разговор о вере.
— Ваша религия терпит притеснения, — твердили крестьянам со всех сторон. —
Теперь вы снова обрабатываете землю, но выручки с урожая нам, должностным
лицам, не сдаете, а это грех. Вам не грозит больше продажа имущества с торгов,
скот свой вы кормите, как не кормили уже давно, и от пошлин избавлены тоже, все
пути вам открыты. Местный суд, который попробовал восстановить пошлины,
распущен. Это насилие, его совершают два еретика. Берегите душу свою от
погибели!
Они и берегли, как умели, и даже поднимали бунты; вопреки очевидности они
полагали, что им живется хуже. Таково воздействие пересудов, которые неустанно
орошают человеческий слух, как воды рек — поля. Пересуды сводились к тому, что
за спиной явного еретика Рони другой, обращенный для виду и ныне
провозглашенный королем, намерен уничтожить религию, ибо он антихрист.
Король Генрих смеялся. Ему живется тоже не сладко, и будь он крестьянином,
он непременно бы взбунтовался. Впрочем, и люди истинной веры убеждали его
обуздать Рони. Да, втайне у него самого было искушение устранить Рони от дел,
но он понимал, какое великое дело — твердость; с возрастом она становится
непреклонней, с годами все более чревата опасностями. И своего Рони он
предпочитал награждать, потому что тот не признавал подкупов. Деньгами больших
лихоимцев господин де Рони пренебрегал по убеждению; но охотно принимал от
своего государя награды за честность. Кошельки, которые являлись платой за его
верную службу, он брал так же невозмутимо, как загребал свою долю в былые
времена, когда еще разрешалось грабить завоеванные города. Впрочем, ему
случалось возвращаться к прежним привычкам, тогда он советовал королю лучше
повесить того или иного знатного вельможу, чем тратить на него деньги, чтобы
заставить убраться из его провинции.
— Глупец, — говорил ему в таких случаях король Генрих. — Война против одного
из моих подданных обойдется мне дороже, чем если я куплю его.
Колебания и недоверие были до сих пор той жатвой, которую собирал король, не
считая чистых доходов с поездок Рони. Того же достиг он и своими мастерскими в
Луврском дворце. Он устроил в первом этаже мастерские, где работали и
ремесленники и художники, — различия между ними он не делал. Ему хотелось,
чтобы весь народ и главным образом чужеземцы могли наглядно видеть, как
развиваются ремесла в его королевстве. Он пошел еще дальше и приступил к
сооружению в своей столице Королевской площади: длинные аркады вокруг огромного
фонтана, вскоре там будет показано то, чем так гордился король, его детище, —
шелковая промышленность. Ее он ввел, ее он пестовал.
Однако ему не суждено было воспользоваться своей Королевской площадью, а
после него она стала служить устарелым обычаям, но отнюдь не развитию ремесел.
Такова была участь этого средоточия промышленности, ибо, при всем своем
усердии, король не мог справиться с тем, что должен был выполнить один за
положенный ему быстро истекающий срок. Кроме того, его столица, по примеру
крестьянства, недоверчиво относилась к новшествам, она тоже сделала из них
вывод, что король как-никак, а против религии. Горожане со своими домочадцами
посещали недостроенную площадь; она предназначена для них и для их дела. Это не
нравилось им, они толпились на площади и выражали сомнение насчет того, не
отступает ли король от истинной веры. Богу угодно, чтоб горожане трудились в
тесноте. Открытое пространство, сводчатые галереи с фонтаном посредине подходят
только для господ. Пускай играют здесь в кольца и устраивают турниры, как это
было испокон веков с соизволения Небес.
И опять так будет, подождите немного. Король Генрих и без того вызывает
нарекания своими мастерскими, которые сооружает в Лувре и отдает ремесленникам.
