тоже есть более низкие ступени. Совершенство северной породы являет мой Рони,
он предался мне душой, а значит, будет мне верен до конца моих дней.
— Завоевал, — произнес он снова. — Именно их я завоевал. Бесценная
повелительница, — крикнул он и несколькими крупными шагами очутился подле нее,
прижал к себе ее золотистую голову, щеки цвета лилий и роз, глаза, серые, как
здешние моря. — Чтобы завоевать тебя, я служил бы еще дольше, — произнес он у
самых ее прелестных губ; она услышала это с таким счастьем, с такой гордостью,
что засмеялась, высмеяла его. Он же касался ее бережно, по причине ее
беременности.
Две доброжелательницы
Неделю спустя возлюбленная короля родила девочку. Красавица, так отозвался о
малютке Генрих и повелел крестить ее торжественно, как дитя французского
королевского дома. Она была названа Екатерина-Генриетта, он сам и его сестра
дали эти имена дочери Габриели. Мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля, не
могла сама держать свою крестницу над купелью, так как была и осталась
протестанткой. Но сидеть у постели роженицы она имела право в качестве самой
близкой приятельницы, какую Габриель приобрела при дворе, других ей приобрести
не удалось.
Екатерина описывала матери счастливое телосложение ее дочери; в рассказ она
вкладывала много благочестивого пыла, ибо безупречная телесная оболочка
свидетельствует о небесной благодати, осенившей новорожденную, и сулит ей
радостное земное бытие. Ее собственный жизненный путь, хотя она и носила теперь
титул сестры короля, уже не обещал никаких радостей; но Екатерина склонна была
считать хромоту причиной своей незадачливой жизни. Она никогда не признавалась
в этом и всем выказывала высокомерие, много детского высокомерия на стареющем
лице. Одна Габриель знала ее иной, с ней Катрин становилась нежна до
преклонения. Эта женщина дарила милому ее брату красивых, здоровых детей,
одного за другим. Она была избрана и отмечена благодатью. Сестра короля сидела
у постели роженицы отнюдь не в знак милости и расположения, а для того, чтобы
благоговеть.
После счастливого сложения ребенка она описала подушку, на которой его, как
драгоценность, несли сейчас по церкви Сент-Уэн. Великолепно разодетые кавалеры
и дамы брали друг у друга из рук подушку, где покоилось дитя Франции, — не всем
было дозволено притронуться к ней. С парчовой подушки ниспадала серебристая
ткань и горностаевая мантия длиной в шесть локтей, вся в хвостиках; чести нести
эту мантию удостоилась мадемуазель де Гиз.
— Все меня ненавидят, — прошептала Габриель. Она обнаружила свою тревогу,
потому что была еще слаба. Впрочем, она чувствовала, что сестре ее повелителя
можно сказать правду. — Мадам, женится на мне наш повелитель? — прошептала
она.
— Не тревожься, — сказала Катрин, опустилась на колени и погладила левую
руку молодой матери, ту самую, за которую ее милый брат поведет эту женщину к
алтарю. — У тебя есть доброжелательницы, и одна из них я.
— Разве есть и другая? — спросила Габриель, от удивления она даже
приподнялась.
— Принцесса Оранская[58. — Принцесса Оранская, Лиза де Колиньи (1555–1620), — дочь
адмирала де Колиньи, жена Шарля де Телиньи, погибшего в Варфоломеевскую ночь.
Вторично вышла замуж за Вильгельма Нассауского, принца Оранского.] вместе со мной
желает, чтобы король сделал своей королевой самую достойную.
— И я самая достойная? По мнению суровой и благочестивой особы, которая там
у себя в Нидерландах, наверно, слышит обо мне одно дурное?
Стоя, чтобы речь ее звучала внушительно и веско, мадам Екатерина Бурбонская
произнесла:
— Принцесса Оранская одной со мною религии. Мы, протестанты, верим в свободу
совести и выбор сердца. Король, брат мой, нашел ту единственную, которой он
хочет владеть до конца, — в своем королевстве нашел он ее.
Вот все, что она сказала, этого было достаточно надолго. А потом она вскоре
покинула комнату и запретила прислужницам Габриели входить к ней, потому что ей
нужен покой.
