перестала смеяться и вдруг очутилась в седле с господином де Лионном.
— Блеклый Лист! — воскликнул Генрих. — И с нами случалось то же, когда мы
были красивы, без желтизны в лице.
— Сир! Я давно позабыл те времена, — уверил его Бельгард; между тем они уже
выехали в открытое поле. Вокруг стояло несколько хижин, крытых соломой;
крестьяне по-воскресному собрались перед одной из них. Длинный стол был
сколочен из двух досок на трех чурбаках. Стаканы были пусты, но голоса громки.
Они пели и не умолкли, когда кавалеры спешились.
— Гей! — закричал обер-шталмейстер короля. — Ну-ка, олухи, прогуляйте наших
лошадей.
Все обернулись, многие отозвались, но без особого почтения.
— Мы тут у себя дома, — сказал один.
Другой:
— Пока ваши сборщики не отнимут у нас последний кров.
Король незаметно уселся за общий стол. Он произнес свое обычное проклятие,
хорошо известное по всей стране; тут кое-кто из крестьян взглянул на него.
— А вы не отдавайте — крикнул Генрих, — Не то они в конце концов и меня
оставят без крова.
Все молчали, сжимая узловатые кулаки над тарелками; даже их спины, их плечи
выражали безмолвие. У стариков шерстяная одежда грязного цвета прикрывала
скрюченные тела, — следствие многих лет и десятилетий однообразного труда,
тягот и неизменной приниженности в движениях и походке.
Те, что не повернули головы к королю, искоса поглядывали то на него, то на
свои собственные беспокойные кулаки. У одних глаза бегали по сторонам, другие
непрерывно кивали головой; все это не вязалось с обычными представлениями о
подлинной жизни, скорей это были карикатурные фигуры и образы, порожденные
бредом. Король встал, ища прохлады в тени орешника. Несколько придворных вместе
с Бельгардом держались поближе к нему, ибо положение казалось им ненадежным.
Спас положение господин де Лионн, если предположить, что его нужно было
спасать.
Он вышел из-за куста вместе с красивой девушкой, которая раньше сидела с ним
на лошади. Они явно прятались в кустах; однако сейчас господин де Лионн вел
молодую крестьянку за кончики пальцев, точно придворную даму; и так они,
улыбаясь согласной улыбкой, приближались к столу и к самому молодому из мужчин,
толпой окружавших стол. Этот юноша еще совсем не был искалечен работой, он был
статен, как дворянин, хоть и лишен той гибкости, какая дается игрой в мяч и
фехтованием, несколько тяжеловесен и медлителен. Его недостатки сказались
сразу: когда он набросился на господина де Лионна, тот без труда удержал его,
неожиданно обнаружив железную силу. Но при этом не утратил ни грации, ни
вкрадчивости манер. Он снял шляпу перед молодым крестьянином, который снова
плюхнулся на скамью. Он сказал, что имеет честь доставить ему его невесту, ибо
всегда печется о том, чтобы ни у одной женщины не было на дороге неприятных
встреч.
Старики, сидевшие вокруг, одобрительно кивали. Парня, который продолжал
злобствовать, господин де Лионн в шутку вызвал на кулачный бой и заранее начал
наносить удары в пространство, что представляло неотразимое зрелище, веселое,
юное, вполне благонравное. Теперь смеялись все; господин де Лионн
воспользовался успехом, чтобы попросту обнять молодого крестьянина, тот не
противился. Общественное мнение требовало, чтобы он также ответил объятием,
которое заставило себя ждать только вследствие его медлительности.
Генрих сказал своему обер-шталмейстеру:
— Блеклый Лист, и все-таки ты мне милей. Это первый вполне безупречный
человек, которого я вижу. И когда я его вижу, мне делается страшно.
Один крестьянин, уже в летах, вытащил из-под скамьи одеревеневшие ноги. Он
встал, чтобы рассмотреть короля. У него у самого были сутулые плечи, узловатые
руки, висевшие, как плети, и скорбное лицо шестидесятилетнего человека, который
никогда по-настоящему не радовался жизни. Король спросил крестьянина:
— Сколько тебе лет?
— Государь, — ответил крестьянин. — Я тоже спросил у одного из ваших людей,
сколько вам лет, годами мы равны.