Грохот работы, расчеты с клиентами, люди в рабочем платье, которые входят и
выходят, — и все это под одной кровлей с государем. Разве это дозволено и не
кощунство ли это? Ну, хорошо, король строит. Ну, хорошо, он первым делом
приказал садовнику Ленотру разбить большие куртины и множество аллей,
обсаженных подстриженным шпалерником. Доходы, которые выжимал его финансовый
советник Рони, он тратил на иноземные деревья, пинии, померанцы и сикоморы; все
отгородил и прогуливался один по своим зеленеющим залам. Все это по-королевски.
А пребывание его в мастерских, склонность к низменным занятиям вызывает досаду.
Тут не обойтись без неприятных случайностей: зачем же королю подвергаться им,
особенно этому королю, когда положение его и без того довольно шатко.
В мастерской одного каменотеса какая-то женщина забилась в падучей. Многие
своими глазами видели: священный недуг одолел ее, когда она узрела крест,
который протягивал ей навстречу высеченный из камня святой. Бес, который в нее
вселился, не мог этого стерпеть, он рвался прочь. Позвали священника, он
произнес над одержимой все внушительные слова, какие полагается произносить, и
злой дух непременно обратился бы в бегство. Женщина страшно билась, из ее уст
вырывались бесовские вопли. Но тут появляется король со своей стражей.
— Что здесь происходит? — восклицает он и с размаху бьет дьявола по лицу.
Все своими глазами видели: адский лик зловеще проступает наружу после пощечины,
он изрыгает пену, женщина, того и гляди, задохнется. Между тем является врач,
за ним послал король. Врач пускает кровь пораженной священным недугом, как
будто это дозволено. Он наполовину раздевает женщину, окутывает ей плечи и
голову платками, смоченными в холодной воде, все это он проделывает
насильственно: тут как раз проносят по улице святые дары, и хотя женщине под
мокрым холстом ничего не видно, она начинает рычать сильнее прежнего.
Король оказывается не прав. Он покидает мастерскую под враждебное молчание
толпы. К счастью, его сопровождает стража. Ему не скоро будет прощено
надругательство над одержимой, которая, впрочем, сейчас же встала и пошла своей
дорогой. Такое излечение не идет в счет. Мастерские в Луврском дворце,
Королевская площадь и еще многое другое, мосты, которыми он связал отдельные
части Парижа, превратив его в единый город, все это не в счет. Пока нет. Король
прощает — он прощает всему свету, своим врагам из Лиги, которые рады бы его
повесить, большим вельможам, которых он сам мог бы повесить, вместо того чтобы
откупаться от них. Он отпускает крестьян, которых нужда до недавних пор
доводила до разбоя; и даже протестантам, его прежним единоверцам, никто не
причиняет зла. В Париже со времени въезда короля не было ни одной казни, людям
это не нравится. Пока нет.
Но однажды на Гревской площади все-таки начались приятные и привычные
приготовления: подручные палача сооружали эшафот, они смазывали колесо, чтобы
оно без задержки вращало их подопечного, в то время как палач будет дробить ему
члены. Кроме того, наготове стояли четыре черных коня, чтобы разорвать его на
четыре части. Дома, кверху более широкие, чем внизу, с любопытством поглядывали
всеми своими окошками: что-то будет. Люди в толпе таращили глаза; под высокими
шляпами и подстриженными в скобку волосами у них от чрезмерного любопытства
даже заострились носы. Они сами себе не верили, хотя слышали резкий звон
колокольчика, возвещающего казнь. Но неправдоподобное свершилось на самом деле:
окруженный солдатами, появился какой-то дворянин.
Он шел беспрепятственно, свободный проход образовался сам собой, толпа
раздалась. Его походка была даже грациозна, не тороплива, но и не замедлена,
голову он держал кокетливо, показывая зрителям прелестное молодое лицо. Взоры
женщин не отрывались от него, и он отвечал на них с нежной настойчивостью,
которая казалась непонятной в его положении, после совершенных им злодеяний. У
женщин, в глаза которых он погружал взгляд, замирало сердце, но они сами не
знали — от ужаса или от жалости к нему. Две женщины средних лет и грубоватой
наружности первыми подняли ропот, другие немедленно поддержали их. Кавалер с
таким ласковым взглядом не должен быть колесован! Кавалер с такими деликатными
манерами не совершил преступления, да еще такого злодейского, за которое его
хотят четвертовать!
