю мое крестьянство.
Затем перед ним, словно сама собой, очутилась еще одна страница. Здесь были
приведены внутренние пошлины, они разъединяли провинции и душили торговлю
сельскохозяйственными продуктами. Из всех столбцов цифр это был самый густой.
Генрих хлопнул себя по ляжкам.
— Вот это ново. За это я возьмусь. Господин де Рони, вы нужный мне
человек.
Последние его слова были услышаны за дверью. Дверь распахнулась, на пороге
появилась бесценная повелительница; верный слуга был раздосадован помехой, хотя
и поклонился очень низко. Генрих поспешил ей навстречу. Заботы и тревоги тотчас
покинули его, он торжественно ввел ее в комнату.
— Бесценная повелительница, — сказал он, — никогда еще ваш приход не был
более кстати.
— Сир! Господин де Рони нужный вам человек, — повторила она. Ее
страдальческая улыбка болью отозвалась в его сердце, но вместе с тем и
осчастливила его. — У него к вам важные дела. Мне же просто захотелось видеть
вас.
На это он церемонно ответил ей:
— Мадам, когда вы появляетесь, каждый забывает, что хотел сказать, даже
господин де Рони.
— Сир! — воскликнул господин де Рони. — Вы опередили мое признание. Стул для
мадам! — закричал он и, не дожидаясь слуги, сам бросился за стулом.
Возвратясь в комнату, он застыл на месте и едва удержался, чтобы не
отвернуться. Король тем временем преклонил колено, поставил на него ногу
бесценной повелительницы и гладил ее. Умный Рони понял, что должен одобрить и
это. Он подал стул, и Габриель опустилась на него. Она протянула королю руку,
он встал. И как ни в чем не бывало вернулся к прежнему разговору:
— Вот это ново, господин де Рони. Зерно не будет иметь твердой цены, покуда
провинции отделены друг от друга пошлинами. Я их отменю.[48. — Зерно не будет иметь твердой цены, покуда провинции отделены друг
от друга пошлинами. Я их отменю. — Речь идет о попытках упорядочения
экономической жизни страны, парализованной феодальной раздробленностью, которые
были частично осуществлены в правление Генриха IV.] В одной провинции голодают, а рядом, в другой, крестьянин
ничего не получает за излишки. Я отменяю пошлины. Я желаю, чтобы во всей стране
товары обращались свободно.
Рони открыл было рот, но Генрих жестом остановил его:
— Транспорт, хотите вы сказать. Его нет. Я его налажу. По всем большим и
проселочным дорогам будут с утра до ночи ездить фуры, и лошади будут сменяться
каждые двенадцать-пятнадцать миль. — Он постучал по переплету докладной
записки, которую Рони захлопнул, словно она уже больше не была нужна. — Здесь
это есть, — одобрительно сказал Генрих.
— Да, сир! Здесь это есть, но на другой странице, вы ее еще не видели. Ваш
ум окрылен. Перо моего писца медлительно.
— Что вы о нас скажете, мадам? — спросил Генрих.
Габриель подперла щеку одним пальцем своей прекрасной руки и молчала.
— Мы здесь задумали работу лет на десять. Бог знает, суждено ли нам увидеть
ее конец, — сказал он и неожиданно перекрестился. — Но мы начнем ее, —
воскликнул он радостно. — Сегодня же начали бы, если бы наскребли первую тысячу
экю на уплату всего этого.
— Сир! Ваши финансы могут быть улучшены, — спокойно и уверенно произнес
господин де Рони. Генрих и Габриель насторожились.
— Если у вашего величества нет денег и даже нет рубах, то причиной тому
всеобщая неурядица, злоупотребления всякого рода, обман и расточительство без
конца, щедрость без удержу. — По мере того как он говорил, душевное спокойствие
покидало его. — Управление вашей казной прошло все ступени беззакония, от
простого мошенничества до беззастенчивой раздачи общественных доходов власть
имущим, которых я могу назвать, хочу назвать и которые все тут у меня
поименованы. — Он с силой ударил по переплету. — И я не успокоюсь, пока они не
будут разжалованы и наказаны.