— И еще в другом мы равны, — сказал король. — Жизнь одинаково не пощадила
нас. На наших лицах, на твоем и моем, много написано забот и трудов.
Крестьянин помолчал, прищурившись, потом сказал:
— Это верно.
Он подумал, хотел заговорить, но медлил. Король не торопил его. Глаза у него
были широко раскрыты, брови подняты, он ждал.
— Сир! Пойдемте, — предложил крестьянин. — Идти недалеко, только до
ручья.
Господину де Бельгарду, который хотел следовать за ними, король жестом
приказал остаться; сам он двинулся вперед. Крестьянин подвел его к берегу,
здесь вода была гладкая, как зеркало. Король наклонил над ней лицо, оно так и
пылало, он охотно погрузил бы его в воду. Между тем оно начало пухнуть, в
отражении казалось, что оно распухает на глазах, хотя он понимал, что это
обман, что на самом деле болезнь давно исподволь подкрадывалась к нему. У
крестьянина был теперь глубокий, проникновенный взгляд. Он заговорил:
— Сир! Скачите немедленно в свой королевский дворец. Ибо вам суждено либо
умереть, либо выжить, как будет угодно Господу.
— Для меня и для тебя будет лучше, если я выживу, — сказал Генрих и
попытался засмеяться. Лицо не повиновалось ему; из всех впечатлений дня это
было самое досадное. В ту же минуту он услышал храп, храп сытого брюха, и это
тоже вызвало в нем досаду.
— Что это такое?
Крестьянин пояснил:
— Человек, который ест за шестерых.
Генрих не понял. Он в первый раз увидел у крестьянина веселую улыбку.
— Как? — спросил он. — Ты радуешься, что человек ест за шестерых, когда тебе
не хватает на одного!
Вместо ответа крестьянин показал королю бугор, поросший травой; за ним
вздымалось и опускалось громадное брюхо. Крестьянин перешагнул бугор и принялся
трясти спящего.
— Кум! — крикнул он. — Кум-прожора! Вставай! Король хочет посмотреть на
тебя.
Прошло немало времени, пока тот поднялся. Взорам представилось гигантское
туловище и лицо людоеда. Над густыми бровями совсем не было лба. В пасти и
защечных мешках поместился бы целый запас пищи, глаза заплыли жиром. Туша еле
держалась на ногах, так ее клонило ко сну.
Король спросил:
— Это верно? Ты можешь есть за шестерых?
В ответ раздалось хрюканье.
Крестьянин подтвердил:
— Конечно, может. Он сожрал все, что у него было, теперь мы кормим его. Вот
и сейчас он будет есть за шестерых. Беги, кум! Покажи себя королю.
Туша пришла в движение, а земля задрожала от ее топота. Крестьяне за длинным
столом встретили ее взрывом восторга, некоторые даже снова затянули песню. И,
услышав, что тот опять готов есть за шестерых, они вмиг притащили все, что
нашлось у них дома. Не успели присутствующие оглянуться, как доски стола уже
гнулись под тяжестью окороков, сала, яиц, а пустые стаканы исчезли за
громадными кувшинами. После этого отощавшие, сгорбившиеся от работы люди
окружили мясную тушу и принялись подталкивать ее и усаживать за стол. Между тем
король подал знак, придворные разогнали олухов, и король резко окликнул
брюхо:
— Вот как ты объедаешь моих крестьян! Есть за шестерых — это ты умеешь. А
работаешь ты тоже за шестерых?
Брюхо прохрюкало в ответ, что оно, конечно, работает соответственно своему
возрасту и силам. Легкая ли работа переваривать пищу, когда тебя заставляют
есть за шестерых?
Король снова подал знак, тогда несколько человек из его придворных взялись
за хлысты, набросились на мясную гору и принялись гонять ее по кругу. И как же
она умела бегать, когда было нужно! Крестьяне выли от смеха, но король отнесся
к делу серьезно. Весь красный, опухший, он кричал им, что его королевства не
хватит на прокорм таких бесполезных обжор.
— Если бы у меня было много таких, как ты, — крикнул он толстяку, когда тот
под ударом хлыстов пробегал мимо, — я бы вас перевешал. Из-за вас, негодяев,
мое королевство чуть не погибло от голода.
