поставлено все». Так и есть, впрочем, и раньше для него на карту ставилось все.
Кардинал Австрийский — полководец Священной Римской империи: совершенно верно,
и многие ему подобные еще пойдут на тебя войной. Сама же империя зашевелится
лишь после того, как вновь истекут двадцать лет. Тебя не будет при этом,
Генрих. Твое воздействие на судьбы мира выразится в том, что ты отвоюешь себе
эти двадцать лет. А после тебя начнется великая война, несущая длительные
бедствия. От своего королевства ты отвратишь ее, хотя телесной оболочкой не
будешь при этом. Но твоя тень отвратит ее, потому что мыслил ты верно, хоть и
слишком поспешно. Сир! Редко случается, что человек мыслит на будущее, а
действует в отведенном ему времени.
Верный слуга Рони и действовал и мыслил исключительно в отведенном ему
времени, и это было очень хорошо. Если бы его государь сейчас заговорил с ним о
Римской империи, Рони про себя сказал бы: «галиматья» меж тем как лицо у него
осталось бы каменным. Но король попросту потребовал денег и пушек для Амьена. И
попал в точку — Рони, не ожидая приказа, сам принял меры, особенно в отношении
пушек. Хуже было с деньгами, а они ведь всего важнее. Сейчас они бы могли быть,
да и были бы. Но не надо забывать об отмене налогов, о льготах крестьянам,
ссудах ремесленникам, о выкупе городов.
Чрезвычайные обстоятельства требовали от господина де Рони беспощадной
откровенности. Во что обошлись постройки короля, во что его празднества, его
страсть к игре. Если бы тут на столе лежали хотя бы те деньги, которые
поглощены бесценной повелительницей! На трех столах не уместить бы их. Едва он
кончил, как в комнате появилась она сама. Ей сообщили о несчастье, когда она в
тревоге лежала без сна. Она надела то же платье и даже маску и поспешила к
своему повелителю, она хотела разделить с ним тяжелые минуты, а также искала у
него защиты.
Генрих взял ее за руку, как незнакомку с замаскированным лицом, и подвел к
господину де Рони; она грациозно склонила голову, а Генрих сказал: вот
прекрасная дама в наряде цвета бирюзы, которая добудет ему денег на военные
нужды. И тут же сам с помощью д’Арманьяка надел платье чародея, подвязал маску
и вышел вместе с возлюбленной. К свите их присоединились многие из гостей,
которые танцевали у сестры короля. Время было позднее, но улицы все еще полны
людей и шумны. Генрих никогда не видел столько нищих; собственное положение
делало его проницательным, граница между беспечностью и нуждой сразу
обозначилась ужасающе резко.
Король прошел весь путь пешком, дабы народ видел его и не верил в беду;
таким образом, ночное шествие достигло улицы де-ла-Серизе и глухой стены — за
ней, казалось, не могло быть ничего. Однако всякому был знаком отгороженный
сад, уединенный дом, и король давно уже не делал тайны из своих посещений
сапожника Цамета; Когда растворилась железная дверца, слуги с факелами ринулись
через сад, выстроились и осветили его. Это был сад в итальянском вкусе, больше
колонн, чем деревьев, больше камня, чем дерна, вместо зеленеющих зал — храмы,
построенные в виде руин. На низком фасаде дома не нашлось бы местечка без
орнамента, это было поистине произведение ювелирного искусства из разноцветного
мрамора. Хозяин дома, одетый так же богато, ожидал короля у невысокого
парадного крыльца; приветствуя его величество, он всеми своими растопыренными
пальцами коснулся каменного пола.
Маркиза посредине между королем и сапожником, который был теперь богатым
ростовщиком и только в память первых его шагов на деловом поприще назывался
сапожником, — так вступила эта величественная троица в теплые, маленькие залы.
У каждого из троих было много планов в отношении друг друга. Маленькие залы
отличались не только теплотой воздуха, они ласкали взгляд рассеянным светом и
мягкой роскошью. Обоняние тоже услаждали невидимые пульверизаторы. У Цамета все
хорошо пахло, но отраднее всего были ароматы из открытой напоказ образцовой
кухни, где пылали очаги и хлопотали белые повара.
