Представление о королевском сане основано у всех на суеверии, королю Генриху
никогда не будет прощено, что у него представление иное. Он хочет разгладить
морщины на изящном узком лбу женщины, родившей ему сына. Обхватывает ее лоб
руками. Но Габриель закрыла глаза, ее дрожь усилилась, и, не открывая глаз, она
попросила, чтобы он оставил ее нынешней ночью одну.
Вот когда он должен бы одуматься, а вместо этого торжественно въехал в
столицу и остался всем доволен. Был вечер, пламя факелов полыхало по узким
улицам, взвивалось над толпами народа, ввысь к разукрашенным домам. Даже на
фронтонах и выступах зданий висели люди. Да здравствует — раздавалось снизу и
сверху. Да здравствует король, и король — это он, на серой в яблоках кобыле, и
грудь его обтянута серым шелком, затканным золотом. На этот раз на нем шляпа с
белым султаном, ибо теперь водворен мир, и народ — одно со своим королем.
Вокруг и впереди него шагали в полном составе гарнизоны Манта и Сен-Дени
вместе с городскими старейшинами и советниками, которые в случае чего могут
стать заложниками, а посему да будет мир и да здравствует король! Между тем
некогда восторженное неистовство бушевало вокруг другого коня, на котором сидел
серебряный рыцарь, серебряный и белокурый, и в мыслях у него была только
смерть. Кровопролитие, измена, долгие годы фанатической смуты, пока любимый
герой этого города сам не пал жертвой убийства. Не будем вспоминать о покойном
герцоге Гизе, не то любовь народа показалась бы сегодня куда слабее, что могло
бы нас опечалить. А мы радостно отдаемся своему служению. Особенно радостно
нужно служить во имя любви народа.
Вместо кровожадного любимца толпы мы предлагаем всеобщему лицезрению
прекраснейшую из женщин — прекраснее ее не было никого во веки веков. Ее
носилки двигались впереди всех, впереди короля, его войска, придворных,
городских советников, сановников. Впереди, на некотором расстоянии, двигались
носилки, их несли два мула в красной сбруе, окружены они были ротой стрелков.
Занавески из красного узорчатого шелка были отдернуты; кто желал, мог умиляться
застенчивой улыбке женщины. Она не горда, говорили одни. Она подарила королю
сына. Ну, разве похожа она на распутное создание ада, как ее называют. Другие
возражали: ее одежда чересчур роскошна, это не годится. Довольно взглянуть на
лица женщин. Кем нужно быть, чтобы противостоять такой дружной зависти. А вот
она противостоит, отвечали на это. Так угодно королю. Она его сокровище, его
гордость, и она честь его.
Это говорили законоведы его парламента, в то время как он сам со всем
шествием направлялся к церкви Нотр-Дам. Он кланялся всем, кто его
приветствовал, и каждому, кто протискивался вперед, чтобы рассмотреть его и его
повелительницу. Шляпа с белым султаном чаще была у него в руках, чем на голове.
Три красивые женщины в трауре стояли у окна, им он поклонился очень низко. На
мощеной площади перед собором Богоматери его гуманисты говорили: все-таки он
привел нас к победе, и вот наконец настало наше время. Однако сами видели, что
они, как и их король, успели меж тем поседеть. Они говорили: власть и
могущество приходят поздно, чтобы люди умели лучше пользоваться ими. И все они,
более ста человек в красных мантиях, двинулись ему навстречу.
После «Те Deum» снова составилось шествие, но теперь оно уже не привлекало
такой толпы зрителей, как раньше; было восемь часов, самое время ужинать.
Король добрался до своего Лувра почти в одиночестве. Остальные раньше
разбрелись по домам. Когда ему принесли ужин, он почувствовал, что зябнет.
Холодно в старом дворце!.. Его могло бы согреть присутствие бесценной
повелительницы. После публичной торжественной церемонии, в которой впервые
участвовала Габриель, им обоим, естественно, нельзя было проводить вечер
вместе. Но, может быть, и возлюбленная зябнет в своем доме? Каждый из них
одинок, а что думает она о своем величественном появлении перед парижским
народом?
