разума», — сказал Генрих, преклонив колени на поле битвы; но позднее, стоя во
весь рост на престоле, он повторил то же.
У врагов моих убогие, чванные мозги, забитые дурманом и обманом, и потому —
поражение. Они исполнены тщеславия и властолюбия, неподобающего им, и потому —
гнев Божий. Вера их, без сомнения, ложная, хотя бы оттого, что это их вера и
разум Божий против них. Ибо он за королевство.
Так гласил его символ веры, яснее, чем всегда, звучавший для него в мертвой
тишине покинутого поля сражения. И впервые не коснулась его жалость к
сраженным. Не меньше тысячи из них, должно быть, убито, пятьсот, наверно, взято
в плен, и Бог весть сколько утонуло в реке. «Все же долготерпению Господню есть
предел. И если они весь свой обоз оставят нам, мы бросимся им вслед, и пусть
даже они бегут налегке, на этот раз мы должны раньше их очутиться в Париже.
Даруй нам это, Господи, ибо долготерпению твоему есть предел».
Такова была его молитва после победы, между тем как прежде он проливал слезы
о каждом из своих павших соотечественников. Но под конец зло становится
непростительным, это ясно понимал сейчас Генрих и готов был повесить толстяка
Майенна.
Вот позади задвигались огни. Король пошел к своим дворянам, которые искали
друзей среди мертвецов.
— Это господин де Фукьер, — опознал он убитого. — Ему не следовало умирать,
он был мне еще нужен.
Королю сказали, что погибший оставил жену, которая ждет ребенка.
Он решил:
— Пенсия его пойдет на чрево.
Они продолжали переходить с факелами от трупа к трупу, пока не дошли до
полковника Тиша. Король отпрянул, прикрыл глаза рукой. «Зачем я обнял его!
После этого мы сейчас же поскакали в атаку, тогда оно, должно быть, и
случилось. Слишком честно заплатил он мне».
— Отважному моему швейцарцу — мой орденский крест Святого Духа, — сказал
король и хотел снять его с груди. Но никакого креста не оказалось, он был
утерян в битве, и никакой всадник не принес его обратно. Король поник головой,
чувствуя свое бессилие. Так уходят они, и мне нечего послать им вслед. Что им
теперь до моей преходящей победы, когда сами они у престола вечной победы. И
вдруг в памяти его возник весь благодарственный гимн, от слова до слова,
который он прочитал при сгущающейся тьме и нашел слишком торжественным и
слишком печальным. Но сейчас грудь его сдавил страх.
Торопливо вырвал он у кого-то из рук факел и поспешил к ближайшим мертвецам,
пока не нашел того, о ком ему говорило предчувствие. Зарыдать он не мог,
слишком больно сдавило ему грудь. Только водил факелом над старым своим
товарищем, разглядывая, как он лежит, как сложены руки и не запечатлелась ли в
потухших глазах последняя воля. «Ничего. Конечно, ничего. Ведь он один из
многих, из всадников конного отряда былых времен. И без него остается
достаточно гугенотов. Но этот хотел уйти — почему? Твой срок истек, друг дю
Барта? А мой когда придет?»
Вместо ответа на вопросы, которые рвались из сдавленной груди, он сказал
дворянам, что они сейчас споют благодарственный гимн Господу, он будет петь, а
они вторить ему. И он принялся читать нараспев, как псалом, просто и негромко.
Остальные знали напев и дружно подтягивали вполголоса.
Господь мой, созданного из земли,
Днесь Сына Твоего нам ниспошли,
Да снизойдет в небесной колеснице
В блистанье звезд и солнц Он с облаков,
В предшествии всех ангельских чинов,
Чтоб поразить Твоих, Господь, врагов
Мечом, что молнией горит в деснице!
Вот лучшая из битв! Сам Божий Сын —
Водитель наших доблестных дружин!
В очах твоих победу мы узрели,
Настало ныне царствие Христа!