Троица, связанная между собой сложными делами, медленно обходила дом. На
двоих были маски, никому не вменялось в обязанность их узнавать, за столиками
не прерывали еды или игры. Где не подносились блюда, там сдавались карты.
Генрих отыскал свободное место за столом игроков в приму. Прима нравилась ему
чуть не больше брелана; потому-то хитрый Цамет, флорентиец, левантинец, Бог
весть кто, направил туда шаги короля, и пустой стул был предусмотрен
заранее.
— Цамет, — сказал Генрих, торопясь занять стул, — маркиза удостоит вас
беседы с глазу на глаз.
— Я не могу в себя прийти от такой чести, — пролепетал низенький
чужестранец, округлив глаза; лицо у него было смуглое, плоское и больше в
ширину, чем в длину, а бедра совсем женские.
— Так ведите же себя в этом деле, как будто вы дворянин, — сказал Генрих. Он
собрался было отойти, но, указав на некоторых из своих спутников, добавил: — Я
привел с собой брадобреев, и тем не менее вы единственный, кто здесь всех
стрижет. Но запомните: мне, как чародею, тоже многое доступно.
После этого он поспешил на свое место за игорным столом. Цамет взглянул
прямо в глаза прекрасной маске; вокруг них образовалось пустое пространство. Он
холодно спросил:
— Сколько?
— Себастьян, вы красивый мужчина, — шепнула Габриель, заворковала,
засмеялась бисерным смехом и откинула голову, чтобы он полюбовался на ее
прелестный подбородок. Увидев, что он очарован, она сразу перешла на
повелительный тон. — Пять мешков золота, — приказала она, и голос у нее стал
глубокий, как колокол, когда в него ударяют слегка, и, стремительно подавшись
вперед, она сокрушила маленького человечка, — только тем, что была Габриель,
бесценная повелительница. Ему в самом деле почудилось, будто он проваливается
сквозь мраморные плиты собственного дома. От испуга он назвал ее
высочеством.
— Ваше высочество, позвольте перевести дух, — с трудом выдавил он, напружив
короткую шею, и хотел улизнуть. Она закрыла веер и прошептала:
— Тайное известие. Король победил испанцев.
После чего сама повернулась к нему спиной.
Габриель выбрала один из столиков, за которым ужинали. После всех волнений
она вдруг почувствовала сильнейший голод. Ни одна из бывших здесь масок не
узнала ее или не подала вида, что узнает. Габриель болтала, как они, даже
выпила стаканчик, ибо понимала, что самая горячая борьба впереди. За ее спиной
кто-то прошептал:
— Пойдемте!
Габриель посмотрела через плечо, выжидая, чтобы маска назвала себя.
— Сагонн, — прошептала маска в бирюзовом платье, какое было на всех
придворных дамах. Габриель вместе с Сагонн подошла к одной из дверей, за
которой свет был еще более рассеянный и комната казалась пустой. Через порог
Габриель не переступила. Спутница ее сказала торопливо и приглушенно:
— Не входите туда.
Сказала она это лишь после того, как увидела ясно, что Габриель не решается
войти. И тут у нее развязался язык:
— От подобных людей всего можно ожидать, откуда же сапожнику так
разбогатеть. Прежнему королю он делал мягкие итальянские башмаки, незаменимые
для больных ног. Потом стал ссужать дворян деньгами и брал все больший процент,
при дворе не осталось никого, кто бы не был его должником. У прежнего короля
под конец ничего не уцелело, а Цамет сбывал все сокровища королевства в чужие
страны. Только то, что мы, женщины, отбираем у него, остается здесь. К женщинам
сапожник Цамет питает слабость, мадам.
— Сагонн, — прервала ее Габриель. — Я желаю слышать только то, что поручил
вам Цамет, больше ничего.
Дама запнулась, потом решила возмущенно вскрикнуть. Но так как Габриель не
стала дожидаться ее возгласа, то госпоже Сагонн оставалось только броситься
вдогонку. Габриель постаралась, чтобы Генрих увидел ее появление. Сидя за
игорным столом, он всем старался показать свою бурную радость, ибо перед ним
лежали груды золота, а у его партнеров был вид побежденных. Увидев свою
бесценную повелительницу, он под маской прищурил левый глаз: это означало
больше, чем удовольствие от выигрыша. Он заметил, как она поступила с Сагонн.
