состава; однако так пожелал этот король — для первого раза, когда он отдает
себя на суд избранникам народа. Осторожно, по обычаю нормандцев, обсуждали они
его нрав и обычай, которые были для них новыми и оставались непривычными, хотя
они немало дела имели с королем, как и он с ними. Он был еретиком и
подозрительным авантюристом, когда свирепо штурмовал их город, под конец же он
попросту купил его, это они сочли разумным и достойным уважения. Но, с другой
стороны, когда они вспоминали личное его поведение в ту пору, оно никак не
удовлетворяло их понятиям о достоинстве и важности государя, не говоря уж о
том, что зовется величием и чего он полностью лишен. Разве смел настоящий
король являться на завоевание рассудительного, пасмурного Руана вместе с
возлюбленной, а теперь снова въезжать с ней в город? Зато маркизе и не поднесли
хлеба и вина, хотя здесь, в аббатстве, она занимала лучшие покои. Каждому по
заслугам. Кроме того, с приезда высокой четы улицы освещались, правда лишь по
приказу властей — к чему зря сорить деньгами.
Встать, встать, король идет! Он вступил в залу, окруженный какой только
возможно пышной свитой, двенадцать кавалеров круглым счетом, один знатнее и
могущественнее другого, папский легат тоже тут. Садись под балдахин, маленький
человечек Бог весть откуда, ставший теперь великим, на что нужна была
неслыханная изворотливость, наряду с общеизвестным легкомыслием, по-прежнему
внушающим недоверие. Но что это? Отсутствовавшее прежде величие — да вот же
оно, его чувствуешь сразу. Он стоит на возвышении, говорит к ним сверху,
употребляет будничные слова, и тон у него обыкновенный, и все же тон и слова
являют величие. Оно какое-то особенное. Его нельзя назвать чужеземным, скорее
оно отвечает своеобразию личности этого человека, который, как всем известно,
не всегда обнаруживает свое величие. Но обладает им несомненно.
Генрих держал в руках исписанные листки, небрежно перемешивая их, точно
колоду карт, — и тем не менее каждым мимолетным взглядом попадал на нужное
место. Буквы были огромные, он предусмотрительно сам переписал слово за словом,
чтобы ни одно не потерялось и каждое попало в цель. А теперь говорил с самым
естественным выражением, хотя на деле оно было тщательно разучено. Он
говорил:
— Если бы я хотел блеснуть красноречием… — И при этом блистал заведомо. — В
честолюбии своем я претендую на два доблестных звания. Я хочу называться
освободителем и восстановителем этого государства.
Сперва он вменил все, что достигнуто, в заслугу своим верным сподвижникам,
своему отважному и благородному дворянству; и вдруг оказалось, что все сделал
он сам.
— Я спас Францию от гибели. Спасем же ее и теперь от новой напасти!
В свой призыв он включил всех, кто был здесь представлен, главным образом
трудящиеся классы. Пусть помогут ему — не одной лишь покорностью: он требовал
их доверия, просил у них совета. Это было примечательно и ново.
— Любезные мои подданные, — правда, именовал он их, но не в пример своим
предшественникам созвал их как будто не для того, чтобы они поддакивали всем
его решениям. — Я созвал вас затем, чтобы спросить вашего совета и последовать
ему. В ваши руки, под вашу опеку отдаю я себя.
Что за слово! Шумный вздох собрания при слове «опека», в рукописи оно стояло
отдельно. Беглый взгляд оратора на последний листок, исписанный крупными
буквами, и тут король произнес со всей мощью и величием:
— Такое желание редко является у королей, особенно у седобородых и притом
победителей. Но все легко и почетно для того, кто любит вас, как я, и хочет
носить имя освободителя.
