если не иных столь же грозных событий. Отец, там вдали, мысленно носил его уже
на руках, когда мать еще только ждала разрешения от бремени. Он настолько
заполонил ее своими письмами, что у нее не оставалось места для мрачных мыслей.
Так она родила ему его Цезаря.
Когда счастливая весть долетела до него, был прекрасный день июня месяца. В
прошлую ночь Генрих излазил все склоны Лаонского холма, ища, откуда бы
атаковать крепость. Теперь он смыл с себя грязь и поскакал в лес на свою ферму.
Он знал ее с детских лет, она принадлежала к внешним владениям его былого
маленького королевства Наварры. Он некогда ел там землянику со сливками, и ему
захотелось еще раз полакомиться ею, когда сердце его полно счастья оттого, что
у него есть дитя. Теперь все это звалось Цезарь: счастье, дитя и собственное
сердце.
Встав от послеобеденного сна, он, как мальчик, взобрался на сливовое дерево,
там его и нашли. Неподалеку отсюда по воздуху летают другого рода сливы.
Неприятельская конница появилась поблизости, должно быть, готовит ему такое
угощение, которое переварить нелегко. На коня, на коня, — и подоспел он к Лаону
как раз в ту минуту, когда пал его маршал Бирон. Вот лежит этот человек, он с
давних пор был сухощав и суров, теперь же стал дряблым и беспомощным, как
бывает, когда близка смерть. Ее близость Генрих безошибочно узнает у солдат;
сразу видит, где ее еще можно отвратить, а где нет. Он поднимает голову и плечи
своего Бирона с земли, которая вскоре его покроет. Они смотрят друг на друга,
в глазах предельная скорбь прощания и конца. Мы были врагами: вот почему с тех
пор так крепка наша дружба. Не забывай меня, ты не можешь меня забыть. Не
забывай и ты, там, куда тебя призывают. До свидания. Но нет. Какими глазами мы
можем вновь увидеть друг друга, когда эти скоро превратятся в прах. Генрих
упорно глядел в них, пока взгляд их не застыл и не помутнел.
В один и тот же день он получил своего Цезаря и потерял своего Бирона. Ясно
ощущает он непрерывную смену, против натиска которой мы обороняемся и должны
держаться стойко. Сыновья, идите за нами следом: я приближаю вас к себе, вы
утверждаете меня. Бирон оставил при войске своего сына, король призвал его к
себе.
— Маршал Бирон, — обратился он к сыну; так узнал тот, что наследовал звание
отца. Он этого и ждал. Однако поблагодарил подобострастно; увидев, что король
плачет, он, словно по приказу, разразился диким воем. Он был необычайно
мускулист и вовсе не сухощав, но суров. Он еще когда-нибудь покажет королю свою
верность. А сейчас он скорбел и стенал, что, собственно, не подобает сильному
тридцатипятилетнему мужчине, — стенал до тех пор, пока король не остановил его,
заговорив о жалованье, которое полагалось ему как маршалу Франции. Здесь
Бирон-сын перешел к торгу. Он отстаивал свои притязания всеми доступными ему
доводами.
— У вас есть враги, — доказывал он королю. — Я могу своими руками удушить
любого человека. Что, если бы я был против вас! Сир, вы можете почитать себя
счастливым.
Что это — просто глупость или дурное воспитание? А может быть, хитрость?
Король хотел видеть в этом только бахвальство удачного создания природы,
которое кичится своими незаурядными физическими достоинствами. Когда же Бирон
сослался на свое влиятельное родство, король принял это как напоминание. Ибо
он, король Генрих, был призван и намерен ополчиться против родства и кумовства
сильных мира и по возможности умалить их влияние во имя блага своего народа и
королевства. Бирон-сын об этом понятия не имел. Генрих приглядывался к нему.
Круглая голова с низким лбом напоминала ему крестьянина, который ел за
шестерых, — знакомство, состоявшееся во время приступа лихорадки. И все-таки,
несмотря на злобную тупость, это голова дворянина, сына старого товарища. В
этом человеке Генрих любил его отца и потому, обняв его, обещал все, о чем тот
просил.