Да будет жертва наших душ чиста,
Дай мне уйти под сению креста
К престолу вечности — последней цели!Когда король кончил, он долго плакал, и никто не понимал о чем. Последние
строки он произнес уже совсем невнятно. Благочестивое пение дворян заглушило
его.
В сельском трактире стояло громкое ликование, но несколько человек, выйдя из
праздничной залы, поджидали короля, который возвращался с поля битвы.
— Сир! Ждем приказаний!
— Сняться до рассвета и спешить в мою столицу!
— Сир, того требует от вас ваша слава… На сей раз ничто и никто не сможет
противиться вам. Ворота распахнутся перед вашей славой. — Одну и ту же мысль
подхватывали разные уста, словно по уговору. Таково было впечатление короля, в
особенности когда прозвучали последние слова: — Великий и победоносный король
никогда не отречется от своей веры.
Генрих переводил взгляд с одного на другого. Вот каковы те, кто сомневается
в нем и его стойкости. Он знал это давно, он понимал, что кое-кто из них втайне
сам начинал колебаться, подозревая в том же и его. Легче всего было ему судить
об этом по собственным своим тревогам и сомнениям. Снова сдавило ему грудь, как
у тела его старого товарища.
— Бог дарует победу гугеноту, господа, — произнес он гордо и внушительно. —
Господь Бог мой учит меня чтить оба исповедания и не изменять моим
единоверцам. — Однако в последнем он уже и сам сомневался и взглядом разгадал,
что многие из протестантов, слушающих его, не дают веры его словам. Исключение
составляет Морней. Его добродетельный Морней, его дипломат, исполнен
практической мудрости, дипломатическими нотами он наносил ущерб его врагам, все
равно как гаубицами. И он-то именно уповает на стойкость его веры. Но откуда у
него эта уверенность, когда у меня самого ее нет? Странно, но уверенность
добродетельного Морнея неприятна Генриху, он отводит взгляд. В этот миг кто-то
произносит:
— Сир! Париж стоит мессы.
Король круто повернулся, говоривший был человек по имени д’О, всего лишь О,
и вид имел соответственный, — пузатый малый, которого милости покойного короля
обратили в лодыря и вора: один из тех проходимцев, что поделили между собой
страну и ее доходы. Именно потому Генрих оставил его тем, чем он был, —
государственным казначеем. Государство лучше всего преуспеет, если будет
пользоваться услугами тех, кто хочет на нем нажиться. Добродетельные и так
служат ему. Когда вопросительный взгляд короля упал на Морнея, тот сказал:
— Все честные католики служат вашему величеству.
Точно так же ответил Генрих этому самому д’О и его братии, когда они в
первый раз настаивали, чтобы он отрекся от своей веры. Произошло это некогда у
тела убитого короля и прозвучало как грозное предостережение. Однако же тогда
эти слова произнес сам Генрих, а сегодня их произнес всего лишь его Морней. Но
король взял руку своего Морнея, сжал ее и спросил шепотом.
— Ведь мы сражались за веру? И это была лучшая из наших битв?
— Могла быть лучшей, — сказал Морней. — Сир! Вы уже не имеете права
подвергать свою жизнь опасности, как нынче, когда вы ворвались в чащу вражеских
копий. Это было отважнейшее сумасбродство за всю вашу жизнь.
— Значит, теперь все переменилось? Что за речи, Морней!
Когда король вступил в пиршественную залу, гомон и гогот прекратились. Все
поднялись, оставили столы и кубки и, увидев короля, запели благодарственный
гимн. Это был тот же благодарственный гимн, который раньше на темном поле битвы
пел Генрих и с ним всего несколько человек. Они хорошо запомнили его; и лучше
всех Агриппа д’Обинье, старый друг. Будучи мал ростом, он вытягивался, как мог,
и пел очень прочувствованно. Особенно четко прозвучали у него последние строки,
которые Генрих, собственно, лишь пробормотал или вовсе проглотил.