Габриель лежала и пыталась осмыслить эти новости, насколько позволяла ей
обессиленная потерей крови голова. Свобода совести — смысла этих слов она не
понимала, улавливала только, что он благоприятен для нее. Две протестантки, и
больше никто, были за нее; они хотели, чтобы королева Франции была родом из их
страны. Отнюдь не какая-нибудь принцесса чужого, пусть даже могущественного
дома, инфанта, эрцгерцогиня, богатая княжна. Не надо больших денег и
влиятельного родства, о чем непрестанно помышлял господин де Рони, ища по всей
Европе, какой союз был бы для короля всего полезней.
Об этом Габриель знала с самого начала. Холодный расчет верного слуги,
ненависть всех тех, кто сверху вниз смотрел на нее и ее происхождение, то и
другое, к несчастью, не было для нее тайной, а стало ей привычно. Только любовь
короля и «выбор сердца» позволяли ей видеть жестокие и неумолимые истины сквозь
розовую дымку. Она боялась инфант, но предостерегающий голос заговорил в ней
лишь недавно, — с тех пор, как ее возлюбленный повелитель стал страшиться
кривых сабель с востока. Да, не возникни в нем сознание опасности, в ней бы оно
молчало; теперь же она благодаря детям была частицей его плоти и крови. Второе
дитя родила она своему повелителю, и опасности как будто перестали надвигаться,
правда, они остановились лишь на сегодня и завтра; она предчувствовала, что
потом все начнется снова.
Габриель отворачивает лицо от света, чтобы легче было думать. «У меня две
доброжелательницы, обе протестантской веры. Как же так, я-то ведь не
протестантской веры. И вокруг короля нет протестантов, кроме господина де Рони,
который меня ненавидит. Что же из этого получится? Что хотела сказать сестра
короля? Ответа не найти, особенно сейчас, да и потом это будет нелегко. Усни,
предайся невинным грезам о своем брачном наряде».
Габриель втянута в крупную игру мощных сил, запуталась в ней и многого не
разумеет, только чувствует: нечистая это игра. Мячи летают, и ставка слишком
высока, не она ли то сама? Игроки целятся, ловят и промахиваются; последний
соберет все мячи и унесет ставку. Король ведь так хорошо играет, неужели не ему
достанется она? Правда, он совершил тот пресловутый смертельный прыжок, который
многое предрешил. Неужели и исход игры за Габриель? Она уснула, невинно грезит
она о своем брачном наряде.
Кардинал Австрийский
Генрих, Габриель и двор покинули Руан и воротились в Париж к самому
карнавалу. Этот карнавал проходил особенно шумно; таково было первое следствие
честного поединка в Руане, из которого король вышел победителем. Париж тоже
признал себя побежденным. Знать и даже почтенные горожане снизошли до забав
простонародья, потому что считали: король питает слабость к простонародью и его
нравам. Кавалеры и дамы не отставали от черни, на ярмарке и многолюдных улицах
кавалеры смешивались с толпой зазывал, школяров и носильщиков, а прежде только
приказали бы своим лакеям проучить подобную мразь при первой же непочтительной
выходке. Теперь они сами набивались на стычки и споры, не возмущались, получая
удары, а некий адвокат, от которого ничего подобного нельзя было ожидать, даже
потерял в кабаке шляпу.
Дамы забыли свое тонкое воспитание и открыто посещали балаганы, где
показывали разных уродов. Более того, они заводили знакомство с публичными
женщинами самого низкого пошиба. Ходили слухи, будто одна дама вместе с девкой
отправилась в некий дом, правда, под маской, и не сняла ее даже в самую
критическую минуту. Габриель, которой об этом рассказали, на ближайшем приеме
повернулась к легкомысленной даме спиной, хотя обычно была образцом вежливости.
Но помочь ей ничто не могло, ей самой ничто не вернуло бы доброго имени, ни
учтивость, ни единичная вспышка гнева.
О короле, маркизе д’Эстре и кардинале Австрийском, захватившем Кале, сложили
во время этого карнавала четверостишие, которое было на устах у всех
парижан:
Великий Генрих не пропал,
Испанцы уползли на брюхе.
