толстяка Майенна. Его тучность теперь прямо жалка: почему победа над врагами
дается лишь после того, как они становятся жалки? Этого своего врага Генрих
принял в Монсо, поместье маркизы, — принял с музыкой, театральными
представлениями, хорошим угощением и всяческими почестями. Смотрел, как Майенн
отвешивал три поклона, причем двое адъютантов поддерживали его грузное брюхо.
Преклонить колено Генрих ему не позволил. Только потом, в парке, он старался
шагать как можно размашистее, пока толстяк совсем не запыхался: в этом была вся
его месть.
— Вашу руку, любезный кузен, больше вам ничего не грозит, — И приказал
своему Рони влить в больного две бутылки доброго вина.
Как он и ожидал, его парламент отказался оплатить войну. Народ и без того в
нищете. Но целых двадцать лет нищета не мешала ему свирепствовать против самого
себя. А ведь король спас его скорее от самого себя, нежели от врага. Король
отвечал своему парламенту:
— Я говорю как чувствую. Так уж созданы французы, они не могут любить то,
что видят. Когда вы не будете меня видеть, вы меня полюбите.
Он произнес это без грусти и без горечи, самым своим обычным тоном. Но вот
что они услышали из его слов: все равно — любите вы меня или не любите, я
отдаюсь моему служению, и отдаюсь радостно.
V. Победитель
Фейерверк
Две маленькие пушки безобидно, точно игрушечные, выстрелили в голубое небо.
Над парком поднялись облачка дыма, но вскоре развеялись в благодатном воздухе.
Дамы на широкой парадной лестнице замка не переставали смеяться и жеманничать,
опираясь белой рукой на красную подушку, обмахиваясь веером и с заученной
грацией поворачивая голову к сидевшим ступенькой выше кавалерам. Те кавалеры,
кому позволял рост, преклоняли одно колено и в такой позе оставались позади
своей дамы до конца представления.
Выстрелы послужили сигналом, и тотчас же беседки, аллеи, зеленеющие залы
наполнились пастухами, пастушками, сельскими божествами; музыканты, которые
были не видны, а только слышны, заиграли чинную пастораль. Возникшие образы,
хоть и были, казалось, рождены самой природой и представляли первобытную жизнь,
однако не выходили из рамок искусства, все переступали ногами как положено,
поводили и пожимали плечами по всем правилам; маленький фавн грозил юной
пастушке рожками в такт музыке, меж тем как ее испуганный возглас вторил звуку
гобоев.
Зрелище было весьма красивое и длилось не меньше часа, потому что все
пришлось повторять. Владелица замка, сидя в середине первого ряда, хлопала в
ладоши, ее прелестное лицо раскраснелось от удовольствия. Король, сидевший
подле нее, крикнул:
— Еще раз! — И спектакль был разыгран наново. Под конец каждый пастушок в
розовом и желтом шелку одерживал победу над каким-нибудь лесным божком в
поддельной шкуре с кружевами и грациозно повергал его ниц. А затем пастушок
поднимал с земли отвоеванную девушку и, держа ее на вытянутых руках, вихрем
кружился со своей прекрасной добычей. Только и видно было, как вверху на солнце
вместо женского тела искрится серебряная пыль, но это была пастушка. Дружок ее
полыхал, словно пламя. Шесть пар, шесть подвижных огней и сияющих облачков,
кружились до тех пор, пока настойчивые рукоплескания не напомнили танцорам, что
пора остановиться.
Тогда каждый пастушок опустил свою пастушку на землю, и все двенадцать,
держась за руки, поклонились зрителям и даже улыбнулись, с виду без усилия, как
будто все это далось им легко. На деле же они пошатывались, и по глазам их было
заметно, что перед ними все словно в тумане. У самой молоденькой танцорки венок
из нарциссов сполз на нос, и она не могла сладить с ним. Тогда владелица замка
подошла к ней — да так поспешно, что никто не успел вмешаться, — поправила на
малютке венок и поцеловала ее в разгоряченное личико.