Дай мне уйти под сению креста
К престолу вечности — последней цели!От природы дерзкое и саркастическое лицо Агриппы тут приняло столь
красноречивое выражение, что королю стало ясно: их старый друг дю Барта, прежде
чем пасть, показал свой благодарственный гимн им обоим. Кто-то сказал:
— Этот благодарственный гимн сочинил наш король.
— Да, — громко подтвердил Генрих, как потребовал от него тот, что уходил в
иной мир. Он произнес это, выдержав дерзкий и саркастический взгляд Агриппы,
который утвердительно кивнул. Генрих подумал: «А ведь это неправда — и все
остальное, что здесь происходит, тоже неправда. Только по виду это еще похоже
на наши прежние гугенотские победы».
Стол без гостей
Так быстро, как было приказано, идти на королевскую столицу не удалось.
Победившее войско тоже приходит в некоторое расстройство, тем более если нужно
подбирать много добычи и во всех направлениях преследовать бегущего врага.
Королю оставалось только ждать, пока военачальники его вновь построят свои
полки. Сам он тем временем отдыхал от трудной битвы, занимаясь охотой и
любовью. Последней ему давно уже недоставало. А между тем она — подлинная его
сила, как сразу же определил посол Венеции. Исконным побудителем всего, что он
творит, является пол и подъем сил, который вызывается экстазом пола. После того
как сразишься в сражении, экстаз остается, и Генрих вспоминает своих женщин:
некогда любимых и утраченных, а также тех, которых, увидев, он пожелал.
Он писал Коризанде — своей музе тех времен, когда он был на пути к трону.
Теперь у нее лицо было в красных пятнах, он стыдился ее и радовался, что она на
юге, за сто миль от него. И все же она еще говорила его чувствам как счастье,
которым он обладал, и он по-прежнему писал уже нелюбимой графине де Грамон
письма, в которых достиг мастерства, когда романтически поклонялся ей.
Мастером писать сделал его подъем сил, вызванный экстазом пола.
Коризанде былых времен ясно, что он лишь обманывает себя. Ее он обманывает
уже давно. Горькими замечаниями исписывает она поля его насыщенных жизнью
писем, которые за то и ненавистны ей: о ее жизни в них не упоминается, они
говорят лишь о его битвах, его убийцах, врагах, победах, его великом уповании,
его королевстве. Когда-то между ними было уговорено, — помнит ли он об этом? —
что при въезде его в свою столицу она займет самое почетное место на одном из
балконов. Вероломный друг, ты забыл уговор. Она берет ножницы и протыкает
письмо там, где стоит его имя.
Он не чувствовал этого. Даже королева Наваррская была ему желанна в те дни,
а довольствоваться ему приходилось мимолетными ласками какой-нибудь проезжей
искательницы приключений. Но ведь чаще других обнимал он в юности свою
королеву, и что еще важнее: в беде, в смертельной опасности. Тогда она была с
ним заодно, хотя попутно находила многих мужчин красивее его — была с ним
заодно, спасла его, последовала за беглецом на его родину в Наварру. «Все
кончено, Марго? Когда дело пошло в гору, ты стала мне завистливой противницей,
снаряжала против меня войска, не угомонилась бы и теперь, будь у тебя деньги.
А так ты сидишь в пустынном замке и ненавидишь меня. Тебя я полюбил бы вновь,
любил бы всегда, Марго Варфоломеевской ночи!» Так размышлял он после Иври, меж
тем как Маргарита Валуа в своем пустынном замке разбила несколько ценнейших
итальянских майолик, услыхав о его победе.
Замок вдовствующей графини де ла Рош-Гюйон[11. — Де ла Рош-Гюйон Антуанетта де Понс — графиня, позднее
фрейлина Марии Медичи.] находился в Нормандии. Генриху недалеко было ездить туда
верхом, что он и проделывал частенько, с тех пор как познакомился с графиней.
До битвы при