Он сел, разрешил им сесть и молчал, безмятежно откинувшись в кресле, как
будто бы и не думал делать торжественные признания, а говорил просто с простыми
людьми. Они же там, внизу, зашушукались, потом один откашлялся, поднялся и
произнес какие-то слова: секретари ничего не разобрали. Крестьянин говорил на
местном наречии и, кроме того, был смущен и растроган. Он обещал королю давать
от себя по одному су с каждого ливра всякий раз, как продаст скотину или мешок
с зерном. Другие, те, что подальновиднее и красноречивее, добавили то же от
себя. Однако никто всерьез не думал, что собрать удастся сколько-нибудь
значительную сумму. Иначе каждому из тех, кто побогаче, пришлось бы
пожертвовать полсостояния. Кто имел мало, вовсе и не требовал этого от богачей.
Но одно было достигнуто. Они видели короля во всем его смирении и величии. Их
недоверие к нему исчезло.
Он сошел с подмостков и скрылся где-то позади, зрители сразу не поняли, где
и как. Загадочность только усилила впечатление, которое он произвел на них.
Правда, недоверие к нему, хоть не у всех, исчезло, по крайней мере до поры до
времени. Что-то чуждое осталось в нем — возможно, после сегодняшнего
выступления оно даже подобало ему. Нормандцы осторожно обсуждали, как же после
всего происшедшего понимать его. Они все еще топтались по зале в нерешимости и
не прочь были осведомиться у тех, кто лучше знал диковинного короля. Скажем, у
его приближенных, которые окружали его во время представления, многих он выбрал
сам, чтобы они осведомили нормандцев. На них он мог положиться; гораздо меньше
на других, которые остались по своей воле.
Генрих, позади занавеса, за которым исчез, шептался со своей
возлюбленной.
— Как я говорил?
— Блестяще. Никто с вами не сравнится. Только к чему опека? Слово это вы
вставили вовремя, я даже прослезилась. Но неужто вы в самом деле хотите иметь
опекунов вместо подданных?
Он шепотом произнес проклятие, оттого что она не поняла его. Взял ее руку и
положил на свою шпагу.
— Не расставаясь со шпагой, — сказал он.
Потом попросил свою подругу по причине ее беременности спокойно сидеть в
кресле, сам же стал слушать у занавеса. Сперва он различал голоса третьего
сословия; говор был тягучий, но насмешки и строптивости как не бывало. Чуждое
наречие не помешало ему уловить настроение. Если враг нападет снова, все равно,
будь то испанцы, немцы или даже англичане, эти люди будут держать сторону
своего короля. Им вообще ни к чему военачальник, а война тем более. Но на худой
конец они предпочтут короля, который, по всей видимости, свой человек — успел
уже даровать им хорошие законы и теперь сам спрашивал их, какие подати угодно
им платить!
— А наберется мало, он всегда успеет послать к нам своих солдат, — заметил
один крестьянин, верно истолковавший слова об опеке.
Какой-то именитый горожанин заявил, что по видимости можно почти наверняка
судить о человеке; так, он лично сразу определяет, заплатит ли покупатель или
нет. Нечестный человек либо слишком покладист, либо заносчив!
— А у короля, что бы он ни говорил, лицо было правдивое!
Эту деловую точку зрения подкрепил один из законоведов. Был ли он
председателем парижского парламента или какого-нибудь другого, Генрих из-за
занавеса разобрать не мог. К нему долетало по нескольку голосов сразу.
— На лице обнаруживается все, и радость и страх, — заявил судья, оборотясь к
простолюдинам, чтобы они извлекли отсюда урок.
Для нормандских господ, епископов и дворян он повторил то же на языке
Ювенала:
«Deprendas animi tormenta…»[* * * - Открываешь муки души.]Один из местных господ ответил крайне осторожно: если бы и было достоверно
известно, что трагик силой своего таланта может изображать на лице любые
чувства, греки, как известно, не стали бы меньше ценить его за это.
— Черт побери, — пробормотал Генрих, — этот считает меня комедиантом.
Ремесленники и скотоводы вновь утешили его, для них все решалось тем, что он
преуспел.