Хорошо бы узнать, как ей кажется — действительно ли все обошлось счастливо,
а если нет, то по какой причине. Она, наверно, так же ясно уловила истинные
настроения толпы, как и он сам. «Даже спиной научишься ощущать, что думают
люди, именно спиной, после того как минуешь их и они прокричат: да здравствует
король! Все, что от меня зависело, я сделал», — на этот счет Генрих был
спокоен. «Кобыла в яблоках плясала подо мной, когда я кланялся трем дамам в
трауре. Я не держался на коне чванно, точно испанское величество, но и не
гарцевал, как юный головорез. Те три женщины ответили мне чарующими улыбками. А
уж созерцание моей повелительницы несомненно умилило до слез всех одинаково, и
мужчин и женщин, иначе быть не может».
— Разве не была она прекрасна? — тихо спросил он, упершись взглядом в стол и
не посмотрев, кто из его дворян прислуживает ему. А исполнял сейчас эту
обязанность храбрый Крийон, человек, покрытый рубцами от бессчетных сражений и
верный из верных. Под Лаоном он сражался храбро и выговорил себе в награду, что
в нынешний вечер будет наливать королю вино. Он налил вино и ответил:
— Да, сир! Она была слишком прекрасна.
Генрих обернулся.
— Храбрый Крийон, садись со мной за стол.
Остальные придворные поняли это как указание удалиться.
— Теперь скажи, в чем ты ее упрекаешь.
— Государь, я боготворю ее, — заявил воин. — Я весь ваш, а потому благоговею
перед вашей возлюбленной, ничего другого у меня и в мыслях нет. Но люди, так уж
они созданы, были возмущены носовым платком, который она держала в руке;
говорят, одна его вышивка стоит двадцать экю. А хоть бы и сто! Ведь это
возлюбленная моего короля.
— Выпей со мной, храбрый Крийон. А что говорят еще?
— Сир! Очень много и по большей части ерунду.
— Ну-ка, выкладывай все.
— Я ведь простой рубака, как многие другие, толкаюсь неприметно среди
народа, ну и слышу, например, будто вы увеличили содержание вашей возлюбленной
с четырехсот до пятисот экю в месяц и купили ей поместье, а у самого у вас одни
долги. Меня это не смущает. Где войны, там и ростовщики. У вашего величества на
предмет денег имеется ваш Гонди, ваш Цамет, иноземные плуты, они выжимают из
вас все соки, — так говорит народ. А из-за этого вам самому приходится облагать
народ поборами, говорит он. Несправедливо облагать, утверждает он.
Генрих заговорил — уже не для храброго Крийона, которому налил стакан вина,
а может быть, и несколько подряд.
— Несчастные! Они еще недовольны мною. До сих пор не хотят признать, что я
отнюдь не делаю им жизнь тяжелее, а наоборот, по возможности облегчаю ее. Они
полюбят меня, когда я все налажу, согласно своим планам и тому, что будет
рассчитано в арсенале.
Воин, сидящий за его столом, услышав слово «арсенал», вскипел:
— Того, что в арсенале, люди считают худее всех. И правда, разве может
солдат вдруг удариться в финансовые дела?
— Это все? — снова спросил Генрих своего боевого товарища. У того на лбу и
на щеках закраснелись рубцы — не от выпитого вина, он мог выпить и больше,
наоборот, только вино и придало ему смелости высказаться, иначе слова застряли
бы у него в горле.
— Сир! — сказал храбрый Крийон. — Если бы вы остались гугенотом!
— Ну, тебе-то по крайней мере я полюбился еще еретиком. — Генрих похлопал
его по плечу и рассмеялся.
— По мне будьте вы хоть турецким султаном. — Воин смущенно замялся и понизил
голос. — Я не называю вас ни изменником, ни лицемером, но так говорят
проповедники со всех кафедр и монахи, ходящие из дома в дом. Люди думают, что
вы вообще не признаете никакой религии.
Еще тише, чем его собеседник, совсем неслышно, глядя в стол, Генрих
сказал:
— Я часто сам так думаю. Что я знаю?