Тут и Габриель и Генрих обратили внимание на его глаза, они стали темными и
буйными. Удивительные, точно наведенные краски его лица слились от внутреннего
волнения. Им обоим еще не случалось видеть это. Перед ними был другой Рони, не
повседневный, но, возможно, этот и был настоящий. Габриели стало страшно, она
чувствовала: этот мне никогда не простит. Генрих был поражен и очень
заинтересован своим верным слугой. Он понял яснее, чем когда-либо, что
преданность и вера — чувства не малые и во всей своей полноте не могут
существовать в человеке между прочим. Они — подлинная страсть. «Каменный
рыцарь, который сошел с соборного фасада, ожил теперь, да как еще ожил. Если бы
дать ему волю, он впал бы в неистовство. Необузданное правдолюбие может стоить
ему жизни, это его дело. Мне же оно в конечном итоге может нанести больше
ущерба, чем все воры, вместе взятые. Надо быть осторожнее с каменным
человеком!»
— Друг мой, — сказал Генрих. — Вашу преданность и стойкую веру я знаю
хорошо, много лучше, чем все столбцы ваших цифр, и намерен употребить их на
пользу себе и своему королевству. Работа вам обеспечена до конца ваших дней, но
всех денег, которые застревают в моем финансовом ведомстве, вы никак выудить не
можете.
— Могу, — заверил Рони почтительно, совсем успокоившись; у него опять были
голубые глаза и девические щеки.
— Каким образом?
— Рискуя собственной головой.
Больше он ничего не добавил, но ему можно было верить.
Генрих:
— Ну, хорошо. Покажите мне ваше ближайшее поле сражения и кого вы
собираетесь побить.
Рони:
— Многих, и именно там, где они чувствуют за собой право; ибо наибольшие
злоупотребления совершаются законным путем. Пошлины на соль отданы на откуп. В
государственную казну едва поступает одна четверть. Остальное идет на
обогащение весьма немногих господ и дам. Они распределили между собой паи, но
не сделали ни одного взноса. Сир! Вы даже не поверите: в этом замешан сам
главноуправляющий вашим финансовым ведомством, господин д’О.
— Всего лишь О. — Генрих загадочно усмехнулся, бросив взгляд на Габриель. —
Пузатый малый или был пузатым. Теперь он, вероятно, совсем высох.
— Разве вы не знаете, господин де Рони? Он при смерти, — подхватила
Габриель.
Нет. Для человека из арсенала это была новость. Он проводил дни в расчетах.
Но удивление его длилось недолго, он сказал:
— Надо наложить арест на его имущество, как только он умрет. Такого рода
люди вместе с жизнью теряют и сообщников, которые могли бы заступиться за
них.
— Об этом надо подумать, — сказал Генрих, который решил думать как можно
дольше. — Вы сами понимаете, господин де Рони, что нам не следует забегать
вперед и перехватывать работу у других, даже и у смерти.
На это каменный рыцарь с собора, человек из арсенала, не ответил ни слова.
Генрих не прерывал молчания. Прервала его Габриель, ее голос прозвучал, как
звон колокольчика.
— Сир, — произнесла Габриель д’Эстре. — Я прошу о милости. На место того,
кто должен умереть, поставьте господина де Рони.
Больше Габриель ничего не сказала и ждала. Господин де Рони, к сожалению, не
был ей другом, она это знала. Но ведь король сказал ему: «Вы нужный мне
человек», а в начале новой власти те, в чьих она руках, должны действовать
заодно. Их и так до сих пор всего трое, трое в пустой комнате. Глаза женщины
стали особенно красноречивы, они взывали к слуге короля: нам друг без друга не
обойтись. Я помогаю тебе. Помоги мне!
Невозмутимый Рони думал: «Галиматья. Ты, моя красавица, никогда не будешь
королевой. Я же работаю и достигну своей цели, как бы далека она ни была».
Генрих не сказал ничего или сказал очень много. Он взял руку своей бесценной
повелительницы и поцеловал ее.