— Прошлый раз он заявился к нам бедняком. А теперь — что за пышный въезд,
что за богатство! Он умеет деньги загребать, при нем жить можно…
Благоговейный трепет пронесся по всем присутствующим. Этим воспользовался
маршал Матиньон, которого Генрих на сегодня выбрал себе в помощники.
— Люди добрые, — сказал маршал. — То, чем король умеет покорить и вас, и
даже тузов покрупнее — это свойство особое, иначе как редчайшей милостью Божьей
оно не дается. Это и есть величие.
Чем таинственнее было слово, тем сильнее подействовало на них. Они без того
были склонны отказаться от обычной рассудительности, а слово «величие» поощрило
их, ибо они сами почуяли в короле нечто подобное и только названия подобрать не
умели. Теперь же они, не задумываясь, согласились бы, что дважды два пять, а
когда Матиньон рассказал им, что великий человек по сию пору никого не
удостаивал такой близости и доверия, как их, тогда у холодных северян
развязались языки. Они говорили все разом, они восхваляли собственную храбрость
и готовность отдать все, что имели, а не только одно су с ливра: пол-ливра и
даже больше. Им сразу стали привычны выражения «большой человек», «величие»,
даже слово «любимец народа» было произнесено.
Генрих расслышал его из-за занавеса; несмотря на гул голосов, это слово не
ускользнуло от него. В первый миг он испугался и склонил голову. Но тотчас
поднял ее, и даже еще выше. Он произнес:
— Завоевал. — А мысленно добавил: «Надолго ли? Дай Господь, чтобы до тех
пор, пока их воодушевление не охватит другие мои провинции, а те расшевелить
легче, чем эту. Недаром я начал отсюда. Весь мой народ, все королевство должно
быть на страже, должно быть готово к встрече, когда с востока нахлынут
низкорослые дикие кони и кривые сабли».
В зале министр господин де Вильруа стукнул кулаком по столу, на котором
составлялись протоколы. Он объявил, что все лица простого звания, заседавшие
здесь, возводятся его величеством в дворянство. Тишина после этого воцарилась
глубокая и долго не прерывалась, пока у какого-то селянина, должно быть, от
потрясения, не вырвался неприличный звук, и притом очень громко.
— Не во гнев его величеству, простой дух должен как-нибудь выйти наружу, —
заявил селянин под всеобщий хохот.
Менее всего, естественным образом, величие короля и его решительный успех
тронули прибывших с ним господ, а главное, духовных лиц. Один из двух
кардиналов напомнил другому стих Горация, гласивший: «Он пренебрегает тем, чем
все равно владеет, и заискивает перед людьми, которые его отвергают».
— Transvolat in medio posita, et fugentia captat, — с чистейшим итальянским
выговором привел кардинал этот стих. Латынь второго имела французский
оттенок:
— Nil adeo magnum…
Зато он сразу срифмовал Лукреция на своем родном языке.
Так все великое вначале превозносят,
А срок прошел — его уже поносят.Оба знатока поэзии перемигнулись; не то папский легат: он хоть и приехал
сюда, но ожидал увидеть бесповоротный провал короля. Теперь он сам был сражен и
стенал про себя, впрочем, памятью на классических поэтов он не уступал двум
другим.
Мне не понять, почто моих ягнят
Чарует и влечет его коварный взгляд.Так перевел он слова Вергилия: «Nescio quis teneros oculus mihi fascinat
agnos», после чего, с дрожью в ногах, легат покинул залу. За ним стали
расходиться остальные.
Один нормандский дворянин обратился в дверях к одному из верховных
судей:
— Даже мне припомнилось изречение древних: «Fords imaginatio general casum».
To, что человек живо воображает себе, претворяется для него в
действительность.
Законовед ответил ему, стоя на пороге:
— Сударь, вы превосходно постигли натуру нашего короля.
Так как они уходили последними, Генрих ясно расслышал их слова. Он высунул
голову из-за занавеса, чтобы поглядеть им вслед, и заметил, что у нормандца
такая же длинная, очень прямая спина и светлые краски, как у его Рони. Понятно,
не всякому дано быть статуей с собора. В рассудительности и
