— Сир! Я надеюсь, что во всем действовал согласно вашей воле. — Это могло
показаться чистым высокомерием, хотя он и перегнулся пополам и стоял в такой
позе, пока чета не удалилась. Никто не нашелся, что ответить.
Как-никак, а бесценная повелительница была свободна, дальше будет видно.
Счастливая чета спешно вернулась в Париж и прибыла в дом Габриели. Она пошла
переодеться. Король не успел снять сапоги и смыть дорожную пыль, как его
обступили кузены Конти и Суассон и с ними по меньшей мере тридцать дворян. А
тут явилось еще несколько кавалеров, бывших при дворе новичками. Стража их не
знала, но получила приказ впустить их, так что под конец каждый, кто хотел,
попадал в комнату, где находился король, а комната была невелика.
Король был в веселом расположении духа и шутил с дурочкой Матюриной,
женщиной стройной и красивой, только дурашливой, которая с полным правом
подвизалась при дворе. Если существует должность шута-мужчины, значит,
шутовство должно быть представлено и в женском роде, королю полезно изучать
обоих — Шико и Матюрину, с целью познания людей. Король, отвечая на приветствия
придворных, перебрасывался в то же время комплиментами с шутихой, которые ни
им, ни ею не принимались всерьез, хотя Матюрина, закатывая глаза, просила его о
поцелуе. Вдруг раздается звук, как от пощечины, в давке никому не видно, что
происходит.
— Тьфу, черт, эта полоумная кусается! — кричит король. Он подносит руку к
губе, по ней течет кровь. Некий господин де Монтиньи[51. — Монтиньи Франсуа де ла Гранж (1554–1617) — маршал
Франции. Служил как Генриху III, так и Генриху IV, сражаясь на стороне
последнего во многих его битвах.], низко склонившийся, чтобы облобызать колено короля,
стремительно выпрямился и увидел за спиной короля незнакомое лицо, бледное и
потерянное.
— Вы или я, — в бешенстве кричит Монтиньи, — один из нас ранил короля. — Тут
бледного юношу схватили, у него под ногами нашли окровавленный нож. После
краткого отпирательства он сознался, что хотел заколоть короля. Из-за возни
короля с шутихой убийца не попал в шею, куда метил, а поранил губу. Король
сказал:
— Отпустите его. — Однако юноша протягивал руки, чтобы его связали и увели.
Своего имени он не назвал, только возраст: восемнадцать лет.
Хирург немедленно зашил губу. Он хотел продернуть иглу еще несколько раз, но
король дольше не в силах был переносить боль. Поэтому рот у него остался
заметно искривленным — люди не замедлили объяснить это тем, что он притворщик.
Прелестная Габриель прибежала, когда началась операция. Она держала голову
своего дорогого повелителя, она целовала ему глаза, чтобы он чувствовал только
ее и больше ничего. Когда он стонал, она поворачивалась своим прекрасным лицом
то к одному, то к другому, но встречала только холодные взгляды и поняла: «От
расстояния шириной в ладонь зависела моя судьба. Миг — и я осталась бы одна и
должна была уйти, да еще неизвестно, выпустили бы меня или нет». Ее черты
исказились, это была уж совсем не прелестная Габриель.
Король страдал от раны, но почти не был испуган и заявил, что из-за такого
пустяка не собирается раньше времени ложиться в постель. Он предпочел
отправиться в собор и присутствовать на благодарственной мессе. Спустя три дня
неудачливый убийца был осужден и казнен, так и не назвав своих подстрекателей,
несмотря на допрос с пристрастием. Они все же были обнаружены, королевский
парламент постановил повесить одного из его бывших наставников. А всех членов
ордена иезуитов изгнал из королевства.