Король за руку привел свою бесценную повелительницу на ее место, после чего
раздался одобрительный шепот, вместо хулы, которую, собственно, заслужила
Габриель своим необдуманным поступком. Тем временем пастухи и пастушки
удалились, и лесные божества комическими козлиными прыжками исполнили финал.
Сперва они прыгали друг через друга, затем через низкие кусты, наконец,
перемахнули через самые высокие, и все исчезло, слышался только шелест листвы.
Но тут скрытая музыка подала знак к шествию, ритм его был изящен и плавен, и,
повинуясь ему, общество тронулось в замок и вокруг всей парадной залы
проследовало к накрытым столам. Для короля и для маркизы был приготовлен
отдельный стол. Гости их уселись за большими столами, поставленными в форме
виселицы; многие из дворян не преминули указать на это толстяку Майенну. Но
голод, не говоря о всем прочем, сделал его невосприимчивым к шутке. Подле него
председательское место за столом занимала темноволосая сестра белокурой
хозяйки.
Диане д’Эстре, ныне супруге маршала де Баланьи, не слишком посчастливилось[55. — Диане д’Эстре, ныне супруге маршала де Баланьи, не слишком
посчастливилось. — Сестра Габриели д’Эстре, Диана, была второй женой
маршала Жана Монлюка де Баланьи, губернатора Камбре. В 1595 г. при неожиданном
нападении испанцев он не сумел защитить город, и Камбре попал в руки
врагов.]. Город Камбре, где правил ее супруг,
нахрапом захватили испанцы. А находится Камбре в Артуа, почти во Фландрии,
король то берет его, то отдает. Слава его не убывает, когда он теряет Камбре,
победителем Испании он остается по-прежнему. Мир знает о его победах и ничего
не знает о Камбре. Он — великий король, первый и единственный после его
католического величества, дона Филиппа, чей упадок и утрата престижа — дело рук
короля Франции: таков взгляд всей Европы, которая хочет, чтобы было так, и ни о
чем другом знать не желает. Булавочные уколы в расчет не принимаются, сам
побежденный сознает их бесполезность. Он не прочь был помешать празднествам,
вроде сегодняшнего, больше ему ничего не остается; никогда уже не будет он
смотреть на это королевство, как на свое. «Оно мое, я заплатил за него», —
думал Генрих.
Так думал он и одновременно делал все, что полагается за столом: поедал
кушанья, нашептывал любезности в изящное ушко бесценной повелительницы,
поднимал бокал в честь Майенна, покоренного врага. Слушал, как один из
придворных, господин де Сигонь, рассказывал, что он сочинил и разучил со своими
актерами аллегорическую пьесу, в ней действуют персонажи из легенд древности,
но служит она к прославлению короля Франции.
Она должна быть представлена нынче же вечером, в этой же зале, хотя утром
уже состоялся большой балет. Все общество, сама хозяйка и король не меньше
других жаждут услады для глаз, они никогда не пресытятся красивым вымыслом с
лестным содержанием. Действительность, к несчастью, отнюдь не радостна, ее
следует воспринимать со всей серьезностью. Дни наступали и проходили, Генрих
хотел лишь, чтобы для него они текли незаметно; он устал от опасностей, но не
от развлечений.
Во время трапезы пришло сообщение, что пал Кале[56. — Во время трапезы пришло сообщение, что пал Кале. —
Весной 1596 г. Кале был захвачен кардиналом Австрийским.].
Это не из тех городов, от которых можно отказаться на время: это Кале, один
из ключей королевства. За столом сперва воцарилось молчание. Одни онемели от
неожиданности, другие — от того, что испугались и впали в тайное раздумье, иные
же, те, что напустили на себя мрачный вид, были рады. Подумайте! Кардинал
Австрийский[57. — Кардинал Австрийский, эрцгерцог Альберт (1559–1621), —
наместник Филиппа II в Нидерландах.] во главе германской армии
неожиданно обрушивается на Кале, город и морскую крепость в виду Англии.
Каково это для королевства и для новой власти? На побережье утвердилась
Испания, а по ту сторону пролива королева отрекается от своего старого друга,
неверного протестанта. Скоро тут будет не до трапез. Некая маркиза, которой
подобает совсем другое имя и звание, не долго уже будет собирать в свое
продажное лоно наши доходы, после того как ее друг-приятель господин де Рони
отобрал их у нас. Но виноват во всем король, и теперь ему придется искупить
свою вину.