Храбрый Крийон:
— Все считают, что вы переменили веру только из расчета, для того, чтобы вас
признал папа. А главное, чтобы он расторг ваш брак, и тогда бы вы женились на
своей возлюбленной.
Тут Генрих произнес привычное проклятие.
— Так я и сделаю.
— Да. Если он пожелает. И вот мы должны смотреть, как вы смиряетесь перед
папой. Наш король прежде ни перед кем не унижался.
Генрих:
— Он наместник Бога на земле.
Храбрый Крийон:
— Какого Бога? Бога монахов, которые шныряют повсюду и нашептывают, будто вы
антихрист? Ваша судьба, мол, предрешена, и вам не уйти от нее.
Генрих:
— Так говорят? — Он отлично знал, что говорят именно так, но не ожидал, что
пришло время преданному человеку сообщить ему об этом.
У боевого товарища гнев рвался наружу, он отважился на полную
откровенность.
— Сир! Разведены вы или нет, все равно вам следовало жениться на своей
возлюбленной и сегодня совершить торжественный въезд со своей королевой. Если
людям так хочется, покажите им, каков бывает антихрист. Не бойтесь, они не
пикнули бы, и не король смирялся бы тогда; раз и навсегда смирился бы римский
папа и слушался вас вместе со своими попами, монахами и всей братией.
Аминь!
— Храбрый Крийон, теперь нам пора спать, — заключил Генрих.
Казнь
Король приказал отыскать старые планы умершего зодчего; по ним он делал
пристройки к своему Луврскому дворцу, продолжая жить в нем. Постепенно пришлось
нанять около двух тысяч рабочих, которые наполнили шумом все дворцовые
строения. А пока шли работы, король не раз отправлялся в путешествия. В
сущности, это были военные походы, но он называл их путешествиями.
Он украсил южный садовый фасад орнаментом: Н и G переплетались на нем.
Вслед за тем он взялся за постройку большой галереи от Лувра к дворцу Тюильри и
этот последний тоже обновил. Со временем он расширил Лувр вплоть до павильона,
названного по имени богини Флоры, и в другую сторону, до великолепного
дворцового здания Тюильри. Когда все это будет полностью завершено, истечет и
отпущенный ему срок. Итак, до конца дней предстоит ему жить у себя в доме среди
беспорядка, беспокойства и веселой работы, с постоянными мыслями, чем за нее
платить.
Он начал с дома, а в итоге многое оказалось перестроенным, и тогда стало
ясно, что перестроено все королевство. Пока дело делается, осмыслить его
трудно, и отношение к нему остается неопределенным. Заботам об общей пользе
всегда сопутствует недоверие, намного опережающее благодарность. Стоит
отдельным людям что-либо утратить — незаслуженный преизбыток власти, денег,
поместий и влияния, — и перемены такого рода уже объявляются общественным
бедствием. Об этом есть кому позаботиться. У вельмож, которых король выгнал из
их владений, были, конечно, целые толпы приспешников. Каждый из них жил за счет
народа, как тот обжора, явившийся Генриху в лихорадочном бреду, который ел за
шестерых, а голодные крестьяне потворствовали ему.
Рони, позднее, много позднее герцог Сюлли, — король не торопится, ибо этот
рыцарь с соборного фасада — лучший его слуга, на каждом шагу создающий ему
врагов, — итак, господин де Рони для начала попадает в финансовый совет. О
назначении его просила Габриель д’Эстре, сам король сообщил об этом господину
де Рони. Потому-то совет снисходительно, сквозь пальцы смотрит на транжирство
бесценной повелительницы и ее широко разветвленной семьи.
Королевский советник де Рони, как и обещал, рискуя головой, отдался делу.
Добился, чтобы король поручил проверку финансовых ведомств во всем королевстве
именно ему — минуя всех старших членов коллегии. Уж это само по себе вызвало
озлобление, а тут вдобавок контроль. Не было ведомства, из которого Рони не
выжал бы денег, вскрыв целую сеть хищений и положив конец наглому
расточительству, а в случае нужды прибегал даже к силе. Ибо королевский
советник являлся в сопровождении вооруженной стражи и сам часто из советника
превращался в солдата. И при этом он — протестант, упорно остается таковым и
дает повод