Такая решительность побудила папу пойти наконец на уступки; недалек тот
срок, когда он примет короля Франции в лоно церкви. Последние члены Лиги
всячески старались воспрепятствовать этому. Пока не ушло их время, они —
Майенн, Немур, Эпернон, Жуайез и Меркер[52. — Меркер Филипп-Эманюэль Лотарингский, герцог де
(1558–1602), — французский полководец, губернатор Бретани. Был сторонником Лиги
и после смерти Генриха Гиза объявил себя ее главой. В союзе с Филиппом II
боролся против Генриха IV.],
все, как один, могущественные вельможи, поспешили взяться за оружие, каждый в
своей провинции. Из Нидерландов они призвали испанцев; в последний раз суждено
было королю Генриху иметь дело с мятежом и междоусобицей — которые, впрочем,
уже были обречены на неудачу и отжили свое. Но пока король, при всей его
душевной твердости, на короткое время утратил мужество и отчаялся в своем
радостном служении.
Двадцать лет радостного служения, начатого маленьким наваррским королем,
борьба, труд, победы, захват власти, смертельный прыжок и снова нескончаемый
труд — все теперь пошло прахом, ничего не завоевано, нет ни мира, ни любви
народа, ни прочного владения. Он не испугался, нет, оттого, что кто-то снова
хотел отнять у него жизнь; скорей огорчился, ощутил усталость, впервые ощутил
усталость. Она сказывалась даже внешне. Одна придворная дама позволила себе
задать вопрос, что сталось с их жизнерадостным королем. Он чем-то недоволен? Он
ответил обычным своим проклятием и облегчил душу злыми словами против народа:
отнюдь не против сильных мира, которые возмущали и подстрекали народ. Об этом
ни звука даже и перед простодушной дамой. Неблагодарный народ! Кроме покушений
на своего короля, других у него мыслей нет.
Очень печальный выдался день, пятый в новом году: многолюдная процессия,
король следует за ней в карете, лошади идут шагом, как на похоронах. На чьих?
«Не на моих, — думает Генрих. — Я им не достался. Пока нет». В густой толпе то
здесь, то там попадается какой-нибудь зловредный болтун, изловить его
невозможно, он изрекает во всеуслышание:
— Вот его уже везут в тележке на Гревскую площадь. — Есть слова, над
которыми можно либо смеяться, либо плакать. Генрих даже вида не подавал, что
слышит их, сидел, точно осужденный, весь в черном, с пластырем на губе.
Неуловимый болтун был по-своему недалек от истины. Может быть, шествие
действительно направлялось на Гревскую площадь?
Когда король вышел из кареты у церкви, народ встретил его приветственными
кликами, с чем придворные его поздравили. Он пробормотал:
— Таков народ. Что на это скажешь? И моего злейшего врага они встретили бы
так же или еще лучше. — Это был печальный день. Между тем за ним следуют
другие, много других дней, и то, что ты есть и чем должен остаться, постепенно
берет верх. Здоровая натура, обогащенная и обремененная опытом, уже не
принимает так близко к сердцу то, что на свете существуют безумие и злоба,
которые не могут быть искоренены даже самыми ревностными усилиями. Напротив,
здоровая натура на этом проверяет себя, она учится, ее восприятие становится
только гибче.
Генрих снова обрел свой юмор — это был юмор молодых лет, и поныне
сохранивший прежний склад. Разница только в том, что на другой жизненной
ступени он становится осмысленнее. Особенно мало церемонился Генрих с самим
собой, не заботясь о таинственности и торжественности, подобающей величию сана.
В этом неведомыми путями сходился с ним простой люд. Многие чувствовали, что в
какой-то мере все-таки разрешено вольничать, надо только попасть в удачную
минуту. Генрих появляется на ярмарке, перед одним из балаганов он видит фигляра
в своем собственном образе и в одежде достопамятного дня: черное платье,
пластырь на губе. Вдруг на постной физиономии вспыхивает озорная искорка —
мимика очень удачная, — фигляр под видом короля звонким голосом начинает
выпаливать непристойности. То-то все смеялись!
Ясно, что тут ничего не поделаешь, да Генрих и не думал что-либо делать.
Дал шутнику денег, пошел своей дорогой и только еще отчетливей увидел, почему
упустил любовь народа и не поймал ее, как кольцо во время игры. Не легко ему
будет заслужить любовь народа. Люди требуют от земного владыки того же, что и
от небесного: суровости, непостижимости, недосягаемости. Высокого в обличье
простоты никто не понимает и не прощает; оправдать его в будущем может лишь
беспримерное величие и доблестное владение. К концу, пожалуй, только после
конца, завоюет он любовь народа. Пока нет. Не убит и не любим — пока нет.