В июле крепость Лаон сдалась королю, потому что была к этому вынуждена; но
Амьен и несколько других городов при первом же случае последовали примеру
Лаона. А когда испанцы, или те, кого так называли, были снова изгнаны, король
вернулся в свою столицу и в объятия прелестной Габриели. Подле ее кровати
стояла колыбелька, это поразило его. Правда, мысленно Генрих уже прижимал к
себе своего сына. Здесь он увидел его воочию, — возглас удивления, и отец
торопливо ухватился за кресло, ему стало дурно — от радости, конечно, от
радости. А если подумать, еще и оттого, что этот крепкий, здоровый мальчуган —
его сын, который должен обеспечить ему будущее и дальнейшую жизнь за пределами
его собственного существования; и то и другое прежде было под сомнением. Вот
какая мысль задним числом потрясла отца.
Сидя у колыбели, он думал о том, что до сих пор один и, в сущности, без
видов на будущее одолевал многие великие трудности и что все это легко могло
пойти насмарку: достаточно было какой-нибудь пули. «Теперь — другое дело.
Впредь нас будет двое». Это он все время твердил себе, наконец заговорил об
этом вслух, меж тем как мать терпеливо ждала, что он скажет; ведь сама она была
лоном его счастья, хотя счастье его выходило за пределы ее понимания. Он
бормотал про себя:
— Большой и крепкий. Теперь меня никто не одолеет.
Роняя скупые слова, он в то же время мысленно пробегал всю свою жизнь,
особенно юность. Королева, его мать, с ранних лет закаляла его. Сам он, сын
больной женщины, не был от рождения большим и крепким, выносливым его сделала
она. Это пригодилось ему, когда он в походе спал на голой земле и скакал
навстречу врагу, всегда навстречу врагам, чаще всего в борьбе за королевство.
Битвы, осады, кровь, грязь, враги оступаются, падают, я же стою. А ты, мой
сын?
Вопреки собственному опыту отец обещал своему крепышу сыну, что ему легко
будет житься, без врагов, без преград, в мире и радости, в упроченном
королевстве, среди народа, который любит нас. «Всего этого добьюсь я, мой сын,
и завоюю нам любовь народа». Он взял ребенка из колыбели, поцеловал его и
протянул матери, чтобы она тоже его поцеловала. При этом он поклялся, что они
скоро обвенчаются. Первое, что не терпит отлагательства: ее развод с господином
де Лианкуром, затем его собственный — с принцессой Валуа. Папа вынужден будет
согласиться. Ничего другого ему не останется, если король Франции и победитель
Испании пригрозит снова перейти в протестантство.
Папа снимет отлучение, собственноручно приобщит послов короля святых тайн.
Он даст развод королю, соединит его с его бесценной повелительницей и прикажет
всем верующим повиноваться ему. Все это еще весьма гадательно, но сейчас
кажется, будто все уже свершено. Ибо у короля есть сын, он носит его на руках;
от этого многое становится легче и ладится без помех. Такая счастливая была эта
ночь, и таково было упоение — даже в объятиях прелестной Габриели он никогда не
испытает подобного.
Но сперва прелестной Габриели нужно выздороветь. Кроме прошения в амьенскую
консисторию, которой подсудны она и господин де Лианкур, никаких шагов не
предпринимается, пока красота ее полностью не будет восстановлена и она с
королем не совершит торжественного въезда. Ему необходимо вступить во владение
столицей не тайком, на рассвете, а открыто, во всем величии. Ему не очень
хотелось превращать в мишурное зрелище то, чего он добился нешуточной ценой. Но
надо, чтобы бесценная повелительница совершила въезд вместе с ним: отсюда такое
рвение. Двор, конечно, это понял.