На определенном расстоянии Габриель остановилась, отсюда ее возлюбленному
повелителю будет слышно, что скажет Сагонн.
Посланница сапожника будет говорить тихо, рассчитывая, кроме того, на гул
голосов. У кого еще такой тонкий слух, чтобы уловить все, что его касается.
Габриель знает этот дар своего повелителя; от него ничто не ускользнет.
Мадам де Сагонн, хрупкая особа с острым носом, который был скрыт маской, и
тонким ртом, который был виден, задыхалась от потрясения или оттого, что
прикидывалась потрясенной.
— Ваше высочество, — внезапно сказала и она, быть может, по наущению
сапожника. — Ваше высочество! За пять мешков, которые он дает взаймы королю,
ему хотелось получить десять. Я воспротивилась, я кричала, как попугай. Разве
вы не слышали моего крика?
— Голос ваш звучал слабо, — сказала Габриель. — Должно быть, полмешка
предназначалось вам.
— А вам целый, — прошипела Сагонн. Она не отличалась выдержкой и, как все,
думала только о наживе. Сапожнику Цамету не следовало для этого дела брать себе
неопытную помощницу. Габриель спокойно возразила:
— Таким путем я обсчитала бы короля на пятьдесят тысяч экю. Этого я не
желаю.
К Сагонн возвратилась вся ее осмотрительность.
— Вы богаты… — Она слегка преклонила колено и продолжала льстиво: — Вы
можете принести в дар нашему государю и повелителю не только свою красоту. Но,
поверьте мне, я тоже стараюсь по мере сил. Я уже успела обуздать бессовестные
требования сапожника и снизить их с десяти мешков до семи.
— Это подойдет, пожалуй, — решила Габриель.
— Позвольте договорить до конца, — продолжала Сагонн, укрывшись веером. —
Кто-то отозвал его. Когда сапожник возвратился, ему уже было известно, что
Амьен пал, он захлебывался от злости, теперь он настаивает на десяти мешках, а
завтра дойдет, наверно, до двенадцати.
Габриель очень испугалась, что дело приняло такой оборот для ее
возлюбленного повелителя. Она слишком медлила с ответом, на что особенно
обратил внимание Генрих, именно ее растерянное молчание услышал он явственней
всего; слезы потекли у него под маской, пока он собирал и складывал в груду
золотые.
С самообладанием, восхитившим его, Габриель произнесла:
— Сагонн, простите мне, на сей раз вы вели себя, как настоящий друг. А
теперь я вас прошу: скажите господину Себастьяну Цамету, что я желаю
побеседовать с ним. Я согласна даже войти в полутемную комнату.
— Но он не согласен, — возразила та. — Он боится вас больше, чем короля.
Надо брать то, что он предлагает, а иначе не получишь ничего.
— Сделайте то, что я велю.
Тон Габриели не допускал ослушания, мадам де Сагонн отправилась, куда ее
посылали, хоть и нерешительно и с частыми остановками. Ее поведение было
естественно, так должен поступать посредник, не желающий, чтобы стороны
договаривались лично. Но Генрих, который был начеку, понял, что дело принимает
опасный оборот. Он тотчас кивнул своему старому товарищу Роклору, и господин де
Роклор с особой готовностью подставил ухо. Он надеялся искупить то, в чем по
легкомыслию провинился, иначе говоря, свою комическую сцену.
Выслушав поручение, он пошел прочь и постарался незаметно пробраться в ту
подозрительную комнату, где и спрятался за прикрытой створкой двери; вторая
была распахнута. Габриель, которой мадам де Сагонн подала знак, собралась войти
туда; кто-то остановил ее на пороге; не кто иной, как сам хозяин. Он попросил
маркизу остаться здесь, среди общества, кстати очень шумного. Если их все-таки
вздумают подслушать, то какие же могут быть тайны у него с бесценной
повелительницей его величества. И он прислонился к створке двери, с
противоположной стороны которой расположился господин де Роклор. Не королю
поймать хитреца Цамета.
Габриель заговорила:
— Себастьян Цамет, я вижу, что ошиблась. Вы больше, чем простой заимодавец,
чье происхождение и ремесло не предполагали благородного образа мыслей. С вами
я могу говорить начистоту. Да, король