После недавнего покушения Агриппа сказал ему:
— Сир! Вы отреклись от своей веры только устами: и на этот раз нож ранил
только рот. Горе вам, если вы отречетесь сердцем!
Король в ответ кивнул головой. Однажды он все-таки встретился с тем
законоведом, который некогда в Сен-Дени произнес роковые слова, задолго до
того, как они оправдались злодейским покушением. Ученый избегал этого свидания
и теперь стоял, опустив глаза. Король успокоил его приветливым обращением и не
упомянул о прежней встрече, только в прощальных словах прозвучала суровая
нотка:
— Nihil tam populate quam bonitas. — Его почитатель изумленно взглянул на
него.
Так сглаживаются самые жестокие, головокружительные испытания, и мысль
отваживается коснуться их без страха — почти без страха. Конечно, король Генрих
не с теми чувствами, что прежде, приветствовал теперь никем не сдерживаемую
толпу, если она невзначай окружала его.
— Много народу, — говорил он. — Рад видеть мой народ. Только сперва мне
нужно освоиться с ним.
Так же радостно готовился он принять молодого герцога Гиза[53. — Молодой герцог Гиз. — Имеется в виду Шарль Лотарингский, герцог Гиз
(1571–1640), сын главы Лиги Генриха Гиза.], он любил прощать. Молодой герцог понял то, чего не могли
еще постичь старики, — что пора борьбы миновала и притязания его дома уже не ко
времени. Он явился в Луврский дворец и поверг к стопам короля свою покорность,
а вместе с ней и отказ Лотарингского дома от французской короны. Его отец был
блистательным героем Лиги; он-то пользовался любовью народа. Король обратился к
герцогу Гизу, который в большом смущении стоял перед ним:
— Оставим это, мы с вами не ораторы. Я все знаю. Вы явились сюда, вам здесь
должно житься лучше, чем там, где вы были. Я хочу заменить вам отца. — Он обнял
самого большого своего врага. И не замедлил воспользоваться удачей, объявив
войну Испании.
Филипп, былой властитель мира, потерпел поражение от короля Франции[54. — …не замедлил воспользоваться удачей, объявив войну Испании.
Филипп… потерпел поражение… — В январе 1595 г. Генрих IV объявил
Испании войну, захватил у Майенна большую часть Бургундии и разбил при
Фонтен-Франсез превосходящие силы испанцев.]. Это была первая открытая победа Генриха над
всемирной державой. С незапамятных времен испанские войска сражались под
личиной его внутренних врагов, никогда не объявляя честно, что идут войной на
его королевство. Наконец-то Генрих видит перед собой старого ненавистного
противника без маски. Зато внутренний враг играет теперь роль ничтожного
вспомогательного отряда и терпит поражение вместе с Испанией — в бою, который
носит тот же спорный и опасный характер, как все битвы, данные и выигранные
Генрихом. Король рискует собственной головой. С несколькими сотнями всадников
гонит он превосходящие силы врага, куда наметил заранее, а затем уничтожает
его. Сам он остается верен себе — «разыгрывает короля Наваррского», словно он
еще молод. Разыгрывая короля Наваррского, молодеешь и на самом деле. Все это
видят, чувствуют каждым биением сердца и с раскрытым ртом слушают, что разносит
по стране молва. У нас король, который остался молодым, он первый в мире, ему
нет равного, и он наш. В нем обрели мы друг друга. Никакие партии, лиги, ни
даже вера отныне не разъединят нас. Мы сражаемся уже не поневоле, не
безрадостно. Мы сражаемся величаво.
Однако Генрих знает — это все порывы. Даже в чаду победы он не забывает, что
такое народ, а его народ к тому же не любит его. Пока нет. Битвы — это
праздники, хоть праздники и опасные, а победы намного опережают истину. Только
после тяжких трудов и усилий люди узнают всю истину о нем. После урагана победы
жизнь, правда, становится глаже, о, насколько глаже и податливее. Последние
большие вельможи, или, вернее, предпоследние, слагают оружие, вплоть