Такого рода чувства таились уже давно, после взятия Кале они рвались с уст,
кое-кто даже зажимал себе рот рукой. И при этом поглядывал на Майенна — что-то
думает он. Майенн сверх меры ублаготворил свое чрево и не прочь был вынести его
из-за стола. Весть пришла для него не вовремя; в самый разгар пищеварения ему
предстояло обдумать, не поспешил ли он и не промахнулся ли с изъявлением
покорности. Он полагал, что нет, во-первых, из-за пищеварения, а во-вторых,
досадно понапрасну признать себя побежденным. Кардинал Австрийский причинил ему
неприятность, что он и высказал. Майенн первым прервал молчание, он пробурчал в
стакан, отчего слова прозвучали гулко и резко:
— Этакий слизняк. Дунешь — и нет его. Он ничего не добьется. — И с тем
опорожнил стакан.
Таково было мнение опытного человека, который на себе испытал, можно ли
сладить с этим королем. А потому все, кто только прислушивался к словам
Майенна, повернулись в сторону короля. Генрих был готов к этому; пускай
веселость его даже улетучилась, пока никто не смотрел на него, зато теперь-то
он заставит себя быть веселым. Он бросил через стол, поставленный в форме
виселицы:
— Что случилось, то случилось. Кале взят. Но духом падать нечего. То ли
бывало со мной на войне! Сейчас черед врага, потом снова будет наш. Господь
никогда не покидал меня, стоило мне из глубины души воззвать к нему. Итак,
почтим память погибших, а потом — расплата с процентами и процентами на
проценты.
Таковы были его слова. Кивнув кому-то и отдав распоряжение, он еще некоторое
время посидел за столом. Когда он произнес «с процентами и процентами на
проценты», все взгляды невольно обратились на господина де Рони, великого
королевского сборщика денег. Его невозмутимое лицо было грозно; каждый из
присутствующих спрашивал себя втихомолку, во что ему самому обойдется падение
Кале. Обычным своим холодным тоном, ни на кого не глядя, Рони сказал:
— Кардинал Австрийский не сразу занял Кале. Сперва ему сдали Камбре.
Супруга маршала, сестра маркизы, вспыхнула и хотела ответить дерзостью. Но
каменная осанка господина де Рони не позволила этого; наоборот, она вынудила
злополучную Диану опустить глаза в тарелку, так же поступили и остальные. Иначе
их взгляд мог бы выдать то, что они думали: возлюбленная повелительница и ее
семейство всему причиной. Сами богатеют, а города королевства сдают врагу.
Тут королю принесли то, за чем он посылал, — портрет королевы Английской; он
вертит его в руках, чтобы все увидали, кто изображен на нем: женщина
шестидесяти лет, крепкая, не знающая усталости. У нее не отнимают городов, пока
она пирует и наслаждается балетами. Король подносит портрет к губам и целует
его, так думают все. На самом деле он не коснулся его губами, а, заслонив глаза
рамой, обратил их к своей подруге, которая одна делила с ним маленький стол.
Габриель поняла, что он хочет утешить ее, но на этот раз не стала слушать его
клятвы, и произнесенные шепотом и беззвучные. Она побледнела. Кругом враги.
Сейчас даже ее возлюбленный повелитель не властен оградить ее от злобы. И вот
она у всех на виду подняла и сложила руки, как делают, молясь в уединении.
Склонилась над краем картины — и не великой Елизавете, а деревяшке, обрамлявшей
ее изображение, достался смиренный поцелуй Габриели.
Несмотря ни на что, господину де Сигоню удалось в тот же вечер сыграть свою
аллегорическую пьесу. Принята она была восторженно — как же иначе. Героем ее
был король, столь победоносный, мудрый и красивый, что богу Марсу волей-неволей
пришлось отдать ему богиню Венеру во плоти, и она обещала ему прекрасных,
отважных сыновей. По окончании спектакля к ужину были поданы мелкие устрицы,
которые обычно одобрял король, да и