Никто не противоречил ему. И при дворе и в городе об этом почти не
шептались; все были ошеломлены дерзостью короля. Со своей возлюбленной желает
он красоваться перед нами и перед простым людом. До всех других дворов и
народов долетит весть, что король сделал свою подругу участницей такого
торжества и решил возвысить ее до себя. На первую ступень трона прекрасная
д’Эстре уже поднялась, подарив королю сына. Вспомнить только, что за пятьдесят
лет ни один король Франции не дал такого доказательства своей мужской силы! На
вторую ступень прекрасная д’Эстре тоже занесла ногу. Надо быть настороже и дать
отпор! Надо держаться дружно, а то можно в самом деле получить в королевы
уроженку своей страны.
Таково было ходячее мнение. В сущности, с ним соглашались все, даже и сама
Габриель. Ей было не по себе, особенно накануне торжественного въезда, ее
возлюбленный повелитель назначил его на пятнадцатое сентября. Четырнадцатого
тетка де Сурди почти ее не покидала. Госпожа де Сурди сама примеряла на нее
все, что она завтра должна надеть: платье, драгоценности, блеск и богатство,
достойные государыни, а для простых смертных небывалые.
— Ни одна женщина нашего звания никогда так не была одета, как ты, — сказала
тетка. Племянница отвечала:
— Мне страшно. — Крупный алмаз выпал у нее из рук.
— Дура, — сказала тетка.
Она стала раздражительна, потому что, как ни странно, госпожа де Сурди тоже
оказалась в интересном положении: может быть, от своего тощего друга Шеверни, а
может статься, и еще от кого-нибудь. Надо сказать, она завидовала царственному
великолепию Габриели, гляделась вместе с племянницей в большое зеркало и
находила, что у нее самой тело не менее ослепительной белизны. Платье из
черного шелка еще ярче оттеняло бы цвет ее кожи. Сплошь расшитое сверкающими
каменьями, оно держалось на широких и плоских фижмах, колебалось вокруг стана
соблазнительными волнами и подчеркивало красоту форм, вместо того чтобы
скрывать их. Госпожа Сурди была убеждена, что и ее собственные формы выдержали
бы такое испытание. Спереди из широкого разреза поблескивала юбка, густо
затканная серебром и покрытая длинными жемчужными гирляндами со звездами из
драгоценных камней. Тетке очень хотелось стукнуть племянницу по затылку. Она
была первой из многих, которым завтра предстоит краснеть от вожделения и
бледнеть от зависти.
Пока что она старалась окончательно запугать Габриель, хотя красавица и без
того была смущена.
— Тебе следовало бы захворать в нужную минуту, моя красавица, — сказала
она. — Такую чрезмерную расточительность не следует выставлять напоказ. Это
опасно не только для тебя, но и для всех нас. Господин де Рони подсчитает,
какую ценность в переводе на деньги представляет весь твой наряд. К королю
привели обратно его лошадей, потому что их нечем было кормить. Вот и
подумай!
Габриель насквозь видела мадам де Сурди. Несмотря на внутреннее смятение,
она сказала твердо:
— Мы с господином де Рони нужны друг другу. Он будет помогать мне, как я
ему.
И хотя тетка продолжала ее предостерегать, Габриель решила, что сегодня же
вечером уговорит короля ввести господина де Рони в финансовый совет. А в тот же
вечер король вместе с ней сел в карету, о чем никто не должен был знать, и даже
имена путешественников сохранялись в тайне. Путь этой четы лежал только до
Сен-Жермена. Когда они прибыли, старый дворец чернел в зареве заката. Прежний
двор когда-то обитал здесь, и то же зрелище чернеющего пламени встретило
некогда маленького мальчика: далекий и чуждый, прибыл он сюда со своей матерью
Жанной. И именно отсюда совершится завтра торжественный въезд в столицу
королевства.
— Вашу руку, мадам, мы дома. Всюду, куда ни ступим, будем мы отныне
дома.
Он это произнес, выходя из кареты, ибо он прекрасно чувствовал, что Габриели
не по себе. Это первый королевский дворец, в котором ей предстоит провести
ночь. Ей не по себе, она разделяет общее мнение, что это слишком