Теперь бежит он от попа
И прячется под юбку шлюхи.Габриель вспоминала радушный, дружественный город Руан, там бы не стали ни
сочинять, ни петь такие вирши. Она хотела пресечь их распространение и даже
подкупила нескольких дюжих молодцов, чтобы они приняли должные меры. Но тщетно,
однажды вечером, когда они остались вдвоем, Генрих проговорился, что знает эти
вирши. И процитировал их в самый разгар любовных утех.
В ответ Габриель резко отстранила его. Потом серьезно попросила, чтобы он
перестал играть. Даже игра в мяч, как ни ловок он в ней, как ни приятно на него
смотреть во время игры, все же стоит дорого, а главное, карты, он из-за них
непременно попадет в руки ростовщиков. Она знала, кого имела в виду — человека
по имени Цамет. Дом Цамета был в одно и то же время игорным притоном, ссудной
кассой и борделем, и король посещал его.
Пожалуй, лучше все-таки было сопровождать его, хотя бы на знаменитую ярмарку
в Сен-Жермене, и Габриель взяла с собой нескольких дам, в том числе свою тетку
де Сурди и мадам де Сагонн[59. — Де Сагонн Диана де ла Марк — фрейлина Екатерины Медичи,
дочь маршала Франции Роберта де ла Марка. Граф де Сагонн был ее третьим
мужем.]. Последняя
любила посплетничать. Габриель рассчитывала на то, что все немедленно дойдет до
сведения двора. Поэтому она устроила так, чтобы король стал торговать для нее
кольцо, португалец запросил несуразную цену, и Габриель отказалась от кольца.
Но бережливость так же мало помогла ей, как и строгость нравов. Кто ищет
недоброжелательных объяснений, всегда найдет их.
Во вторник на масленой у мадам Екатерины Бурбонской состоялся большой бал в
честь Габриели. Тюильрийский дворец, в котором жила сестра короля, сиял огнями,
не осталось ни одной темной каморки, ни одного укромного уголка. Все придворные
дамы, собравшиеся вокруг сестры короля и его бесценной повелительницы, были
одеты одинаково в бирюзовый шелк; бирюзовый — излюбленный цвет белокурой
Габриели, а шелк — из мастерских короля. На всех были маски; чтобы отличить
одну от другой, надо было доподлинно знать телосложение своей дамы или заранее
условиться с ней.
Музыка звучала с хоров, негромко и степенно, здесь допускались одни строгие
танцы, и некоторые девицы утверждали потихоньку, что будет очень скучно. Многих
удивляло, что кавалеры запаздывают, а затем еще больше, что они прибыли все
разом. Появление их было весьма странно, некоторые из них, присев на корточки и
тяжело выбрасывая вперед ноги, с громким стуком прыгали по зале. Другие шагали,
выпрямившись во весь рост, который вдобавок непомерно увеличивали скрытые
ходули и высокие шапки, украшенные астрологическими рисунками. Эти великаны
тоже стучали в тазы деревянными ножами. По их длинным одеяниям можно было
понять, что они изображают волшебников. Вместе с тем они смахивали и на
брадобреев, а прыгуны напоминали цирюльников. Даже пиявки или нечто похожее
торчало у них из карманов.
Дамы сперва смущенно смотрели на происходящее, на непрерывное шествие своих
кавалеров, которых уродовали не только личины и длинные носы. Это была какая-то
помесь чародеев с цирюльниками — одни были похожи на скачущие обрубки, у других
головы высоко парили под знаком созвездий, те привязаны к земле, эти вознесены
над ней, ни одного настоящего человека, все карикатуры, следующие друг за
другом по пятам, а в целом какой-то парад марионеток: право же, дамам стало не
по себе. «Неужели это наши кавалеры?» — спрашивали они, пока вертелся хоровод.
Некоторые захихикали, и, наконец, все безудержно рассмеялись. У двух или трех
смех перешел в припадок, они визжали, откинувшись на спинку стула.
Их крики, а также странное представление привлекли внимание челяди. Даже
привратники и солдаты, отгонявшие внизу любопытных, покинули свои посты; каждый
предполагал, что его заменит другой. Но другой думал то же самое, и потому
постепенно все очутились наверху. Они теснились в одной из