Хотя в нем и кипел гнев, ему вдруг стало холодно; его знобило, и он решил,
что это от поднимающегося тумана. Перед тем как сесть на коня, он приказал
крестьянам самим опустошить весь стол; однако понял по их лицам, что они не
послушаются. А снова отдадут все, что урвут у себя, своему прожорливому
чудовищу, которым гордятся. Король в раздражении поскакал прочь.
— Тебе холодно, Блеклый Лист?
— Сир! У нас у всех застыли ноги на сыром лугу.
Большинство придворных не могли сразу отыскать своих лошадей, они тронулись
в путь много позднее короля и его обер-шталмейстера. Последним был господин де
Лионн. Он ждал, когда уедут остальные. Прикрытый кустарником, он поглядывал на
крестьян; они все еще не могли опомниться от того, что король приказал им
съесть все самим. Господин де Лионн посадил в седло ту самую девушку, с которой
приехал, и вначале вел лошадь на поводу, чтобы она шла спокойно и тихо.
Когда Генрих добрался до Лувра, ему пришлось признать, что он болен. Он
видел все, как в тумане, и знал, что будет говорить бессвязно, если заговорит.
Он лег, врачи проделали над ним все, что полагалось, после чего чрезмерная
раздражительность перешла в безучастие. Вечером в комнату вошел Бельгард,
растерянный, возмущенный, и тотчас заговорил:
— Сир! Господин де Лионн…
— Слишком безупречный человек, — прошептал Генрих. — Мне стало страшно.
— Сир! И недаром. Ибо он, свернув в сторону от дороги, вспорол девушке живот
и в открытое чрево поставил ноги, чтобы согреть их.
— Только этого сегодня не хватало, — прошептал Генрих. — У него не было сил,
чтобы выразить возмущение. С трудом он присовокупил:
— Предать его моему суду, будет публично четвертован.
— Сир! Он дворянин, — сказал Бельгард слишком громко и даже поднял руки над
головой, так непостижим был приговор.
— А ты разве не дворянин? — спросил король Генрих беззвучно, но широко
раскрыл глаза. Бельгард опустил глаза и тихо удалился.
Немного погодя больного посетила его милая сестра, мадам Екатерина
Бурбонская. Ее разбудили, врачи нашли состояние ее милого брата опасным. Когда
она увидела его лицо, слезы полились у нее из глаз, ибо оно было неузнаваемо.
Но первый камердинер, господин д’Арманьяк, стоя в ногах кровати, знаком показал
ей, что государь шевелит губами и что-то хочет сказать. Сестра нагнулась над
ним; скорее угадала, чем расслышала; опустилась на колени и вместе с ним тихо
запела псалом. День окончился, как и начался, назидательно.
Любовь народа
Он одолел болезнь много скорее, чем можно было ожидать, всего через семь с
половиной дней, ибо она была лишь данью, которую тело платило духу после нового
решительного поворота в жизни. Уже через месяц после болезни, едва собравшись с
силами, Генрих должен был выступить в поход. Из Нидерландов вторглись испанские
войска, на этот раз под начальством некоего графа Мансфельда; но истинным
вдохновителем всех посягательств на королевство по-прежнему оставался Майенн из
дома Гизов, причем на его стороне было большинство влиятельных вельмож. Король
в Париже; столица в его руках, эта весть повсюду производит огромное
впечатление. Города и провинции сдаются ему за одно это, а некоторые
губернаторы — за наличные деньги. Упорствуют только большие вельможи, которые
слишком много наживают на слабости королевства и бедственном положении обоих,
короля и его народа. Они не могут смириться. На их счастье, король все еще
отлучен от церкви. Пока папа его не признает, что случится не скоро,
сопротивление ему может почитаться богоугодным делом.
Король осадил крепость Лаон и в то же время вел бои с наступавшей армией,
которую послал дон Филипп, хотя и был заражен. Не могут смириться, пока совсем
не сгниют. А потому смелее вперед! Генрих доказал, что силы его восстановлены.
Среди трудов и опасностей он писал прелестной Габриели очень живые письма,
подобных она никогда от него не получала. Она даже заподозрила, что ему не
менее приятно и легко любить ее на расстоянии: она почувствовала ревность к его
тоске и к своему изображению, которые всегда были с ним. Сын, который вскоре
должен