Лихорадка
День начался назидательно. Король прослушал мессу в церкви позади Лувра,
колокол ее был самый гулкий в Париже. Как грозно он гудел, когда адмирал
Колиньи… ну, об этом ни слова. Король был погружен в молитву, когда кто-то
шепнул ему на ухо, что умер кардинал Пеллеве[49. — Пеллеве Никола де (1518–1594) — французский кардинал,
сторонник партии Гизов и враг Генриха III. Впоследствии по назначению папы
Климента VIII — архиепископ Реймский.]. Тот был председателем Генеральных штатов и сторонником
Испании. После перехода власти в руки короля кардинал свалился в горячке, он
кричал:
— Захватить его! Захватить его!
А вот теперь он умер. Перед тем как покинуть церковь, король приказал
помолиться за кардинала. Он хотел прибавить: «И за упокой души господина адм…»
Но даже додумать до конца это имя не решился.
Во время краткого пути во дворец кое-кто из придворных отважился упрекнуть
его за мягкость и снисходительность. Врагам надо мстить: этого ждут все, без
этого нельзя. К тому, кто не мстит, нет уважения. Король изгнал сто сорок
человек — кого из королевства, а кого только из столицы. Ни одной казни, — кому
это внушит почтение, кому даст острастку? Господин де Тюренн, влиятельный
протестант, будущий глава герцогства Бульонского, пограничного владения на
востоке, — Тюренн настойчиво предостерегал короля от изменников и имел на то
основания, ибо впоследствии изменил сам, подобно многим другим. Генрих ответил
ему, а также своим католикам:
— Если бы вы и все, кто говорит, как вы, ежедневно от души творили молитву
Господню, вы бы думали по-иному. Я признаю, что все мои победы от Бога; я их
недостоин; но как Он прощает мне, так и я должен позабыть все проступки моего
народа, должен быть к нему еще снисходительней и милосердней, чем до сих
пор.
День начался назидательно. Кстати, это было воскресенье, и светило первое
апрельское солнце. Вся работа стоит, работают, пожалуй, только в арсенале.
Генрих приказал оповестить свою кузину, герцогиню де Монпансье, о том, что
посетит ее. Было восемь часов, в десять он намеревался прибыть к ней. Нельзя
сказать, что это его намеренье было вполне назидательно. Порой он с некоторым
злорадством думал о фурии Лиги; верно, и она кричала, чтобы его захватили.
Кричала только в стенах своего дома, а не для улицы. Она не могла уже с балкона
подстрекать преклонявшихся перед ней школяров к убийству короля. Не смела
больше соблазнять своей величественной красотой грязного, плюгавого монаха,
чтобы он пошел к королю и вонзил в него нож. Генрих ни на минуту не забывал,
что именно так она поступила с его предшественником.
Он знал наперед, что его посещение не будет одобрено, а потому придворные,
которые должны были сопровождать своего государя, узнали об этом в последнюю
минуту. Да и ему собственное намерение было не вполне по душе; не годится,
чтобы его друг, бывший король, видел это оттуда, где теперь находится. С другой
стороны, он считал посещение фурии милосердным и вместе с тем умным поступком.
Роду Гизов никогда уж не взойти на престол, почему же не пощадить и не
умиротворить их, как других своих подданных. Но больше всего влекло его и под
конец взяло верх над последними колебаниями это самое злорадство. Былая фурия,
сознающая свое бессилие, зрелище, надо полагать, комическое, да и дрожит она
тоже порядком, иначе быть не может, хотя он в первый же вечер после своего
вступления велел уведомить ее, что ей нечего опасаться. Вот это и решило дело —
именно сегодня. Он хотел доставить себе воскресное развлечение, которое,
кстати, считал назидательным.
Но герцогиня, — чего Генрих никак не ожидал, — потеряла тем временем
рассудок, правда, не вполне открыто, не для света и тех немногих, что еще
остались ей от света. Когда кто-нибудь приходил, она становилась той же гордой
дамой, какой была раньше; только никто не хотел навлекать на себя подозрения
из-за нее: так было уже незадолго до въезда короля в столицу, а теперь тем
более. Ее залы пустовали, все отреклись от противницы нового государя, боясь
быть застигнутыми у нее, когда