Некоторых мужчин жены обозвали трусами, после чего те нехотя принялись
ворчать на суд короля и на него самого. Напор в сторону эшафота был так силен,
что вся толпа всколыхнулась. Еще немного, и стоящие впереди отбили бы господина
де Лионна у солдат, прежде чем те успели отдать его в руки палача. Этого не
случилось лишь потому, что осужденный опустился на колени и стал молиться.
Тогда все решили, что сам заплечных дел мастер колеблется; кстати, сейчас,
наверно, появится посланный короля и освободит дворянина. Вместо этого
подручные палача схватили его, и тут, на лестнице, ведущей к зданию суда, вдруг
очутился молодой крестьянин, он возвысил голос среди ошеломленного молчания, и
голос его то креп, то срывался от ярости и ненависти.
— Она была моя невеста. Он поставил ей ноги в распоротый живот.
После этого некоторые женщины подняли пронзительный вопль, в унисон с
торопливым колокольчиком. Ибо они раньше все знали, но отказывались верить,
потому что красивый дворянин выступал так грациозно. Сейчас это было ему уже
недоступно, потому что его связали, руки вытянули сзади над головой, а ноги, от
колен вниз, свешивались с колеса; меж тем за молодым крестьянином последовали
другие свидетели. Теперь обнаружилось и передавалось из уст в уста, пугливо,
возмущенно, озлобленно, что негодяй не раз совершал подобные злодейства,
особенно у себя в поместьях. Только из страха перед его званием и могуществом
никто не решался возбудить против него уголовное дело. Судей удерживали
опасения, а крестьян — их вековечное рабство.
Как поверить, что дело кончится именно так? Все вытягивают шеи: вестника
спасения нет как нет, а палач уже вертит колесо и раскачивает железный брус.
Через всю площадь проносится вздох. Огромная толпа народа на Гревской площади в
Париже одной грудью выдыхает свое напряжение, дошедшее до предела. Значит,
действительно новшество вошло в силу, и дворянина казнят по общим законам для
воров и убийц. Не обезглавливают мечом, как ему подобных, да и казнят отнюдь не
за посягательство на особу государя. Нет, его колесуют и четвертуют за
преступные деяния против бедных людей. Тот мужчина, что ворчал недавно по
наущению жены, вдруг вспыхнул весь и яростно выкрикнул:
— Да здравствует король!
Глас народа, на этот раз к нему благосклонный, не сразу долетел до Генриха.
Он большими шагами в одиночестве ходил по зеленеющим залам своего огороженного
сада; он думал: «Хоть бы тот уже отмучился!» Колокольчик, возвещающий казнь,
указал ему ее начало, он остановился и вытер лоб. Он думал: «Сумасшедшие есть
повсюду. Я знал таких, которых до безумия довела любовь, и таких, которых
довела до безумия ненависть. Они убивают ради преходящего и ради вечного, ради
небесного блаженства, которое хотят заслужить, ради женщин, которыми хотят
обладать. Небеса и женщины даруют нам жизнь, но они же причина и того, что мы
убиваем. Иные становятся пророками, как, например, проповедники, которые
провидят мою смерть и пишут об этом мне. Иные колдуют над моим восковым
изображением, дабы я умер. Стоит подумать о моей лихорадке, о герцогине
Монпансье и о человеке, который ел за шестерых. Стоит вспомнить господина
д’Эстре, который воровал по глупости, или мухолова Бриссака, или полководца
Парму, воюющего без цели, или неисправимого Майенна; стоит представить себе
хотя бы моего рассудительного Рони, который почитает деньги наравне с честью;
господи помилуй, повсюду вокруг меня безумцы! С их вздорными притязаниями,
мнимыми подвигами и жаждой крови мне еще не раз придется иметь дело. А как
только они поразят меня, поразят в конце концов, — взгляд их станет разумным,
сумасшествия как не бывало».
Колокольчик, возвещающий казнь, звякнул в последний раз и замолк. Генрих
склонил голову, всей душой помолился за господина де
